Более сотни писателей и журналистов объявлены в России иноагентами. Многие вынуждены эмигрировать из-за преследований властей. Книги «инакомыслящих» теперь маркируют 18+, обматывают пленкой и убирают на дальние полки магазинов. Подобное происходило и 60 лет назад. Так, неугодных государству людей в Советском Союзе обвиняли в тунеядстве и приговаривали к реальным срокам.
Чтобы проследить, кто и как сфабриковал одно из самых громких дел о тунеядстве — дело будущего Нобелевского лауреата Иосифа Бродского, — журналистка Анастасия Шереметьева изучила тонны газетных архивов и воспоминания современников о том, как проходил процесс над поэтом. В статье, которая восстанавливает ход публичной полемики «за и против» Бродского, читайте: как простому дружиннику обманом и шантажом удалось инициировать суд над Бродским, почему обзывательств «трутнем» и «лягушкой» судье оказалось достаточно для приговора к максимально возможному наказанию, зачем после первого суда санитары топили Бродского в ванне, какую роль в деле сыграли публицистические пасквили в крупных газетах и как мировая кампания защиты помогла поэту освободиться.
Содержание
Как Иосиф Бродский стал «тунеядцем»?
«Эксперимент местных властей»: как появилось дело Бродского
«Оскорбительный по своему убожеству зал»: обстановка на судах
«Какую биографию делали нашему рыжему». Журналистские статьи и иные материалы по делу Бродского
▸ «Тунеядцам не место в нашем городе»
▸ «Вечерний Ленинград» продолжает кампанию
▸ «Литературная газета» и неопределившийся Хренков
▸ «Юноша несколько сумбурен и неорганизован»: письмо Ардова первому секретарю ленобкома
▸ «Противоестественный рецидив»: Чуковская и ее борьба за Бродского
Как Иосиф Бродский стал «тунеядцем»?
В июне 1972 года Иосиф Бродский навсегда покинул страну, но в родном Ленинграде (ныне Санкт-Петербурге) мемориальные доски повсюду напоминают о великом соотечественнике: на брандмауэре дома Мурузи, у входа в среднюю школу № 191, на зданиях завода «Арсенал», Высшего военно-морского училища, областной больницы Выборгского района и Всероссийского НИИ геологии. А еще — на заборе у ворот психиатрической больницы Святого Николая Чудотворца и на здании СИЗО № 1 «Кресты». В последнем Бродский пробыл месяц — с марта по апрель 1964 года — после приговора к принудительному труду и высылке из города. Дело проходило по указу «Об усилении борьбы с лицами, уклоняющимися от общественно-полезного труда и ведущими антиобщественный паразитический образ жизни», который потом назовут просто указом «о тунеядцах».
По словам Ольги Эдельман, дело Бродского — это политическая интрига: «Ни одной казенной официальной бумажки, написанной в связи с этим делом до недавнего времени известно не было. И тут причина не в том, что все бумаги лежат где-то в секретных архивах, не найдены и так далее. Характер дела таков, что этих бумаг просто не должно уже и быть». И действительно, обстоятельства, которые сопутствовали ситуации с поэтом, сегодня назвали бы произволом.
Будущего Нобелевского лауреата защищали известные литературные деятели, композиторы, даже некоторые члены ЦК партии. Но не менее влиятельные люди желали расправы над поэтом, выдвигая обвинения в тунеядстве. С этой точки зрения интересно противостояние журналистов и писателей, для которых полем борьбы за и против Бродского стали «Литературная газета» и «Вечерний Ленинград».
«Есть еще среди молодежи нытики»: общественно-политическая ситуация в Советском Союзе 1961–1964 годов
На XXII съезде Коммунистической партии Советского Союза Никита Хрущев объявил, что в течение двух десятилетий в СССР построят коммунизм. План строительства был закреплен в Третьей программе КПСС. Стержнем этой программы стал Моральный кодекс строителя коммунизма, который, как позднее говорил журналист Федор Бурлацкий, соавтор кодекса, основан на коммунистических постулатах, дополненных заповедями Иисуса Христа и Моисея. То есть проповедовал гуманизм, любовь к семье и родине, нравственную чистоту и скромность, а также преданность коммунизму, «нетерпимость к тунеядцам, нечестности и дурости», «коллективизм и товарищескую взаимопомощь» и «добросовестный труд на благо общества».
