В издательстве НЛО выходит «Проективный словарь гуманитарных наук» М.Эпштейна. Это необычный словарь — автор ставит своей целью «представить радикальное обновление понятийно-терминологического аппарата гуманитарных наук, ближайшие и отдаленные перспективы их развития». Иными словами, толкуемые термины в большинстве случаев являются авторскими неологизмами, а если некоторые из них и употребляются в современной гуманитарной науке, то в значении, совершенно отличном от того, которое они имеют на страницах этого словаря. Словарь разделен на разделы (Бытие. Реальность; Время. История; Личность. Этика и т.д.). Дискурс публикует небольшую подборку словарных статей.
ВСЕРАЗЛИЧИЕ (total difference, pan-difference). Различие как первоначало, из которого развиваются все свойства и явления мироздания. Принцип всеразличия позволяет критически пересмотреть идею «всеединства», укоренившуюся в неоплатонизме, патристике, а затем в классической немецкой и в русской философии.
Начиная с Вл. Соловьева принцип всеединства господствовал в русской мысли, противопоставляясь индивидуализму в этике и эмпиризму в науке, что привело, в крайних своих проявлениях, к тоталитарным практикам насильственной «соборности», народности, коллективизма. При этом выдвигались разные версии всеединства: идеалистические и теологические — у А. Хомякова, Вл. Соловьева и их последователей; материалистическое единство мира — в государственно утверждаемой философии марксизма-ленинизма.
На рубеже ХХ-ХХI веков, отчасти в связи с крахом советского тоталитаризма, меняются философские ориентации, и теперь основной проблемой предстает уже не взаимоотношение материального или идеального единства мира, а ограниченность самого принципа всеединства, который все более оттесняется принципом всеразличия. Проявления его многообразны: от идеи «differance» Жака Деррида до теории и политики «многокультурия» (multiculturalism). Основателем философии всеразличия может считаться Г.В. Лейбниц, у которого она приобретает форму плюрализма и монадологии. «...Никогда не бывает в природе двух существ, которые были бы совершенно одно как другое и в которых нельзя было бы найти различия...». В начале многих философских систем лежит некое первопонятие, из которого выводятся все остальные. В древнегреческой философии такими первоначалами выступали стихии воды (Фалес) или огня (Гераклит), понятия числа (Пифагор) или бытия (Парменид). Европейская философия умножила число первоначал: у Декарта — мышление, у Фихте — «я», у Гегеля — абсолютная идея, у Шопенгауэра — воля, у Маркса — материя. Всякий раз ищется нечто такое, что заключало бы в себе основу всего. Но если начала, авторитетно утверждаемые крупнейшими мыслителями, оказались столь различны, то не следует ли само Различие полагать началом всех начал? Если Бытие определяется как таковое лишь в своем отличии от Не-бытия, следовательно, Различие предшествует как тому, так и другому.
Как заметил еще Гегель, «если тождество рассматривается как нечто отличное от различия, то у нас, таким образом, имеется единственно лишь различие».В любой системе, где имеется энное число тождеств, имеется n+1 различий. Различие предшествует тождеству, поскольку тождество само отличается от различия и является лишь одним из моментов его отличия от себя. Движение, дисбаланс, асимметрия неустранимы из мироздания именно в силу изначального преизбытка различия над тождеством. Отсюда и поступательно-саморазличающий характер таких оппозиций, как «культура — природа», «интеллектуальное — чувственное», «означающее — означаемое», где первое понятие уже содержит свое отличие от второго. Оппозиция культуры и природы сама принадлежит системе культуры; оппозиция означающего и означаемого принадлежит плану означающего. Только различие имеет основание само в себе, ибо все другое имеет основание в своем отличии от другого.
Принцип всеразличия нельзя отождествлять с плюрализмом, который допускает, что начал может быть сколь угодно много. Плюрализм предполагает безразличное приятие всего того, что само в себе глубоко различно. Различие имеет собственную безусловную ценность и обоснование в себе самом. «Отличное», как свидетельствует язык, есть не только то, что несходно с другим, но и то, что превосходит другое. «Хорошее» и «плохое» в равной степени отличаются друг от друга, но само это различие между ними прибавляется к хорошему и содействует его преобладанию над плохим. По мысли К.С. Льюиса, «живые существа тем больше разнятся, чем они совершенней. Созревая, каждое благо все сильнее отличается не только от зла, но и от другого блага». Это означает, что благом является и само по себе различие, коль скоро оно способствует созреванию других благ; а отсюда следует, что по мере различения благ и зол Блага становится больше, чем Зла.
