Конкурс академических музыкантов имени Чайковского в России известен не только в узких кругах любителей классической музыки, но и среди тех, кто от классики далек — благодаря активному влиянию государственных каналов и возведению победителей в ранг медиа-любимчиков. Публикуем главу из книги музыкального критика Натальи Зимяниной про «чайник» образца 2015 года — о закулисных драмах самого престижного конкурса для музыкантов, абсурдном алгоритме выбора победителей и гениальном Люке Дебарге.
Над опасными границами
Как-то совершенно нежданно-негаданно возник этот молодой человек в нашей столичной музыкальной жизни. Хочется даже напеть голосом Утесова: «Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь».
С длиннющими ногами, тощий, сутуловатый в своем кургузом пиджачке, в больших интеллигентских очках, с неубедительными усами… В общем, внешне как раз такой тип «младшего научного сотрудника», какой нашим женщинам ближе всего: сразу хочется его накормить супом и обогреть, накинув на него пальто с собственного плеча.
А дело было так.
Где тут чистый островок?
До чего же чу́дные речи в 2015 году источал Валерий Гергиев, сопредседатель Оргкомитета XV конкурса имени Чайковского: «Страшно видеть, что́ сейчас происходит в мире и к чему идет мир…» И с отеческой заботой в голосе обещал превратить эту лавочку, известную своими отточенными приемами подсуживания и подтасовок, в «чистый островок».
Ведь престиж конкурса пребывает на таком мутном дне, что надо его оттуда как-нибудь подымать, да не оказаться бы ему еще старой сгнившей корягой!
Вот живчика Гергиева, работающего, как кажется, на ракетном топливе, и призвали второй раз подряд на «Чайник». Именно так с некоторых пор в народе именовали мероприятие, известное более всего чудесным вознесением Клайберна в годы, когда моя бабушка еще могла бы выйти замуж.
Но по мере того, как образ СССР уходил все дальше в небытие, а деньги все дорожали, иностранцы ездить к нам почти перестали. Не то что раньше, когда американцы каждые четыре года валили на конкурс Чайковского десятками, особенно из Джульярдской школы, где когда-то учился Клайберн.
Вера Горностаева в свое время даже предлагала адский барьер: программу II тура составить исключительно из русских композиторов — Бородина, Глинки, Балакирева, Лядова и т. д. Но уже тогда было ясно, что никто не будет учить зря солидный корпус сочинений, которые в дальнейшем пригодятся разве что для курьезных бисов. Одновременно это грозило тем, что во многом обделенные советские слушатели лишились бы возможности услышать в исполнении зарубежных музыкантов Бартока, Хиндемита, Хинастеру, Барбера, Мессиана, Копленда, Циммермана, Тредичи и Лахенмана — многих композиторов, которых у нас почти не играли, а некоторых и до сих пор не знают даже по имени.
Сегодня картина другая, даже, можно сказать, катастрофическая. Так как же заманить на конкурс участников из Европы и США? Ясно, что только беспристрастными, честными оценками!
И под суровым взглядом питерского варяга, отчасти правильно понявшего свою задачу, московская мафия, беззастенчиво протаскивавшая своих ставленников в лауреаты, и правда слегка поутихла.
В этот раз решили: 1) впервые провести живой отбор на первый тур; 2) впервые пианистов допустить не более 30 человек (в иные годы доходило до ста двадцати!). А новый арт-директор, немец Петер Гроте, пообещал прозрачность и обнародование текущих оценок.
На отборочные прослушивания пианистов в Малый зал консерватории журналистов не пустили. Разве трех-четырех, среди которых чудом оказалась и я — с условием, что буду сидеть тихо на последнем ряду партера. Жюри же обосновалось на высоком балконе. В него вошли зубры Борис Березовский, Питер Донохоу, Барри Дуглас и Александр Торадзе. Это примерно как на три дня посадить в одну ложу Тарантино, Вуди Аллена, Сокурова и Альмодовара!
Но, думаю, в конечном счете именно присутствие в ареопаге беззлобного, легкого нравом и не имеющего личных интересиков Бориса Вадимовича Березовского хоть частично развеяло тягостную академическую скуку и (скорее всего) предотвратило пару скандалов.
…56 пианистов, сменяя друг друга на сцене Малого зала консерватории, по 20 минут играют свои коронные номера. По 14 человек в день. (В итоге получилось, что на XV конкурсе участники, дошедшие до финала, фактически отыграли не три, а пять туров! Ведь и второй тур теперь состоит из двух частей: программы сольной и с камерным оркестром. Может, Валерий Абисалович специально устроил такой кастинг на выживание, чтобы ему было с кем ездить на изнурительные гастроли?)
Добрую треть на отборе составляли российские пианисты. Сагитировали, что ли, весь наш сегодняшний цвет?
Кто-то взял целиком сонату Бетховена или Скрябина, а кто-то — пять-семь мелких вещей.
Лукас Генюшас открывает прослушивание очень уверенным Брамсом, задав бойцовский тон.