Правительство СССР во главе с Хрущевым стремилось создать образ нового человека, простого советского гражданина. Над духовной стороной жизни общества 1960-х был установлен жесткий контроль — следовало читать правильную литературу и публицистику, смотреть правильные фильмы и спектакли, создавать правильные картины. Одним словом — правильно жить. Под этим понималось следующее: граждане равны друг другу во всем, их запросы должны быть минимальными и не отклоняться от требований, предусмотренных государством, а интересы не могут выходить за рамки интересов страны.
Наибольшему давлению со стороны правительства подверглись личности творческие: режиссеры, музыканты, писатели и поэты, художники, журналисты. Последние и вовсе выступали идеологическими воспитателями, что объясняется ролью СМИ как связующего звена между обществом и властью. Как писал доктор исторических наук, профессор МГУ Рафаил Овсепян, при жизни Хрущева «оттепель» сменялась внезапными «похолоданиями», и потому газеты и журналы до середины 1960-х, с одной стороны, оставались подконтрольны административному аппарату, а с другой, могли опубликовать, например, повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Публикация эта стала важным событием в культуре страны, но не отменяла того факта, что журналисты в те годы во многом создавали культ личности Никиты Хрущева и покорно хвалили в газетах проводившиеся в СССР реформы без намека на критику.
Стоит отметить, что средствам массовой информации вообще было трудно принимать иную позицию по отношению к правящей партии. На I Всесоюзном съезде советских журналистов последние были определены Хрущевым как «подручные партии». Про сложившуюся тогда ситуацию хорошо написал ученый и политолог Александр Оболонский:
«Отсутствие традиций свободы печати и слова и, напротив, традиция признания высшей авторитетности за высказываниями, исходящими из официального, связанного с властью источника делали массовое сознание абсолютно безоружным и незащищенным перед напором любой официальной пропаганды».
В 1963 году партия решила окончательно закрепить свою идеологическую политику, особенно в области искусства и литературы. На июньском пленуме ЦК КПСС секретарь Ильичев выступил с докладом, призывающим обратить внимание на воспитание молодежи, а особенно на начинающих литераторов и прочих деятелей искусства:
«Есть еще среди молодежи лежебоки, нравственные калеки, нытики, которые под одобрительные кивки из-за океана [пытаются] развенчать принцип идейности и народности искусства, разменять его на птичий жаргон бездельников и недоучек».
С этого дня началась масштабная кампания по выявлению «неугодных» литераторов и художников в стране. И если в Москве «жертвами» стали такие поэты, как Андрей Вознесенский и Евгений Евтушенко, то в Ленинграде ключевой фигурой оказался Иосиф Бродский, 23 лет от роду, опубликовавший на то время несколько безобидных переводов и одно детское стихотворение.
Советский и российский историк Владимир Козлов указывает:
«В середине 60-х годов, до и после снятия Хрущева, идет поиск наиболее эффективных мер воздействия на инакомыслящих, соблюдая при этом правила игры в социалистическую законность. <…> Дело Бродского — это один из экспериментов местных властей, которым не нравится некая личность с ее взглядами, убеждениями и представлениями, но которую по законам советской власти нельзя судить за эти убеждения и представления, ибо он не распространяет этих сведений и прочее, и прочее. Значит <…> эксперимент — судить Бродского за тунеядство».
Решать судьбу молодого поэта партия доверила на тот момент мало известному дружиннику Якову Лернеру.
«Эксперимент местных властей»: как появилось дело Бродского
Яков Михайлович Лернер хорошо справлялся с ролью «подручного». В 40-е годы из-за еврейского происхождения он не смог сделать партийную карьеру и потому в смутные 50–60-е стремился наверстать упущенное. К 1963 году Яков Лернер становится дружинником, и кампания по выявлению антисоветских творческих деятелей — новый шанс обратить внимание на себя и свои «заслуги».
Изначально Иосиф Бродский не выделялся из списка неофициальных поэтов и писателей Ленинграда, даже несмотря на то что с 1960-го находился под наблюдением КГБ. На это указывает и Лосев:
«На роль показательного объекта травли Бродский в тот момент годился не больше, чем другие неофициальные поэты и писатели. Скорее даже меньше, чем многие из них, поскольку <…> обязательным признаком идеологической испорченности считался „формализм“ (под которым понималось любое новаторство, любое отступление от соцреалистического канона), а поэтика Бродского была сравнительно консервативна. Большинство молодых, например тот же Соснора, решительнее экспериментировали с литературными формами».