Философия всеразличия предполагает критическое отношение не только к понятию всеединства, но и к категории противоположности и противоречия. Любое явление обладает множеством признаков и потому никогда не противоположно другому явлению, а только отличается от него. Противопоставлять можно только признаки, отвлеченные от вещей: черное и белое, высокое и низкое. Между ними — противоположность, но между высоким и низким домом или высоким и низким человеком — уже не противоположность, а только различие, поскольку и дом, и человек обладают множеством других признаков, частью сходных, частью несходных. Нет вещей, состоящих из одного признака; и поэтому каждая, в своей целостности, в сочетании многих признаков, лишь отличается от другой.
И тождество, и противоположность — это лишь абстрактные допущения в определенных логических интервалах; например, по признаку «холодного-горячего» все холодные вещи тождественны между собой и противоположны горячим. Но между холодной и горячей водой гораздо больше сходств, относящихся к физическим свойствам и химическому составу воды (влажность, текучесть...). Тождество и противоположность — это две абстракции различия, разрывающие его живую сердцевину и переходящие в «единство и борьбу противоположностей». Мышление подлинно творческое, восходящее от абстрактного к конкретному, движется в логическом пространстве различий, между Сциллой тождеств и Харибдой противоположностей. Здесь действует правило: «ничему не противостоять, ни с чем не отождествляться». Философия всеразличия во многом перекликается с учением Жака Деррида о differance как безначальной и бесконечной игре различий. Есть, однако, и существенные различия. Всеразличие личностно, что выявляется корневой системой русского языка: лик — лицо — личность — различие (differance имеет другую этимологию: латинское differre, dif-ferre, разделять, разносить). Первоначальное Различие не может различать ничего ни с чем, кроме как себя с собой. Следовательно, правильный вопрос: не что лежит, а кто стоит в основании всех оснований? Всякое «что» отличается лишь от другого, и только «кто» может отличаться от самого себя. Способность иметь себя в качестве иного — свойство Личности: это различие, из себя происходящее и себя производящее. Сначала «кто», и лишь потом «что», сначала отличие от себя, потом отличие от другого.
Библейская картина миротворения с самого начала показывает, что собственно творческим и первичным является акт различения. Творится не одно, а два: земля и небо — а дальше все разнообразие мира: отделение света от тьмы, воды от суши. «При конце этого мира, — писал Ориген, — будет великое разнообразие и различие, и это разнообразие, полагаемое нами в конце этого мира, послужит причиною и поводом новых различий в другом мире, имеющем быть после этого мира». Чем больше различий, тем полнее является в них образ самой Личности, творящей мир.
*Альтерология, Тэизм, Умножение сущностей, Этика дифференциальная
Учение. С. 211-254.
Transcultural. Р. 91-112.
Возможное. С. 166-173, 190-196.
ТЭИЗМ («the-ism», от английского определенного артикля «the»). Философия определенности, артикулированности вещей, которая исходит из смыслоразличительных свойств языка и, в частности, определенного артикля, откуда и получает свое название. Не следует путать «тэизм» (the-ism) и «теизм» (theism), веру в Бога-Личность, хотя между этими понятиями и есть соответствие. Определенный артикль — наиболее употребительное слово в тех языках, где он имеется, а на этих языках создана самая богатая словесность: иврит, греческий, арабский, английский, немецкий, французский, испанский, итальянский, все скандинавские... Во всемирном частотном словаре, если бы такой был составлен, первое место занял бы определенный артикль. Так, в английском языке примерно каждое 16-е слово в тексте — the (6,18% от всех словоупотреблений, *Частотный словарь как философская картина мира). Самое распространенное слово в самом распространенном из международных языков вполне заслуживает философского признания. Даже в тех языках, где артикль отсутствует, его различительную функцию отчасти берут на себя местоимения и частицы, прежде всего указательные, от которых он исторически образовался, — «этот», «тот», «такой», «вот», «вон», а также определительные, ограничительные местоимения — «самый», «который», «только», «лишь», «же» и др.