Виртуоз Юрий Фаворин превращает парафраз Листа «Воспоминания об опере “Пуритане”» в настоящий звуковой театр — и дай бог, чтобы певцы пели так, как у него пел рояль.
Динара Клинтон в невероятном темпе промахивает «Блуждающие огни».
Андрею Коробейникову удается превратить Вторую сонату Шостаковича в отчаянную исповедь — это очень особенная, очень богатая и все же безумная, безумная музыка!
Сергей Редькин из Питера ошеломительно играет финал Восьмой сонаты Прокофьева.
Коля Хозяинов блистает в «Свадьбе Фигаро» Моцарта–Листа–Бузони…
Отберут ли их в тридцатку? Никита Мндоянц, Андрей Гугнин, Дмитрий Шишкин, Георгий Войлочников — это же сплошь известные уже имена!
Николай Медведев недавно победил на Всероссийском конкурсе.
Александр Лубянцев вообще участвует в «Чайнике» третий раз — по-моему, первый в истории случай. Но его же ничем не свернешь — ангелы, они и в самом деле такие.
Иностранцы в основном из Южной Кореи, Китая и Японии. Играют очень громко, очень быстро. Ну что поделаешь, если пример Ланг Ланга и Юджи Ванг не дает спать спокойно. И вот уже китаец Мойе Чень превращает «Шествие гномов» Грига в какой-то шабаш ведьм на Лысой горе… А японец Гото Масатака выбрал (видимо, желая подмигнуть вездесущему Гергиеву) совершеннейший раритет — «Лезгинку» Ляпунова! У всех восточных исполнителей хороший, грамотный, клишированный Шопен. Ну и Рахманинов не хуже… Но и не лучше.
Все девушки либо с волосами до пояса, либо в мелкий завиток — такие прерафаэлитские прически.
Веселое жюри с балкона одобрительно хлопает каждому пианисту, всем примерно одинаково. Хотя как же оно, наверное, устало. Впрочем, кто знает, чем они там занимаются? Иногда мне представлялась забавная картина: Березовский, Дуглас, Донохоу и Лексо Торадзе сидят и адски дуются в карты под Восьмую сонату Прокофьева.
На этих рабочих прослушиваниях Малый зал впервые предстал после реконструкции и ремонта. Новые стулья больше не скрипели, каждый с двумя подлокотниками (без общего), всё в оливковых тонах, включая стены, — как в Большом зале консерватории. Пахнет деревом и свежей побелкой. Николай Рубинштейн торжественно сияет на золотом фоне, как на тарелке для езды с ледяных горок.
А у нас, внизу, в партере, дверь в зал застекленная, с кисейными занавесками. И один уголок внизу отогнут — чтобы заглядывать из фойе, кто там на сцене. Когда было совсем скучно, я смотрела на дверь — и там в треугольнике одна урезанная рожа (рот-нос-глаза) сменяла другую — ну чистый Гоголь!
В первый же день я очень смеялась, когда вечером услышала, что на эти прослушивания заезжал сам Гергиев. В партере он не появлялся, и я представила себе, как Валерий Абисалович, чуть согнувшись, наблюдает за происходящим в дырочку под занавесочкой, а капельдинерша шипит на него по инструкции: «В зал во время исполнения вход запрещен!»
К середине второго дня я подсчитала крестики в блокноте — это «хорошие» исполнители, которые наверняка пройдут: Россия — семь, Япония — два, Южная Корея — три, один Китай, одна Латвия (Андрей Осокин из Риги смел весь предыдущий детский сад «Смертью Изольды» Вагнера–Листа).
На второй день отборочных на сцену вышел, выкидывая вперед, как на шарнирах, дядистепины ножищи, француз, значившийся в списке как Люка Дебаргю, порядковый номер 28, никаких особых конкурсов не лауреат. Даже наоборот: в 2014 году он принял участие в Международном конкурсе в Минске и не прошел на второй тур.
В трехстрочной биографии 24-летнего пианиста значились вещи еще более пугающие: занятия на фортепиано начал в 11 лет; профессиональным музыкантом решил стать в двадцать.
Лучше бы этого не писали. Зачем было пугать всех до смерти. Его руки, как два огромных взбесившихся тарантула, ловко управлялись с клавиатурой, которую он практически подпирал коленками. Каждая фаланга — с мой палец; суставы крупные и круглые, как сосновые шишки.
Но какое все это имеет значение при той свежести, которой вдруг повеяло в академическом зале, где из года в год десятилетиями проходят экзамены и звучит будто одна и та же шарманка! А в этом парне явно бушевали романтические надежды, еще не убитые какой-нибудь консерваторией.
Свою хорошо подобранную мини-программу — «Скарбо» Равеля, Этюд-картину ми-бемоль минор Рахманинова, соль-диез-минорный этюд Шопена и фа-минорный Листа — Люка играл не только грамотно, но и с первых же звуков необычно. Технически сложный «Скарбо» получился столь образно, что я даже поежилась. Так на конкурсах бывает всегда: слушаешь-слушаешь пианистов одним потоком, несущим тебя куда-то, как по бобслейному желобу, но стоит выйти по-настоящему оригинальному музыканту — и у тебя сразу ушки на макушке.