Стиль его стихотворений был весьма консервативным, что-то явно новаторское найти было сложно. Да и никаких отрицательных высказываний в сторону политического режима с его стороны замечено не было. Но ленинградская госбезопасность и обком комсомола вспомнили, что поэт был фигурантом в деле Шахматова и Уманского. К тому же Иосиф Александрович становился популярным среди молодежи. Именно Лернеру, знавшему Бродского еще с 1956 года как друга Евгения Рейна и жившему с ним в одном районе города (Дзержинском), ленинградский КГБ и обком комсомола поручили «проверить» молодого стихотворца.
Завхоз института с особой страстью подошел к этой задаче, так как, помимо возможности подняться по карьерной лестнице, она давала шанс обособиться от еврейства (Бродский тоже был евреем).
В компетенцию дружинников не входило разоблачение идеологических противников партии, и потому для того, чтобы засудить поэта, Якову Михайловичу нужно было сделать из него тунеядца.
Стоит сказать, что права командиров народной дружины в те времена мало чем ограничивались, а потому случаи насилия, незаконных обысков и допросов со стороны оперотрядов были обычным явлением.
Лернер давно обосновался в Дзержинском районном отделении милиции, что помогло ему с легкостью установить за Иосифом Александровичем слежку и подтолкнуть служащих завести на него дело. Дружинник нечестным путем заполучил дневник Бродского от 1956 года, выписал из него цитаты для суда, исказил их нужным ему образом и хвастался этим журналистке Ольге Чайковской.
Основное обвинение, которое предъявляли тунеядцам, — отсутствие работы. Бродский часто менял работу, задерживаясь на новом месте не больше трех месяцев, но это не давало основания объявить его тунеядцем. Когда Лернер собирал доказательную базу, поэт не имел места службы, но у него были заказы на переводы в «Художественной литературе».
Яков Михайлович связался с руководством издательства и рассказал об «антисоветской репутации» Бродского, чем добился отмены заказов. Теперь ничто не мешало назвать поэта «трутнем».
29 ноября 1963 года дружинник при помощи знакомых журналистов Медведева (Бермана) и Ионина, штатных сотрудников «Вечернего Ленинграда», публикует статью-фельетон «Окололитературный трутень» (о ней еще расскажем). Оба упомянутых выше газетчика в свое время были коллегами Александра Бродского, отца Иосифа. Они знали, что и о ком пишут, но побоялись отказать из-за угрозы увольнения.
С выходом этого материала запустился процесс, остановить который было уже невозможно. Стараниями Лернера при поддержке власти Иосифа Бродского предали общественному суду и сослали в Архангельскую область.
Общественный суд, задуманный членами партии и устроенный ими с помощью Лернера, изначально стал показательным, почти театральным представлением. Обвинения на Иосифа Александровича собирали через газету «Вечерний Ленинград» у людей, поэта почти не знавших.
Бродского обвинили во всем, кроме того, что действительно касалось дела: и за идею угнать самолет из Самарканда (которая, возможно, вообще была высказана как шутка в кругу друзей), и за то, что он пишет стихотворения (это не работа!), и за то, что Бродского освободили от службы в армии по состоянию здоровья.
«Оскорбительный по своему убожеству зал»: обстановка на судах
13 января 1964 года, после выхода в «Вечернем Ленинграде» статей «Окололитературный трутень» и «Тунеядцам не место в нашем городе», Иосифа Бродского арестовали по обвинению в тунеядстве. Судьей и одновременно прокурором была назначена Екатерина Савельева, истинный приверженец партии, женщина исполнительная, но «бесчувственная и некультурная», по выражению писательницы Лидии Чуковской. Защищала поэта Зоя Топорова, известная и уважаемая в Ленинграде адвокат.
Первое слушание дела прошло 18 февраля этого же года в Дзержинском районном суде. Вот как вспоминает обстановку писатель Израиль Меттер:
«Не забыть мне никогда в жизни ни этого оскорбительного по своему убожеству зала, ни того срамного судебного заседания <…> Да какой уж зал! Обшарпанная, со стенами, окрашенными в сортирный цвет, с затоптанным, давно не мытым дощатым полом комната, в которой едва помещались три продолговатых скамьи для публики, а перед ними, на расстоянии метров трех — судейский стол, канцелярский, донельзя поношенный, к нему приставлен в форме буквы Т столик для адвоката, прокурора и секретаря. Самая нищенская контора ЖЭКа, не более того. Все было смертельно унизительно в тот день — даже и это. Нас всех, вместе с подсудимым, окунали в наше ничтожество».