Для философии всегда было важно найти такое слово (термин), которое заняло бы центральное место в системе понятий и, определяя все другие, само в наименьшей степени подлежало бы определению («дао» в даосизме, «идея» у Платона, «материя» у Маркса, «жизнь» у Ницше, «бытие» у Хайдеггера...). Определенный артикль, the, и есть искомое философское «слово слов», выдвинутое самим языком на первое место среди бесчисленных актов говорения о мире. (Исключение составляет лишь еще более частотный знак пробела, который лежит в истоке самого говорения и письма — *« ».). Бытие должно быть понято прежде всего через артикль — всесторонне артикулировано.
The указывает на любую вещь как эту, отличную от всех других в мире. Свойство «этости» является начальным и всеопределяющим для характеристики явлений, как показывает многообразная практика языка. Какие бы предметные сферы ни охватывал язык, какими бы профанами или специалистами он ни использовался, без артикля как определяющего и различающего элемента не обойтись в большинстве высказываний. The — наиболее абстрактный элемент языка, придающий смысловую конкретность другим элементам, это конкретизирующая абстракция, то «свое» для каждого, что является «общим» для всех.
Для мышления эта выделенность, артикулированность каждого предмета имеет большее значение, чем вопрос о его бытии и небытии, познаваемости или непознаваемости. «Артикулогия» в этом смысле важнее для философии, чем онтология или эпистемология. Ведь бытие и небытие, познаваемость и непознаваемость являются формами определенности, получая свой предел от того, кто или что разделяет их, от Theos, от которого получают свои маленькие the прочие понятия и слова.
В название этого мировоззрения — «the-ism», или «тэизм», — вложен двойной смысл: и тот, что закреплен за каноническим понятием «theism», «теизм» как верой в Бога-Личность, и тот, что привносится понятием «the» как определительным принципом мироздания. Необычный дефис в английском слове «the-ism» или замена «е» на «э» в русском слове «тэизм» служат указанием на этот второй смысл, сочетающий в едином понятии греческое «theos» (бог) и английское «the». «The-ism» содержит в себе философскую идею о том, что вера в личного Бога, «theism», есть одновременно учение о всеобщей определенности всех вещей, «the-ism». Бог-Личность обнаруживается в каждом явлении как его собственная различённость, древнейшее «Theos» как вездесущее the (сходное единство понятий выражено в русских словах «личность» — «различие»). Ничто не может быть, не будучи чем-то — тем, а не этим, этим, а не другим. Определенность — фундаментальное свойство всего, что мыслится: как существующего, что оно существует, так и несуществующего, что оно не существует; как познаваемого, так и непознаваемого; как творящего, так и сотворенного — в их раздельности. На это свойство указывает не какой-то мыслитель, а «мудрейший из мудрейших» — сам язык во всей совокупности своих высказываний о мире. Другие понятия, которыми оперируют философия, логика, этика: «идея» и «материя», «истина» и «ложь», «добро» и «зло» — оказываются иерархически наивысшими лишь для замкнутых, профессиональных языков, но не для языка в его целостности, соотнесенной с порядком мироздания. Они выступают лишь как общее по отношению ко многим особостям и могут сводить их к себе, но не выводить их из себя. «Стену» и «крышу» можно свести к понятию «материи», но различие между ними из материи невыводимо, напротив, исчезает в этом безличном «первоначале». Если в таких абстрактных сущностях, как материя или дух, усмотреть единственную основу для всех явлений, это приведет к деформации языка, мышления и самого мироздания, все многообразие которого будет пригнано к немногим понятиям, место которых — в составе этого многообразия, а не в его основе. Определенный артикль, отличая один объект от другого, например эту стену от других стен, является общим элементом для множества слов, обозначающих конкретные предметы; причем общность его такова, что не отнимает, а подчеркивает и усиливает эту единичность. Если исходить не из искусственно конструируемых логических языков, но из живого многообразия естественного языка, соразмерного всем аспектам мыслимой действительности, то самым общим оказывается понятие единичности, «не такого, как другие». Язык сам выговаривает истину, которую скрывают или искажают