Двадцать девятым играл очень сильный американец, знаменитый вундеркинд восточного происхождения Джордж Ли. В программе 19-летнего пианиста прозвучала «Венгерская рапсодия» № 2 Листа с каденцией Рахманинова, о которой мы и слыхом не слыхивали. Это давало понять, что человек готовился к «Чайнику» серьезно и целенаправленно. А его послужной список пестрел наградами…
Только бы жюри не отсеяло Люку, и тогда наш конкурс украсит свеженький, очень колоритный участник!
В дневнике я сделала себе пометку: посмотреть, кто у него педагог. Тут видна опытная рука. А сам пианист — не просто вам какой-нибудь самоучка. Возможно, он крупный самородок с неиспорченным, не навязанным вкусом.
Дописав и подчеркнув двумя линиями слово «педагог?», я только теперь обратила внимание, что в зале, где просили не шуметь, стоит четыре телекамеры, одна из которых, самая допотопная, работала довольно громко. Нахальство телевидения видно во всем. Когда уже это кончится.
Дома перерыла интернет. Нашла, что Люка учится в Париже у Рены Шерешевской. Родом она из Баку, один ее дед окончил университет в Петербурге, другой — горный институт в Лейпциге, бабушка — выпускница института Святой Нины — первой школы для девочек в Азербайджане. Папа и мама геологи. Сама она заканчивала Московскую консерваторию по классу Льва Николаевича Власенко, преподавала в Центральной музыкальной школе, потом заведовала кафедрой в Ипполитовке. В разбойные девяностые годы перебралась с мужем, Олегом Шерешевским, во Францию, где ей нашлась работа.
Как все интересно! Недаром на Международном московском кинофестивале с некоторых пор завели программу «Русский след»!
Сентиментальный вальс
К основному конкурсу Люку допустили. По жеребьевке у него был номер 20. В первом туре он играл обязательную программу — Баха, Бетховена, Чайковского, Шопена, Листа, Рахманинова.
Я переживала, что он немного мазал, но чего не простишь за музыкальность! Первую часть Седьмой сонаты Бетховена слегка загнал, а вторую играл очень-очень медленно, и это было так скорбно, так страшно, и такие сотрясающие обнажились контрасты, что в зале наконец перестали кашлять и скрипеть костями. Публика не дышала. Две тысячи человек. Думаю, у него такое было впервые.
Последним прозвучал «Сентиментальный вальс» Чайковского — чудесная миниатюра, которую у нас уже давно, десятилетиями, не исполняют. Почему? Да потому, что это та самая пьеса, которую фальшиво пилят на скрипках незадачливые пионеры в уморительном фильме Элема Климова «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен»! Вот так выйдешь на сцену и, не дай бог, начнешь играть — а зал умрет со смеху!
Как позже выяснилось, Дебарг этого обстоятельства не знал. Даже не предполагал, что эта милая грустная пьеска таит в себе взрывоопасный сюрприз!
Он признавался мне два месяца спустя:
«Да, один друг сказал мне об этом, но было уже поздно. К тому же я не слышу ничего, кроме музыки как таковой. В этой трогательной миниатюре много полутонов, тонких нюансов, недоговоренностей, которые должны быть донесены безупречно; фраза должна звучать безукоризненно связно, но это даже теоретически нелегко на фортепиано, не обладающем возможностями, скажем, виолончели. А блефовать в таком сочинении нельзя. Вот я и стараюсь ухватить самую суть: застенчивую, завуалированную мольбу на фоне легкого вальса, которому не суждено развернуться в обычный общий танец. В этой пьесе, как всегда у Чайковского, ты в какой-то миг ощущаешь пронзительное одиночество…»
Когда он играл этот до смерти запиленный «Сентиментальный вальс» в Большом зале, никто не смеялся. Потом я узнала, что он посвятил его памяти безвременно ушедшей французской пианистки Брижитт Анжерер, ученице и возлюбленной Станислава Нейгауза.
Простенькая вещица — но все как-то распереживались, стали вспоминать каждый свое, распустили нюни, а в антракте начали взбудоражено обсуждать первого обозначившегося на конкурсе любимчика.
Это небольшое салонное сочинение Чайковского на время конкурса стало визитной карточкой Дебарга, и каждый раз при случае его просили сыграть именно вальс, но, кажется, Люка и сам в какой-то момент понял, что у него полно куда более редких бисов-жемчужин, и резко оборвал традицию, грозившую закончиться слащавой рутиной.
Борьба с «Дебаргёй»
Вот я пишу — «Дебарг», а в списках-то он поначалу фигурировал как Дебаргю. Так его и объявляли на первом туре: Люка Дебаргю, Франция. И в буклете (теперь топором не вырубишь) — Дебаргю.
А все потому, что на XV Международном конкурсе имени Чайковского всю команду пресс-центра снова набрали совершенно с нуля. В пятнадцатый раз — и опять новую. Удивительно. Полвека конкурсу — а мы все не придумаем, как бы получше пресс-центр организовать. То есть 15-й раз по лбу граблями под аккорды Первого концерта Чайковского.