Весь процесс первого суда был похож на сцену из кабинета директора школы: Савельева то и дело повышала голос и указывала Бродскому, как ему стоять, как отвечать, куда смотреть. По вопросам ее сразу стало понятно, что поэтом молодого человека она не считает, литературная деятельность — это не профессия, и задача перед судьей стоит одна — обвинить Иосифа Александровича любой ценой, как и распорядился первый секретарь Ленинградского обкома КПСС Василий Толстиков.
Итогом заседания стало направление подсудимого на судебно-психиатрическую экспертизу. Правда, вместо того чтобы отпустить из-под стражи Бродского и дать пройти обследование самостоятельно, его под конвоем отвезли в психиатрическую больницу Святого Николая Чудотворца и закрыли там на три недели. На основе событий, происходивших в те дни, поэт напишет поэму «Горбунов и Горчаков», а позже расскажет о подробностях пребывания в учреждении в интервью Соломону Волкову:
Бродский: Ну, это был нормальный сумасшедший дом. Смешанные палаты, в которых держали и буйных, и не буйных. Поскольку и тех и других подозревали…
Волков: В симуляции?
Бродский: Да, в симуляции. И в первую же мою ночь там человек в койке, стоявшей рядом с моей, покончил жизнь самоубийством. Вскрыл себе вены. Помню, как я проснулся в три часа ночи: кругом суматоха, беготня. И человек лежит в луже крови. Каким образом он достал бритву? Совершенно непонятно…
В психушке гораздо хуже, потому что вас там колют всяческой дурью и заталкивают в вас какие-то таблетки.
Волков: А уколы — это больно?
Бродский: Как правило, нет. За исключением тех случаев, когда вам вкалывают серу. Тогда даже движение мизинца причиняет невероятную боль. Это делается для того, чтобы вас затормозить, остановить, чтобы вы абсолютно ничего не могли делать, не могли пошевелиться. Обычно серу колют буйным, когда они начинают метаться и скандалить. Но, кроме того, санитарки и медбратья таким образом просто развлекаются. Я помню, в этой психушке были молодые ребята с заскоками, попросту — дебилы. И санитарки начинали их дразнить. То есть заводили их, что называется, эротическим образом. И как только у этих ребят начинало вставать, сразу же появлялись медбратья и начинали их скручивать и колоть серой. Ну, каждый развлекается как может. А там, в психушке, служить скучно, в конце концов.
Волков: Санитары сильно вас допекали?
Бродский: Ну, представьте себе: вы лежите, читаете — ну там, я не знаю, Луи Буссенара, — вдруг входят два медбрата, вынимают вас из станка, заворачивают в простынь и начинают топить в ванной. Потом они из ванной вас вынимают, но простыни не разворачивают. И эти простыни начинают ссыхаться на вас. Это называется «укрутка». Вообще было довольно противно. Довольно противно… Русский человек совершает жуткую ошибку, когда считает, что дурдом лучше, чем тюрьма.
По итогу экспертизы психиатры заключили: «В наличии психопатические черты характера, но трудоспособен. Поэтому могут быть применены меры административного порядка».
13 марта 1964 года состоялось второе заседание суда — в клубе пятнадцатого ремонтно-строительного управления на набережной реки Фонтанки, 22. Здесь в защиту Бродского выступят поэтесса Наталья Грудинина, профессоры и переводчики Владимир Адмони и Ефим Эткинд.
Лев Лосев пишет:
«Свидетелей обвинения было вдвое больше, чем свидетелей защиты. Литератором из шести был только присланный Союзом писателей Е. В. Воеводин, остальные пятеро — начальник Дома обороны Смирнов, завхоз Эрмитажа Логунов, рабочий-трубоукладчик Денисов, пенсионер Николаев и преподавательница марксизма-ленинизма Ромашова — никак не являлись специалистами в области литературного труда. Все шестеро начинали свои показания с заявления, что с Бродским лично не знакомы».
В СССР процесс Иосифа Бродского вызвал удивительные интерес и поддержку не только со стороны творческой интеллигенции, но и со стороны студентов и выпускников институтов и колледжей, простых рабочих. Как вспоминает Чуковская в статье «Рецидив», во время заседаний суда коридоры были переполнены, молодежь толпилась у дверей. На удивленное восклицание судьи о количестве народа кто-то из толпы ответил: «В наше время нечасто случается видеть суд над поэтом».