философы, говорящие лишь от имени какой-то специальной и замкнутой подсистемы языка. Из The могут быть выведены все другие начала и отношения — но они оказываются вместе с тем и несводимы к тому, из чего выводятся. Многообразные определенные понятия не могут быть сведены к понятию самой определенности. «Это яблоко», «этот дом», «эта река» есть нечто большее, чем просто «Это», хотя из Этого и вытекает, что яблоко, и дом, и река могут быть этими, а не другими. Так в тэизме решается труднейшая философская проблема: вывести все мировое разнообразие из одного основания так, чтобы одновременно была невозможна обратная операция — сведение всего разнообразия к чему-то одному. Если сведение возможно, то само выведение теряет смысл: многообразие оказывается содержательно пустым, бескачественным, всего лишь иллюзорной игрой разностей, в которые облекает себя единое. Материализм в этом смысле недалеко отстоит от идеализма, поскольку все многообразные формы бытия оказываются видоизменениями лишь самой материи, ее красочной и призрачной Майей. Напротив, выводя мироздание из The, мы получаем то множество разделенных между собой и определенных внутри себя сущностей, по отношению к которым «the» выступает уже не только как первая, но и как «одна из» — как артикль-первослово, придающее определенность другим словам в сочетании с ними. Иначе говоря, в самом понятии «the» заключено движение понятий за его собственный предел.
В русском языке это определительное, артикулирующее начало, вследствие отсутствия артиклей, выражено не столь ясно, как в европейских. На первое место выдвигается другое фундаментальное свойство, выраженное предлогом *«в».
*« » Альтерология, В, Всеразличие, Грамматософия, Микрометафизика, Реалогия, Существоведение, Теомонизм, Умножение сущностей, Универсика, Частотный словарь как философская картина мира
Учение. С. 227-231.
МОДАЛЬНОСТЬ(modality). Совокупность отношений и действий, логическое описание которых включает предикат «мочь». Всевозможные сочетания «мочь» с предикатами «быть» и «знать» и с отрицательной частицей «не» позволяют охарактеризовать многообразие известных модальностей и их соотношение.
Модальность — одна из самых загадочных категорий языка и мышления. Чаще всего она определяется «списочно», через перечисление самих модальностей, таких как «возможное» и «невозможное», «необходимое» и «случайное». Например, по словарю Вебстера, модальность — это «квалификация логических суждений, согласно которой они различаются как утверждающие или отрицающие возможность, невозможность, случайность или необходимость своего содержания». Это определение тавтологично, содержит логический круг, поскольку возможное и необходимое сами определяются как модальности. Другие определения:
«Модальная значимость утверждения есть способ или “модус”, согласно которому оно истинно или ложно...».
«В логике, альтернативный выбор классифицирующих суждений в соответствии с их отношением к существованию . Три широко признанных модуса — возможность, действительность и необходимость».
Под вышеприведенные определения модальности можно подвести в принципе любое суждение или предикат. Например, «расти» — способ бытия, «видеть» — способ отношения к бытию, «лгать» — способ характеристики суждения как ложного... Собственно к модальности это не имеет отношения.
Специфически модальность определяется как (1) суждение, характеризуемое предикатом «мочь», (2) в самостоятельной форме либо в сочетаниях с предикатами «быть» и «знать, (3) выражаемое как положительно, так и отрицательно (с частицей «не»). Иными словами, код, на котором производится все разнообразие модальных сообщений, состоит из четырех знаков: «мочь», «быть», «знать» и «не». Например, возможное — то, что может быть, а необходимое — то, что не может не быть.
Модальности разделяются на три основные группы: бытийные (онтические), познавательные (эпистемические) и чистые (потенционные). Онтические строятся из всех возможных сочетаний предикатов «мочь» и «быть»; эпистемические — из сочетаний предикатов «мочь» и «знать»; потенционные — только из предиката «мочь», который может быть одночленным или двучленным, то есть сочетаться с другим предикатом «мочь». Дальнейшее введение еще одного параметра позволяет различить внутри чистых модальностей два залога: активный и пассивный (например, способность и позволение: «он может» — «ему можно»).