Берут подрабатывать на лето знакомых девочек, не шибко грамотных. И как кому-нибудь из них привиделось с бухты-барахты — так и печатают в буклете иностранную фамилию.
Потому Вэн Клайберн и прожил всю жизнь под двойной фамилией: вторую, Ван Клиберн, ему придумали у нас.
Победитель 1986 года пианист Барри Даглас (Douglas) в России который год ходит Дугласом, не говоря уже о более раннем лауреате Питере Донохоу, который на самом деле вовсе даже Донахью (Donohoe).
На Х конкурсе публика симпатизировала мощному китайцу, который в буклете писался — естественно, от фонаря — как Зон У (Zhong Xu). И, хотя ко второму туру его переименовали в У Зона, в народе за ним прочно закрепилось прозвище Зонтик. Теперь это маститый музыкант, и, приезжая в Москву, он проходит уже как Сюй Чжун. Хочется спросить: можно ли вообще узнать в этих именах одно и то же лицо? Только вот не у кого…
Неудивительно, что мне как филологу это «Дебаргю» показалось очень подозрительным. И пошла я искать правду в пресс-центр:
— Девочки, проверьте, по-моему, он Дебарг.
— Нет, он Дебаргю.
— Но это вряд ли.
— Как в буклете написано, так и будем его объявлять. У нас работают переводчики очень высокого класса, мы им доверяем. Он — Дебаргю!
А вы — ленивые поросюшки, хотелось сказать мне. Я вообще-то и сама переводчик высокого класса, не раз работала в этом качестве с членами жюри на конкурсах Чайковского.
Ну, думаю, ладно, если на второй тур не пройдет — пусть как приехал Дебаргю, так Дебаргёй и уедет.
Но во второй тур Люку пропустили. К тому же, наперекор сложным пасьянсам организаторов, он закрепил за собой роль фаворита публики.
Что же делать? Оставался один день, чтобы исправить нелепую ошибку, потому что дальше было бы хуже. Замечу, что к пресс-центру я не имела никакого отношения и в данном случае лезла абсолютно не в свое дело, что мне каждый раз давали понять.
В мой очередной визит на меня посмотрели как на городскую сумасшедшую:
— Наталья Михайловна, мы его называем Дебаргю, и он еще ни разу не возразил! — сострила бойкая девица.
Еще бы он вам возразил, этот бледный от волнения, качающийся на ветру ботаник.
И я отправила мейл своей сокурснице по филфаку МГУ Наташе Доллежаль — как раз с ней мы не раз работали переводчицами на конкурсах Чайковского, причем с заместителями председателя жюри Гилельса (я — с Паленичеком, Наташа — с Марескотти); она блестяще знает французский и всегда была главной помощницей Мстислава Ростроповича.
Наташа сразу ответила: фамилия пианиста Дебарг. Люка Дебарг. Точка.
Пытаясь подавить отвращение, я снова пошла в пресс-центр, на этот раз к начальнице:
— Послушайте, личная переводчица Ростроповича уверена, что фамилия по-русски звучит как Дебарг.
— Ростроповича???!!!
О да, в нашей стране работает только условный рефлекс: Мацуев сказал, Башмет велел, Гергиев потребовал. А тут вообще — сам Ростропович!
И они сдались.
И на втором туре фамилию Люки со сцены наконец впервые произнесли правильно.
…А то было бы как с великой аргентинской пианисткой Мартой Аргерич (Martha Argerich), которая у нас отродясь Аргерих. Потому что чья-то полуграмотная, безразличная к музыке подружка, нанятая на месячишко подработать, дала ей вот эту «немецкую» кличку. А Марта «не возразила»; скорее всего, даже не знала.
Хотя к тому времени она триумфально победила на Международном конкурсе имени Шопена и фамилия Аргерич уже гремела на всю планету. Но мы по-прежнему знаем ее как Аргерих.
Каспар Хаузер музыкального мира
Давка, которая наблюдалась у Московской консерватории уже ко второму туру, говорила сама за себя. У входа собирались толпы, а у спекулянтов билеты по 250—300 рублей шли за тысячу.
Капельдинерши Большого зала просто хулиганили! Конкурс еще не дошел до середины, а они уже начали выгораживать банкетками левую и правую часть фойе. Им так, видите ли, удобней — с этими позорно нагроможденными баррикадами, которыми они защищаются от нас, слушателей, то есть, получается, от своих заклятых врагов!
Пианистическая часть конкурса была сильна как никогда (правда, закончилась пшиком — но к Люке это не имеет никакого отношения).
Перед Дебаргом играл Джордж Ли, самый технически сильный участник, абсолютный феномен (он получит вторую премию). У него снова программа с изюминкой: впервые в жизни я услышала вариации Шопена на арию Дон Жуана «Ручку свою мне дашь ты». Публика в восторге.