Суд шел 5 часов. За это время Савельева не упустила возможности несколько раз унизить поэта за его «так называемые стихи», сыронизировать над Топоровой, сделать замечания подсудимому и защитникам. У Эткинда она переврала отчество, хотя в руках держала его паспорт. У Адмони тоже попросила документ, потому что «фамилия необычная». Грудинину постоянно перебивала. На Бродского, как и в прошлый раз, повышала голос.
Впрочем, адвокат подготовила основательную защиту, оспорила все неточности и недочеты, подтвердила документами то, что Бродский работал и официально зарабатывал, что его труды высоко ценят в литературной среде. Большая часть зала была уверена, что Иосифа Александровича оправдают. Но даже те, кто на оправдание не надеялся, были поражены приговором: «Суд применяет указ от 4/П. 1961 года: сослать Бродского в отдаленные местности сроком на пять лет с применением обязательного труда». Это было максимально возможное наказание. Узнав о нем, Анна Ахматова воскликнет: «Какую, однако, биографию делают нашему рыжему!»
Бродского сослали в деревню Норенскую Архангельской области, где до сентября 1965 года он был рабочим совхоза «Даниловский»: «Мне пришлось работать на лесозаготовках в Каноше Архангельской области, на крайнем севере России: было ужасно, не хватало сил, я терял сознание…»
Все эти полтора года за поэта неустанно боролись журналистка Фрида Вигдорова и мемуаристка Лидия Чуковская, которых поддерживали композитор Дмитрий Шостакович, писатели Самуил Маршак, Корней Чуковский, Константин Паустовский, Александр Твардовский, Юрий Герман, Константин Федин, Алексей Сурков. Даже в ЦК партии они смогли найти союзника — заведующего сектором литературы Игоря Черноуцана. Благодаря их усилиям ссылку сократили и вернули Иосифа в Ленинград. Однако прежде чем обращаться за помощью к уважаемой в городе интеллигенции, женщины пытались добиться справедливости самостоятельно — с помощью писем и статей в крупные газеты. Но «Вечерний Ленинград» и «Литературная газета» предпочли им тексты Лернера и Ко.
«Какую биографию делали нашему рыжему». Журналистские статьи и иные материалы по делу Бродского
«Окололитературный трутень»
Статья «Окололитературный трутень» вышла под авторством Ионина, Лернера и Медведева, но была написана только Яковом Михайловичем. Двое других были известными журналистами в газете, а потому дружинник, пригрозив им знакомством с влиятельными людьми и увольнением, заставил подписать материал своими именами. По крайней мере так утверждали сами Ионин и Медведев.
Материал начинается с описания портрета Иосифа Александровича:
Молодой человек, «именовавший себя стихотворцем», в «вельветовых штанах», с «неизменным портфелем в руках, набитым бумагами», «зимой он ходил без головного убора, и снежок беспрепятственно припудривал его рыжеватые волосы».
В статье Бродского называют «самоуверенный юнец», «недоучка», «кустарь-одиночка», «наглец», «окололитературный тунеядец», сравнивают с «Лягушк[ой, которая] возомнила себя Юпитером и пыжится изо всех сил» и с «пигмеем, самоуверенно карабкающимся на Парнас». Последнее принадлежало журналисту Юрию Иващенко, автору статьи «Бездельники карабкаются на Парнас» от 2 сентября 1960 года, размещенной в «Известиях». Пафос пасквиля Лернера идентичен настроению материала Иващенко: молодые поэты — самонадеянные тунеядцы без таланта и ума. Да и в стилевом плане находим общее, почти дословное: «…силенок не хватило» и «…прикинуть свои силенки», «Живет он случайными заработками…» и «Он ничего не делает, живет случайным заработком…», «…этот Швейгольц не гнушается обирать бесстыдно мать…» и «Проедает пенсию матери…» и т. д.
У Лернера:
Я шел по переулку,
Как ножницы — шаги.
Вышагиваю я
Средь бела дня
По перекрестку,
Как по бумаге
Шагает некто
Наоборот — во мраке.
и у Бродского:
Я шел по переулку / по проспекту,
как ножницы шаги / как по бумаге,
вышагиваю я / шагает Некто
средь бела дня / наоборот — во мраке.
Чтобы убедить читателя в антисоветских настроениях Бродского, Лернер вновь придумывает несуществующую цитату и приписывает ее поэту: «Люблю я родину чужую!» Сочинил ее бравый дружинник на основе стихотворения «Июльское интермеццо», начинающееся строкой «Люби проездом родину друзей» и заканчивающееся так: «Жалей проездом родину чужую». Ход «искрометной» мысли Якова Михайловича сегодня заметить несложно: сложил первое и последние слова в этих строках — получил антинародное высказывание. Но осенью 1963 года почему-то никто не обратил внимание на то, как именно появилась эта фраза, и она разошлась по газетам, несколько раз цитировалась во время судебных заседаний и стала основанием для приговора.