Именно понятие «мочь» является общим элементом таких основополагающих модальных категорий, как возможное, необходимое и случайное (онтические модальности); предположение, уверенность и сомнение (эпистемические модальности).
Онтические и эпистемические модальности
Основные онтические модальности:
Случайное: может не быть
Невозможное: не может быть
Необходимое: не может не быть
В этой схеме представлена симметричная и предельно экономная по языку описания система модальностей. Все четыре категории связаны попарно. Сходным образом распределяются эпистемические модальности, связывающие предикаты «мочь» и «знать»:
Предположение: может знать
Сомнение: может не знать
Непостижимость: не может знать
Уверенность: не может не знать
Потенционные модальности (1)
Активный залог. Способность и потребность
Третью группу составляют потенционные модальности, которые можно назвать «чистыми», поскольку они в своих определениях лишены предикатов «быть» и «знать» и построены лишь на разных соотношениях предиката «мочь» и частицы «не». Здесь онтология и эпистемология уже не привходят в определение собственно модального предиката «мочь», который тем самым выступает как основание чистой *потенциологии. В отличие от «быть» и «знать», «мочь» может сочетаться с другими предикатами («мочь делать») или сочетаться с самим собой, удваиваться («мочь мочь»). Тем самым, в зависимости от однократного или двукратного употребления предиката «мочь», образуются два разряда потенци- онных модальностей: одночленные и двучленные. Чистые модальности, состоящие из одного предиката «мочь», образуют категории способности/неспособности и потребности/неприхотливости:
может быть — возможность
может делать — способность (может справиться с)
не может быть — невозможность
не может делать — неспособность (не может справиться с)
не может не быть — необходимость
не может не делать — потребность (не может обойтись без)
может не быть — случайность
может не делать — неприхотливость (может обойтись без)
В модальном смысле способности и потребности обратимы — потребность есть способность, усиленная ее двойным отрицанием: «не-способность-не», неспособность обходиться без еды, без сна и т.д. Человек, способный играть на скрипке, часто не может не играть на скрипке, то есть испытывает потребность в такой игре. Это значит, что способности и потребности часто совпадают или сближаются в своей предметно-действенной зоне: то, к чему мы способны, в том и испытываем потребность. Таков активный залог четырех чистых модальностей.
Пассивный залог. Позволение и запрещение
Активному залогу соответствует пассивный модальный залог, где тоже выделяются четыре предиката:
позволить — сделать возможным
запретить — сделать невозможным
заставить — сделать необходимым
попустить — сделать случайным
Если в активном залоге субъект модального действия выступает как подлежащее: «я могу», «я не могу», «я не могу не», «я могу не», то в пассивном залоге предикат приобретает безличную форму, а субъект выступает в форме косвенного дополнения: «мне можно», «мне нельзя», «мне нужно», «мне необязательно».
Существует множество других глаголов с разнообразными модальными оттенками, то есть включающими «мочь» в свое лексическое значение: «уполномочить», «предоставить», «отказать», «вынудить», «навязать», «избежать», «уклониться» и т.д., но все они в той или иной степени синонимичны указанным основным глаголам и распределяются по четырем пассивным модальностям: позволения — запрещения — принуждения — попущения. Общее для них — то, что предикаты «мочь», «не мочь», «не мочь не» и «мочь не» выступают как характеристики не субъекта, а объекта данного модального действия. Между модальностями активного и пассивного залога выстраивается такое соотношение:
активный залог пассивный залог
(«мочь» субъекта) («мочь» объекта)
мочь способность позволение
не мочь неспособность запрещение
не мочь не потребность принуждение
мочь не неприхотливость попущение
Потенционные модальности (2)
Воление и власть
Наконец, в двучленных модальных предикатах объектом «мочь» выступает не конкретное действие («делать»), но само «мочь». Это чистые модальности в квадрате: способность способности — воление и потребность потребности — желание. Воление есть способность быть способным, «мочь мочь», как безволие — неспособность способности, «не мочь мочь». Такова потенционная модальность второго порядка, поскольку место конкретного глагола в паре с предикатом «мочь» теперь занимает сам предикат «мочь», то есть модальность удваивается. Сравним, например, такие высказывания:
У него есть способность к учебе.