А дальше… Дальше вышел настройщик выдвинутой для Дебарга «Ямахи» (рояли на сцене каждый участник выбирал из трех имеющихся разных марок). Как же мастер обхаживал-обглаживал рояль! Я даже не стала выходить из зала в перерыве, а любовалась его работой. И как он тряпочкой протирал даже внутреннюю часть крышки над клавиатурой (чтобы глаза пианиста не увидели, не дай бог, чьи-то случайные отпечатки пальцев), и ту самую часть рояля над крупной надписью «Ямаха», которая всегда выглядит такой залапанной под ярким светом! Этот настройщик с чемоданчиком только что не дышал на блестящий черный лак, как будто это дорогая восточная шкатулка.
И всё — для Люки Дебарга, который прошел на второй тур довольно неожиданно для меня.
Дебарг сам выбрал для исполнения фа-минорную сонату Николая Метнера (соч. 5), композитора, которого у нас долго замалчивали. За бурной, гордой романтической темой первой части вдруг встал огромный, трагически порушенный, давно не существующий мир, эдакий Китеж начала ХХ века, который нам осталось только оплакивать, что многие и сделали прямо в концертном зале. Некоторые рыдали.
А во время исполнения «Призраков ночи» (или «Ночного Гаспара») Равеля, куда входит и «Скарбо», кто-то сопроводил интернет-трансляцию комментарием: «Мне так жутко, что я вышла в прихожую посмотреть — нет ли там кого».
И мне очень понравилось, как Борис Березовский, сидя в жюри теперь уже на всеобщем обозрении, беззастенчиво хлопал одной рукой по столу (чтобы звучнее было) и Ли, и Дебаргу.
Но некоторых членов жюри Люка крайне раздражал. Тем более что о нем уже ходили невероятные слухи: дескать, он брошенный родителями сиротка и до 20 лет вообще не играл на рояле, да и теперь подбирает по слуху, не зная нот… В общем, ни дать ни взять — загадочный Каспар Хаузер музыкального мира!
(Правда, позже его педагог подтвердила, что, когда он пришел к ней учиться, многие вещи действительно играл по слуху — например, Третью сонату Прокофьева!)
Концерт Моцарта №24 вышел у Дебарга легкий, с органичными колебаниями из радости в горесть и обратно; беззаботный, но — вдруг! — с падениями в пропасть отчаяния. К тому же с собственными стильными каденциями.
В антракте мне указали в фойе Большого зала на Рену Шерешевскую — и я подошла познакомиться и поздравить ее с таким чудесным учеником.
Поскольку в публике все еще витали разговоры о том, что Дебарг, возможно, даже не готовил третий тур (такие случаи здесь бывали, когда участники не рассчитывали пройти в третий тур; им для резюме хватило бы упоминания об участии во втором — так высок был престиж конкурса; вот и случалось, что кое-кому за пару дней приходилось судорожно доучивать Первый концерт Чайковского!), я с прямотой идиотки спросила: а у Дебарга на финал концерты-то готовы? Заявленные в буклете Первый Чайковского и Второй Листа?
Надо было видеть испепеляющий взгляд этой темпераментной женщины!
— Первое, что я делаю, — готовлю финал! — сердито воскликнула Рена.
Но облегченно вздыхать было рано. По опыту прежних конкурсов я знала, что те наши пианисты, которых заведомо тянут за уши, всё уже по сто раз обыграли с оркестрами (им даже специально под это выкраиваются концерты).
А бедолаги «со стороны» репетируют с ходу: бац, бац, бац! — и играй в экстремальных условиях…
В этом тоже большая нечестность нашего конкурса, так как русские участники всегда оказываются намного «равнее» других.
Самый честный в бардаке
Но если уж кто-то и заложил организаторов с потрохами, так это британский член фортепианного жюри Питер Донохоу.
Я прекрасно помнила его по вызывающе-бескомпромиссному исполнению си-минорной сонаты Листа на конкурсе 1982 года, когда первую премию постыдно решили не давать вовсе!
У меня было много вопросов по обещанной прозрачности судебной системы и публичному обнародованию оценок.
Встреча проходила в кафе «Ватрушка», название которого целиком укладывалось в эстетику и стиль работы пресс-центра (не то опять же Гоголь, не то «Приключения Незнайки»).
Десяток голодных журналистов за столом, уставленным яствами, в промежутках между жеванием стали задавать свои вопросы. Детали случившегося откровенного разговора важны для понимания того, куда угодил Дебарг и какие рифы ему еще предстояло обойти.
Донохоу с самого начала счел нужным подчеркнуть, что он «онэст мэн» — честный человек.
Итак:
— Как проходили встречи членов жюри с пианистами, которые не были допущены во второй тур? Все ли они пришли?