В фельетоне упоминается название стихотворения «Кладбище» как довод в пользу того, что стихи молодого поэта пессимистичны и заунывны. А произведение это на самом деле называется «Еврейское кладбище» и начинается так:
Еврейское кладбище около Ленинграда.
Кривой забор из гнилой фанеры.
За кривым забором лежат рядом
юристы, торговцы, музыканты, революционеры.
Для себя пели.
Для себя копили.
Для других умирали…
Лернер исказил и многие другие факты о поэте. У него Бродский — «здоровый 26-летний парень», который «около четырех лет не занимается общественно-полезным трудом» и «живет случайными заработками». На самом деле Иосифу 23 года, за 7 лет, с 1956 по 1963 гг., он сменил 12 мест работы (но работал!), а зарабатывал переводами стихотворений зарубежных поэтов для крупных издательств.
Лернер также «подружил» молодого человека с людьми, которых он никогда не встречал или видел всего пару раз в жизни. Иосиф Александрович написал в ответ на статью опровержение, полное сарказма, в котором высказался о каждом из членов приписываемого ему окружения. Вот, например, что говорит он о Гейхмане, Шелинском и Аранзоне:
«Анатолий Гейхман, которого я видел в своей жизни не более трех раз, никакого окружения составлять не может по причине своего — уже трехлетнего — пребывания в тюрьме. Геофизик Шелинский по сей день работает в геологической партии на Полярном Урале, куда он уехал два года назад. (Не понимаю, каким образом он может быть при этом „скупщиком иностранного барахла“, как утверждают авторы.) <…> Леонид Аранзон — больной человек, из двенадцати месяцев в году более восьми проводящий в больнице».
Не постеснялся дружинник вспомнить и о родителях Бродского, мнение о сыне за которых также придумал сам: «…в крайнем случае подкинет толику денег отец — внештатный фотокорреспондент ленинградских газет, который хоть и осуждает поведение сына, но продолжает кормить его. Бродскому <…> перестать (бы) быть трутнем у родителей».
Пасквиль завершается жестким приговором: Бродский — не поэт, ему не место в Ленинграде, и «пусть окололитературные бездельники вроде него получат самый резкий отпор. Пусть неповадно им будет мутить воду!»
Писатель и публицист Яков Гордин так характеризует выходящие в то время подобные пасквили, неожиданно имевшие успех и зачастую добивавшиеся своей цели:
«Сегодня стилистический идиотизм пасквиля кажется поразительным. Но в то время, на исходе „оттепели“, это сочинение вполне вписывалось в контекст. Достаточно вспомнить статьи о Пастернаке. Тут помимо всего прочего однообразие удручает. Пастернак оказался „лягушкой в болоте“ и Бродский — „лягушкой, возомнившей себя Юпитером“».
Даже после письменных опровержений Бродского, Бобышева и других «Вечерний Ленинград» извиняться за пасквиль не стал и позднее издал несколько анонимных материалов с обвинениями в адрес молодого поэта.
«Тунеядцам не место в нашем городе»
Одна из таких статей — «Тунеядцам не место в нашем городе» с подзаголовком «Отклики читателей на статью „Окололитературный трутень“». Автор не указан, но, вероятно, без г-на Лернера не обошлось, так как мы вновь встречаем знакомые выражения, проникнутые все тем же пафосом: «…Бродском, который <…> ведет паразитический образ жизни», «Бродскому не место в Ленинграде», «…Бродский во всем своем неприглядном виде…» и др.
Все авторы писем, за исключением четверых, порицают Иосифа Бродского и «окружающих его бездельников». Так, студенты Технологического института им. Ленсовета возмущаются, «что в Ленинграде четыре года живет самый настоящий тунеядец». А П. Н. Смирнов, преподаватель кафедры истории КПСС в Технологическом институте холодильной промышленности, от лица студентов обижается, что среди них есть такие люди, «как Бродский и окружающая его жалкая кучка прощелыг».