У него есть воля к учебе.
Воля — это способность заставить себя быть способным: не просто способность к какому-то действию, а способность к созданию, выработке, осуществлению самой способности. «Мочь мочь» — это и есть способность, возведенная на уровень могущества, то есть на уровень, где можествуется само можествование, где потенцируется сама потентность. Если способность первого порядка соотносится с конкретными действиями (занятиями, профессиями и т.д . ), то способность второго порядка, выраженная двучленным предикатом «мочь мочь», соотносится сама с собой, как мощь самоценного можествования.
В волении эта способность обращается на способности того же самого субъекта, а во власти — на способности других субъектов. Власть — чистая модальность второго порядка: способность делегировать свои способности другим или пользоваться чужими способностями как своими. Формула воления: Х может мочь. Формула власти: Х может, чтобы Y мог (не мог, мог не, не мог не). Властвовать — значит не только мочь самому, но мочь, чтобы другие могли или не могли, то есть способность разрешать или запрещать, повелевать или попускать. Те четыре модальности, которые выше были выделены внутри пассивного залога, предполагают, как активного субъекта, именно субъекта власти:
могу, чтобы другой мог — позволяю могу,
чтобы другой не мог — запрещаю могу,
чтобы другой не мог не — повелеваю могу,
чтобы другой мог не — попускаю
Желание и любовь
Следующий разряд чистой модальности определяется как желание и воздержание:
не может не мочь может не мочь
Желание так же соотносится с потребностью, как воление со способностью — это субъективная модальность второго порядка; если способность способности — это воление, то потребность потребности — это желание. Различие между потребностью и желанием выражается парой глаголов «хотеть — желать». Даже в обыденном языке «желать» обычно относится к таким действиям и объектам, которые не могут полностью удовлетворить потребности: «желать свободы, славы, счастья, бессмертия» (но «хотеть варенья, чаю, тепла, ласки»). Потребность — это жажда, которая ищет утоления. Желание, напротив, ищет утоления, чтобы больше жаждать. Желание — это потребность иметь потребность, это жажда самой жажды.
Желание по сути своей бесконечно, как и воление, поскольку в них «мочь» обращается само на себя, в них встроен механизм самоудвоения, самоумножения. По этой же причине слово «желать» имеет еще одно значение — не только желать самому, но и желать чего-то другому. Нельзя сказать: «я хочу вам здоровья» или «хочу вам счастливого пути», но только «желаю вам...». «Хочу» привязано к собственным потребностям субъекта, тогда как желание, именно потому, что оно вырывается за рамки потребностей, может быть передано кому-то другому, как передается и воление в отличие от способности.
Как пределом интенсивности для воления является власть, так пределом интенсивности для желания является любовь. Любовь — это «невозможность быть без», то есть такая степень желания, когда оно постоянно направлено на один и тот же объект и вместе с тем не может утолиться и пресытиться им. Как институционализация власти образует государство, так институционализация любви образует семью. Любовь — это высшая потребность и невозможность обойтись без другого существа, тогда как власть — высшая способность могущества над другим существом. Любовь и власть отчасти обратимы: любить — значит находиться во власти того, кого любишь. Но такая власть исходит от самого любящего, как его потребность в таком могуществе любимого, без которого «не может» сам любящий.
Двойные потенционные модальности, в которых предикат «мочь» сопрягается с другим предикатом «мочь», выстраиваются в такую схему:
Мочь мочь — воление Не мочь мочь — безволие
Не мочь не мочь — желание Мочь не мочь — воздержание
Модальная интенсивность. Чудо и воздержание
У модальности есть свои степени интенсивности, к наивысшему уровню которой относятся чудо и воздержание. Воздержанный человек может (субъективно) не мочь, как чудотворец может (объективно) совершить невозможное. Чудо — это бытие того, чего не может быть, а воздержание — могущество отказа от могущества. Воздержание и чудотворство вместе образуют фигуру святого, который может невозможное и мощен в немощи. Высшей точки модальной интенсивности вероучительное повествование достигает там, где герой воздерживается от применения своей мощи и одновременно совершает невозможное. Таков евангельский сюжет смерти и воскресения Иисуса. Он умирает, потому что он может не мочь, может не спасти себя, и он воскресает, потому что он может невозможное, может преодолеть смерть . Мочь быть немощным и мочь совершить невозможное — таковы две предельно интенсивные точки на шкале модальностей, и они пересекаются в главном событии священной истории, в смерти Бога, переходящей в воскресение человека («сила свершается в немощи»). Таким образом, все предикаты «мочь», на которых построена система модальностей, раскрывают градацию возрастающего могущества.