— Многим членам жюри не нравится сама идея. Для меня это тоже сложный вопрос, — отвечал Донохоу. — Из пяти конкурсантов, с которыми я должен был встретиться, я троим поставил «да». Я не знаю, все ли члены жюри встречались с пианистами. Москва — большой город, русские члены жюри живут далеко (ха-ха! — Н. З.), и им трудно было приехать. Хорошо, что отсеянным участникам были предъявлены оценки поименного голосования. Но нули в них, проставленные в один ряд, психологически крайне угнетают. Есть большая разница между иностранными членами жюри и профессорами Московской консерватории. Я, например, вижу, кто, где и в чем недотягивает, кому чего не хватает до классного исполнения. Российские же члены жюри судят по-другому: у них либо все «ужасно», либо все «прекрасно». Мы с Овчинниковым в 1982 году разделили вторую премию, и теперь я знаю, что просто одному советскому члену жюри категорически не понравилась моя соната Листа. Кстати, вскоре я ее записал и получил Гран-при. Конечно, легче судить, если только «любить» или «ненавидеть»… Может быть, я предложу объяснить членам жюри правила голосования. Иначе так называемый «средний балл» не имеет смысла. Получается нечто неожиданное.
— На первом туре голосование было по системе «да»/«нет». Как выставляются оценки на втором?
— Никакой системы нет! (Оп-ля! — Н. З.) Перед заседанием нам дают инструкции. Из двенадцати человек, прошедших во второй тур, лишь пять тех, за кого я голосовал. А семерых из тех, что играют сейчас во втором туре, я бы не пустил вообще (и мы хорошо их знаем! — Н. З.). Но идеальной системы нет, конкурс все равно остается лотереей. Я бы хотел, чтобы все играли всё, но на это ушло бы месяца три. Сложность любой системы голосования в том, что каждый член жюри должен понимать, как она работает. На прошлом конкурсе считала компьютерная система — и голосование не совпало с первыми премиями! (Может, я чего-то недопоняла? — Н. З.) Компьютерная система — это бардак. Если вы запускаете в компьютер мнение десяти членов жюри, результаты могут быть самыми непредсказуемыми. В прошлый раз мы не понимали, как идет подсчет, и получилась абсолютная каша. (Как я люблю Донохоу! Чистая душа, он не понимает, что каша — это как раз та желаемая мутная вода, из которой выскакивают, как в сказке, наши добры молодцы мацуевского толка. — Н. З.)
— Один из членов жюри на прослушиваниях преимущественно спит, что хорошо видно в прямой трансляции. Разве так можно? — спросила я, имея в виду Сергея Доренского, патриарха жюри.
— Очень сложно бодрствовать. Особенно когда через три секунды про пианиста уже все понятно…
Больше меня на встречи не приглашали. Но говорят, что их больше и не было.
На откидном месте
К концу второго тура капельдинерши совсем разбушевались. Перед каждым прослушиванием они городили в фойе целый бастион из банкеток. Я говорю: не стыдно? А они: дескать, публика опаздывает, начинает прорываться в зал, а так они обороняются этими диванчиками. И таскают их туда-сюда. Сельский клуб какой-то. Предложила сумасшедшим теткам между двумя диванами класть еще швабру…
Иностранцам, которых съезжалось на конкурс все больше, объяснить сие явление мне так и не удалось.
Зато финал на конкурсе Чайковского начался достойно. И то сказать: из 56 человек все-таки можно выбрать шестерку лучших! (Правда, двоих я бы поставила под большое сомнение.)
Открыл прослушивания третьего тура Сергей Редькин из Санкт-Петербурга — сосед Люки по комнате. Интеллигентную игру тонко одаренного пианиста время от времени обидно заглушал сопровождающий его Госоркестр. Может, у оркестров теперь новые звуковые стандарты? Жаль, потому что предпочитаю Второй концерт Прокофьева без сатанинского остервенения и модной сейчас шварценеггерщины — именно такой, какой прорезался иногда сквозь грохот ГАСО.
Сергей, как и Люка Дебарг, во время игры подтыкает очки в переносицу. Их таких на конкурсе двое.
Дебаргу выпало играть вечером — ему и Лукасу Генюшасу. А это уже совсем другая пара.
Они не просто противоположности, а две фигуры, которые заставили сделать публику осмысленный выбор. Первый был переполнен тем, что ему страстно хочется сказать в поддержку замысла композитора. Второго на конкурсе, казалось, больше интересовал он сам, и получалось, будто он заперт какой-то затычкой, и не нашлось в его большой музыкальной семье человека, который снял бы с него эту немоту.
В конце вечера я встретила Рену Шерешевскую. Как теленок, благодарно потерлась головой о ее плечо. Потому что у меня не было слов! Зато она говорила много — у меня рука зудела записывать, но ведь всю жизнь не законспектируешь, иначе не останется времени на саму жизнь!
Тут к нам подошла Ашхен Микоян, еще одна моя сокурсница по филфаку, тоже много лет проработавшая на конкурсе переводчицей, только английской. А Рена же — ученица Льва Власенко, который закончил не только консерваторию, но и одновременно Иняз, и семья Ашхен всегда была тесно связана с семьей Власенко...
В общем, можно себе представить, какая у нас случилась встреча аккурат у бюста Петра Ильича Чайковского!
Кстати, Рена оказалась сокурсницей матери Лукаса Генюшаса и очень дружила с его знаменитой бабушкой — Верой Горностаевой.