Иосиф Александрович с мая по июль 1961 года был техником Токинской геологической партии в восточносибирской экспедиции. Спустя некоторое время пребывания в поселке Нилькан он бросил работу и вернулся в Ленинград. Обижаясь на молодого человека за то, что тот доставил ей неприятности и заставил искать нового коллектора для геолога, начальник отряда экспедиции Галина Лагздина написала для «Вечернего Ленинграда» гневный отзыв:
«О Бродском можно сказать: таким не должен быть советский человек. Ложь, полнейшее отсутствие понятия о совести и долге перед своими товарищами в тяжелых таежных условиях, — это основные качества Бродского. Для него характерно нежелание работать».
Сегодня известны обстоятельства, побудившие поэта «сбежать» из Сибири: «За два года до этого во время полевого сезона в геологической партии умер молодой коллектор, 18-летний мальчик — Федя Добровольский. Иосиф глубоко переживал его смерть, посвятил его памяти два стихотворения. И вот во время бездейственного пребывания в этом крохотном поселке он почувствовал, что его душит смертельная тоска и предчувствие неотвратимой гибели. <…> он чувствовал: еще несколько дней — и его настигнет такой же удар, как тот, от которого погиб Федя Добровольский. Зная экспансивную натуру Иосифа и вспоминая то состояние, в каком он был, когда вернулся в Ленинград, я убежден, что это действительно могло произойти».
В конце материала приводится письмо анонимного читателя который прежде якобы «пресмыкался» перед Бродским, но теперь понял, «что представляет из себя этот тунеядец». Однако при этом «автор письма называет Бродского карьеристом, который не останавливается ни перед чем». Значит, Иосиф Александрович все-таки работает и, будучи тунеядцем, умудряется строить карьеру? «Нет, — в итоге сообщает автор, — довольно Бродскому быть трутнем, живущим за счет общества».
Так как судить собирались поэта, то участие в процессе Союза писателей было обязательным. От его членов требовали заверительного документа о том, что Бродский действительно не работает и заслуживает суда. Так появилась справка из Ленинградского отдела Союза писателей за подписью ответственного секретаря.
Прокофьев против Бродского
Руководителем Ленинградского союза писателей на тот момент был Александр Прокофьев. Многие писатели и поэты признавали за ним талант, но находили в его характере «хрущевские» черты и упрекали в излишней готовности послужить партии. За последнее литератор часто оказывался героем эпиграмм. Чтобы привлечь к делу Союз, Лернер через знакомых подбросил подобного рода сочинение Прокофьеву, приписав его при этом Бродскому. Александр Андреевич разозлился и незамедлительно приказал комиссии по работе с молодыми поэтами составить на Иосифа Александровича документ и направить его прямиком в суд.
Этот документ вполне мог стать новой газетной статьей в стиле филиппики. В нем Бродского описали как «бесталанного антинародника», не являющегося творческой личностью и тем более поэтом. Составитель справки красочно описывает и деятельность, и творчество поэта: «пасквилянтские, злобные вирши», «узкий мирок обывателя», «невинные упражнения скучающего бездельника», «вылить из своей души грязь на тех, кто спас Бродского в годы войны», «Бродский растлевал души этих людей» и др.
Виноват Иосиф Александрович и в том, что распространяет свои произведения «среди узкой группки почитателей <…> сознательно отвлекая отдельных молодых людей от участия в строительстве коммунизма, отравляя их мозг неверием, пессимизмом, призывая к бездействию». При этом автор утверждает, что общество ограничило Бродского, не дает ему выступать перед широкой публикой и печататься в издательствах. Факт совсем недавнего сотрудничества Иосифа с «Издательством художественной литературы» и журналом «Костер», его выступлений на литературных вечерах в некоторых институтах города не помешал составителю справки утверждать обратное.
Свои рассуждения автор заключает новым приговором: талантом Бродский не обладает, так как не чувствует своей ответственности перед народом, и потому Союз писателей «умывает руки»: «…ЛО СП РСФСР не может считать, что оно несет за Бродского какую-либо моральную ответственность. Союз занимается с творческой молодежью <…> и было бы несправедливо причислять к ним Бродского».
И неважно, что Анна Ахматова, Корней Чуковский, Самуил Маршак, Александр Твардовский и Константин Паустовский признавали дарование Иосифа Александровича:
«Слуцкий, Чуковский, Маршак… Я мог бы назвать не один десяток имен писателей, композиторов, ученых, знавших тогда уже цену дарования Бродского. Я не говорю о тесном дружеском окружении — талантливых людях разных искусств, частично уже названных. Это и была истинная среда Иосифа, столь же ненавистная Лернеру и тем, кто стоял за ним, как и сама их жертва».
Яков Гордин, «Дело Бродского»
Адвокат Топорова: Оценивали ли ваши стихи специалисты?