Последовательное выведение модальных категорий из одного общего предиката «мочь» позволяет соотнести их по принципу минимальных различий, то есть показать, что в языке модальности, как и на других структурных уровнях языка (фонетическом, грамматическом), каждая категория относится к другой на основании наличия или отсутствия минимального признака. Знаки модального кода: «мочь», «быть», «знать» и «не» . Таким образом удается описать определенное число категорий, исчерпывающих все возможные сочетания указанных предикатов, и провести модальный анализ и систематизацию таких понятий, как «возможное» и «необходимое», «уверенность» и «сомнение», «способность» и «потребность», «разрешение» и «запрет», «воление» и «желание», «власть» и «любовь», «чудо» и «воздержание».
Предикат «мочь» является центральным в определении всего круга модальностей — онтических, эпистемических и чисто потенционных. Тем самым категория модальности выводится за пределы онтологии и эпистемологии (с их специфическими предикатами «быть» и «знать») и требует построения особой философской дисциплины — *потенциологии.
*Возможностное, Интересное, Модальные чувства и действия, Можествование, Потенциа- ция, Потенциология, Потенциосфера
К философии возможного. Введение в посткритическую эпоху // Вопросы филосо- фии.1999. № 6. С. 59-72.
Возможное. С. 25-30, 74-77, 283-317.
Лит.: White A. R. Modal Thinking. Ithaca: Cornell University Press, 1975; The Possible and the Actual: Readings in the Metaphysics of Modality / Ed. by Michael J. Loux. Ithaca, London: Cornell University Press, 1979; Lewis D. On the Plurality of Worlds. Oxford, New York: Basil Blackwell, 1986; Modern Modalities: Studies of the History of Modal Theories from Medieval Nominalism to Logical Positivism /Ed. S. Knuuttila. Dordrecht (Holland) a.o.: Kluwer Academic Publishers, 1988.
СИНТОПИЯ (syntopia; букв. соместие, от греч. корней syn-, с-, и topos, место).
У этого термина три значения.
1. Связь разных времен через единство места. Если синхрония — это одновременность событий, происходящих в разных местах, то синтопия — это единоместность событий, происходящих в разных временах. В синтопии разные эпохи, события связываются через единство места, образуют сплав чувств, воспоминаний, ассоциаций. Например, в афинской Агоре ступаешь по следам, оставленным Сократом и апостолом Павлом, — и благодаря единству места они становятся ближе, как будто ты прикасаешься к ним через эту землю, камни, горизонт. В Ясной Поляне подступают образы Л. Толстого и сам посетитель становится участником его жизни. Место сохраняет следы своих обитателей, делает их внутреннее более живыми, достоверными. Синтопия — способ переживания внутренней связи с теми, кто здесь побывал, это своего рода контактная магия места, проходящая сквозь время.
Возможна не только обращенная в прошлое, но и поступательная, «будущ- ностная» синтопия, как, например, у А . Пушкина в стихотворении «...Вновь я посетил». Синтопия с прошлым: «здесь опять / Минувшее меня объемлет живо». Синтопия с будущим: «мой внук / Услышит ваш приветный шум, когда, / С приятельской беседы возвращаясь, / Веселых и приятных мыслей полон, / Пройдет он мимо вас во мраке ночи / И обо мне вспомянет».
2. Пространственные совпадения и пересечения в жизни разных людей, их приверженность одним и тем же местам. Например, у тех, кто долго жил в Париже, Праге и Петербурге, синтопичные судьбы. Синтопией можно считать и любовь к путешествиям в одни и те же места, общие конфигурации географических перемещений и т.п.