Надо же: за всю историю конкурса не было ни разу ни одного Луки — и вот тебе сразу два! Причем непохожих, как снежинка — на стекляшку Сваровски, как живая стрекоза — на изделие венецианского мастера.
Ни один ни другой на конкурсе не победил. Дебарг в финале с трудом справился с большим симфоническим оркестром и получил четвертую премию. Тривиальному крепышу Генюшасу присудили вторую (вместе с Джорджем Ли). Сергей Редькин и Даниил Харитонов поделили третью. А первая ушла Дмитрию Маслееву, на котором все сошлись потому, что… давать ее оказалось решительно некому! Наше «самое авторитетное жюри» в очередной раз довычислялось. Боролись с мафией, а получилось как всегда.
Хотя «онэст мэн» Питер Донохоу за несколько часов до присуждения премий сделал заявление: @PeterHDonohoe Everyone please remember that the results are not based totally on the final concerto round («Пожалуйста, помните, что третий тур для окончательных итогов конкурса не был решающим»).
В конце концов мы с Реной сошлись во мнении, что независимо от полученного места Дебарг уже четырежды выступил на сцене Большого зала консерватории — и это само по себе огромный успех!
Теперь ему предстояло выйти на нее в пятый раз — на заключительном концерте лауреатов. И ему предложили сыграть — что? Правильно, «Сентиментальный вальс».
Перед концертом я встретила в Большом зале консерватории Ирину Александровну Антонову, основательницу, наряду с Рихтером, фестиваля «Декабрьские вечера» в ГМИИ имени Пушкина.
Я предупредила ее, чтобы она внимательно послушала Люку Дебарга.
— Да-да, — закивала она, — я уже обратила на него внимание по телевизору.
…Отыграв своего Чайковского, Люка тихонько пробрался в партер послушать победителей скрипичного, виолончельного и вокального конкурсов. Я сидела как раз с правого краю, и он случайно сел рядом на откидное место.
Как только первое отделение закончилось и двери в фойе распахнулись, я, завидев там у окна Ирину Александровну, схватила его за руку и подвела к ней.
Антонова, в отличие от меня, говорит по-французски отменно.
— Вы должны сыграть у нас на «Декабрьских вечерах»! — со своей кокетливой интонацией произнесла она, мгновенно опознав Люку, и повернулась ко мне: — Наташа, позвоните Инне Ефимовне (И. Е. Прусс — многолетний координатор фестиваля. — Н. З.), у нас там как раз есть свободное число!
…Правда, сама я потом на этот концерт попала с большим трудом и без места.
Потому что ажиотаж вокруг Люки через полгода дошел до апогея. Но главное, что это выступление на одном из самых наших престижных фестивалей все-таки состоялось. Для пианиста, едва проклюнувшегося на международном горизонте, это было все-таки важно.
Какого черта!
Время от времени мы переписывались с Реной Шерешевской по электронной почте, чаще — общались эсэмэсками или перезванивались. Я все больше удивлялась, насколько, оказывается, нелегко ей работать с упрямым, своенравным Люкой. Но как же ему повезло! Вот, например, пассаж из ее письма после «федосеевского» концерта по поводу так называемого «соблюдения стиля»:
«Наташа, дорогая,
конечно же, я не буду входить в полемику с критикой относительно стилей. Скажу только, что когда мы слушаем стариков, то часто думаем, что с такой интерпретацией их сегодня не приняли бы даже в маленькую музыкальную школу где-нибудь в долине Манстер.
Когда я впервые услышала в классе Мишу Плетнева (это была “Крейслериана”, которую, как говорили, я и сама играла очень хорошо), я потом долго не могла успокоиться: листала ноты и думала: как же я, исполняя ее, могла пропустить это… и это… и вот это?! Как могла не услышать, не остановиться и т. д.? А сколько в нашей юности мы разглагольствовали о том, что устали от выдумок и прибамбасов Плетнева!
А сколько я слышала разговоров о том, что надоела Бренделевская лаборатория…
А теперь я вот думаю: ох, как нам не хватает этой самой лаборатории!
Без нее мы в итоге получили “постановку Гамлета”, одинаковую, под кальку, во всех театрах мира. Меняются только фамилии режиссеров и актеров.
Какого черта мы изучали массу дисциплин, углубляясь в средства композиции, если сегодняшние исполнители считают, что покопаться в музыке — это ниже их достоинства, а профессора открывают ученикам лишь несколько наиболее очевидных составляющих! Только что давала интервью токийскому педагогическому журналу. Так вот, самый больной вопрос: почему уже на детских конкурсах десять участников подряд играют одно и то же и абсолютно одинаково? И что с этим делать? С тем, что все заранее знают, что́ и как прозвучит?!
Наболело! Поделилась! Я заставляю своих учеников идти к “по-знанию” музыки, а не жить только эмоциями или паразитировать на заведомо известных клише. Идти через страдания и, прости за высокопарность, через тернии.
Когда увидимся, буду бесконечно счастлива поболтать “не для прессы”.
Рена».
23 кадра на память
Лично для меня вершиной признания необычайного дара Люки стало его выступление с Плетневым. Один удивительный момент того вечера запечатлен на символической фотографии, история которой такова.
В сентябре 2017 года традиционно открывался IX Большой фестиваль Российского национального оркестра. За пультом стоял Михаил Плетнев, не только дирижер, но, прежде всего, один из самых выдающихся пианистов нашего времени. Согласитесь, это накладывает дополнительную краску на отношения такого дирижера и приглашенного им солиста. Не хотела бы я оказаться на месте последнего!
С другой стороны, в последние годы Плетнев будто бы смирился с тем, что аккомпанирует в основном пианистам не сравнимого с ним уровня; он дирижирует всегда спокойно, точно, основательно, с глубоким знанием дела (еще бы!), далеко задвинув все свои пианистические амбиции.
Если конкурс Чайковского год от года все больше ставит на технику и выносливость, то крупные, необычные музыканты в своем кругу ищут себе равных в другом: в загадочном мерцании звуков, которое не наработаешь многочасовыми занятиями, хотя и это само собой.
На открытии фестиваля сначала прозвучала колоритная «Арлезианка» Бизе. Настал черед Первого концерта Равеля в исполнении Люки Дебарга.
Пауза затягивалась. В таких случаях публика начинает слегка роптать, потом раздаются пять-шесть робких аплодисментов… Черт возьми, о чем они там еще договариваются за сценой?!
Выход к оркестру одновременно двух таких любимцев на минуту взорвал зал.
А потом — потом Плетнев виртуозно провел этого великовозрастного ребенка с его свежими эмоциями от первой до последней ноты. Нигде не заглушил, не смутил. Во всем поддержал. Дебарговский Равель именно что мерцал, дышал, манил и втягивал в свою стихию, не чуждую вольной экстравагантности джаза.
С началом второй части дирижер даже осадил оркестр: тихо, еще тише!..
Люка за роялем привычно излучал энергию не только незамутненной молодости, но и надежды и просто счастья, которое в сочетании с глубокой мизантропией Плетнева дало неслыханное произведение.
На поклонах Люка, «ботаник», совершенно не фальшивый, кругом беззащитно искренний, открытый человек, не мог скрыть своей радости от того, что все у него получилось, как он хотел.
Радовалась и публика, убедившись, что услышанная два года назад соната Метнера не обманула нас, жаждущих новой искренности.
Пришлось Люке играть бис. Нет, не «Сентиментальный вальс» Чайковского. Но что?.. Со всей очевидностью можно было сказать, что это была какая-то французская музыка перелома XIX–XX веков.
Выскочив в антракте из зала, я в фойе догнала Рену Шерешевскую — как всегда, узнать можно было только у нее. Оказалось — «Баркарола» Габриэля Форе.
(Через пару часов после концерта этот шедевр музыкальности, записанный пиратским образом на десятки мобильников, в считаные минуты разошелся по сети.)
А Рена, довольная моей реакцией, поспешила вместе с Ольгой Ростропович в артистическую. (Дебарг не так давно, весной, блестяще выступил у нее на фестивале М. Л. Ростроповича в Большом зале консерватории.)
Во втором отделении Люка занял место за роялем в «Прометее» Скрябина. Только было успокоившись после Равеля, я вдруг в ужасе поняла, что эта заковыристая партия станет для него, возможно, непреодолимым испытанием. Утешала мысль, что не так давно он уже справился с таким же невероятно трудным Шимановским.
Люка выставил на пульт фортепиано две тетради нот: слева — оркестровую партитуру, справа — свою партию. Предельно сосредоточенный, следящий за музыкой одновременно и там и там, он играл почти не глядя на клавиатуру, мужественно пройдя боевое крещение обезумевшим Скрябиным.
Когда он кланялся, отвечая на овации, было заметно, что усталость его неимоверна, а силы исчерпаны. Стоя рядом со всегда невозмутимым Плетневым, он, казалось, решал: рухнуть ему прямо у рояля или все-таки за кулисами.
И тут разыгралась короткая, но выразительная сцена, которую, щелкнув 23 раза, я успела в раскадрированном виде снять на смартфон и долго потом разглядывала.
Плетнев, забрав с пюпитра все ноты, стал уговаривать его сыграть бис. В конце концов Дебарг обреченно уселся за рояль и, ссутулившись, довольно долго сосредотачивался. Как мы любим его — вот такого, будто глядящего в бесконечный океан мировой музыки и выбирающего для нас одну ее драгоценную каплю.
Зазвучала негромкая, неспешная «Гносиенна» Сати.
И пораженные меломаны, извлекши свои запретные гаджеты, снимали, как Михаил Васильевич Плетнев, которому приписывается чуть ли не высокомерие, присев прямо на свой дирижерский подиум в позе васнецовской Аленушки, задумчиво слушает молодого пианиста.
Из книги Натальи Зимяниной «От До до До. О чем не пишут музыкальные критики» (Москва: «Классика-XXI», 2019)