3. Документальный или художественный жанр, связывающий события разного времени единством места. Например, фильм Вуди Аллена «Полночь в Париже» представляет Париж в трех временных срезах: 2010, 1920-е и 1890-е. Порой такие сюжеты мотивируются путешествием в машине времени, например в серии фильмов «Назад в будущее», где американский городок Хилл Вэлли (Hill Valley) представлен в 1985, 2015 и 1885 годах. Синтопия отличается от хроники или истории тем, что не излагает последовательно события, происходящие в одном месте, а создает монтаж разновременных планов и картин одного места. К жанру лирической синтопии относятся такие стихотворения, как «Запустение» Е. Баратынского, «Возвращение на родину» С. Есенина.
*Местомиг, Топохрон, Ухрония
Дар. Вып. 302. 11.6.2012.
Эпштейн, М.Н. Проективный словарь гуманитарных наук / Михаил Наумович Эпштейн. — М.: Новое литературное обозрение, 2017. — 616 с.
ОБЕЗУМЛИВАНИЕ (mad-making, maddening as interpretation). Метод интерпретации, гиперболически выявляющий потенциал безумия в какой-либо философской системе или художественном приеме при условии их доведения до крайней последовательности. Безумие методичнее здравомыслия, постоянно готового на логические послабления и увертки. Обезумливание сродни методу доведения до абсурда, но показывает ложность не отдельного суждения, а целого ума или направления мысли. Один из методов прочтения текста — угадывание тех зачатков безумия, которое могло бы развиться за его пределом . Платон сошел бы с ума иначе, чем Аристотель, Гегель иначе, чем Кант...
Основоположником этого метода можно считать Джонатана Свифта в «Сказке бочки» (1704), где он язвительно излагает системы Эпикура и Декарта «в виде теорий, для которых бедность нашего родного языка не придумала еще иных названий, кроме безумия или умопомешательства». И заключает: «Это безумие породило все великие перевороты в государственном строе, философии и религии». Для Свифта нет особой разницы между философской системой, государственной диктатурой и военной агрессией, поскольку в их основе лежит «бешенство» мысли . Любой идеологический или философский «изм» — это маленькое безумие, а некоторые из них — это большое безумие, которому удавалось сводить с ума целые народы на протяжении долгих эпох.
Один из самых острых литературных критиков начала ХХ века К. Чуковский толковал в «свифтовской» манере писателей-современников: Мережковского, Горького, Андреева, Сологуба — именно как умствующих безумцев, носителей идефикс. Так, Мережковский помешан на парности вещей, на идее двух бездн, верхней и нижней; у Л. Андреева — маниакальная одержимость одной гранью явления, которая оттесняет все остальные. Чтобы понять метод писателя, Чуковскому нужно гипотетически свести его с ума. Обезумливание выступает как гипербола истолкования — сгущение образа писателя в зеркале его возможного безумия . Пантеон тогдашних божеств, властителей дум, Чуковский превращает в паноптикум интеллектуальных маньяков и уродов, фанатиков одного приема или идеи.
Обезумливание как критический прием можно применять не только к отдельным авторам, но и к целым идеологиям и к идеологическому сознанию как таковому. Особенно приложим такой метод к тоталитарным идеологиям, где внутренняя последовательность и всеохватность одной идеи достигается ценой ее полного концептуального отрыва от реальности и практического разрушения.
Каждому мыслителю полезно применять метод обезумливания к самому себе. Размышляя о собственном уме — а какой ум может избежать такой самопроверки? — полезно представить ряд его самоповторов, образующих перспективу безумия. Интеллектуалу, производителю или распределителю идей нужна самокритика разума, способность опознавать искаженность своей модели мира прежде, чем она перерастет в полный бред. Умственному труженику необходимо задать себе вопрос: какое безумие потенциально содержится в моем «последовательном» и «непогрешимом» методе?
*Гиперрациональность, Живоумие, Иноумие, Остранение остранения
Ирония. С. 294-306.
Methods of Madness and Madness as a Method // Madness and the Mad in Russian Culture / Ed.
by Angela Britlinger and Ilya Vinitsky. Toronto, Buffalo, London: Univ. of Toronto Press, 2007.
Р. 263-282.