Бродский: Да. Чуковский и Маршак очень хорошо говорили о моих переводах. Лучше, чем я заслуживаю.
Из записей Фриды Вигдоровой с заседаний суда
Справка из ЛО СП РСФСР стала для суда мнением целого Ленинградского отделения Союза писателей о поэте Бродском и решающим документом в принятии решения, хотя сам документ не видел никто, кроме выступавшего с ним свидетеля обвинения и судьи.
«Вечерний Ленинград» продолжает кампанию
Журналист удивляется, что у Бродского «нашлись защитники», в том числе адвокат. Их выступления в суде он характеризует как «с пеной у рта».
«Литературная газета» и неопределившийся Хренков
В кругах интеллигенции находились и те, кто Бродского обвиняли, считая его тунеядцем и антисоветчиком. Но от Дмитрия Терентьевича Хренкова, главного редактора Лениздата, выступления против поэта не ожидал никто из литературно-журналистского сообщества.
Дмитрия Терентьевича считали порядочным человеком и хорошим автором и журналистом, который однозначно должен был занять сторону Бродского. Но писатель не оправдал ожидания и на протяжении всей статьи для «Литературной газеты» то порицал, то хвалил Иосифа Александровича.
Интересна его мысль о «литературных мамочках» или «кумушках», которых автор называет источником всех бед, произошедших с Иосифом Александровичем. Под «мамочками» Хренков понимает женщин, которые: стремятся кого-то «протолкнуть» и «поддержать» среди начинающих авторов; «бегут к влиятельным литераторам» и сбивают их с толку, не давая распознать истинный талант или, наоборот, заставляя признавать гением человека бездарного; «квохчут» на критические рецензии на книги молодых авторов.
«Роль литературной кумушки взяла на себя поэтесса Наталья Грудинина. Только что резко и справедливо критиковавшая на занятиях литературного кружка стихи Бродского, только что заявившая руководителям ленинградской писательской организации А. Прокофьеву, А. Чепурову, Г. Сергееву и другим, что стихи Бродского разлагают молодежь, Н. Грудинина забыла об этом и с энергией, достойной удивления, стала „бороться за Бродского“. Она звонила знакомым, писала в разные организации, била во все колокола и так увлеклась воительством, что, сдается, забыла о своем подзащитном. А ведь она и все ее союзники действительно могли помочь Бродскому. Прежде всего они должны были надоумить его осознать свои ошибки, извлечь уроки из судебного дела над его дружками. А убедившись, что он сумел это сделать и решительно изменил свои взгляды, они могли бы помочь ему напечатать свои стихи и переводы и тем самым в какой-то мере отвести от Бродского обвинения в нежелании заниматься общественно-полезным трудом. Увы, ничего этого они не сделали».
Дмитрий Терентьевич советует не верить «литературным кумушкам» и принимать за чистую монету только то, что он написал в своем материале.
Кто защищал поэта
«Юноша несколько сумбурен и неорганизован»: письмо Ардова первому секретарю ленобкома
Виктор Ардов первым понял, что Бродского хотят отправить в ссылку. Пользуясь знакомством с Василием Толстиковым, первым секретарем Ленинградского обкома КПСС, он пишет ему вежливое и весьма обходительное письмо с просьбой если не помочь Бродскому, то «защитить честь Ленинграда и добиться правды».
Писатель опровергает обвинения против начинающего поэта в нескольких лаконичных предложениях. Он не берется защищать все его произведения, поскольку — «как и все одаренные люди <…> как настоящий поэт он [Бродский] настолько своеобразен и как юноша несколько сумбурен и неорганизован». Но Ардов тем не менее подчеркивает талант Иосифа Александровича и отрицает приписываемые ему тунеядство, антисоветские настроения и стихотворные строки про «родину чужую».
Виктор Ардов старается показать Толстикову, что он переживает более не за Иосифа Бродского, а за репутацию СССР на мировой арене.
Он почти льстит первому секретарю, а заодно и всей партии: «…верю в Вас, в авторитетного руководителя мощной партийной организации…», «…я верю, что Вы найдете правильное решение всего дела», «И в СССР и за границей пойдут слухи <…> Разве нужно нам это?!». Автор письма подчеркивает, что процесс, происходящий с Бродским — это дело «беспримерное».
Однако Ардову не удалось остановить неумолимый бег пахарей партии. Не смогла добиться результатов и Лидия Чуковская. Она возложила на Александра Чаковского, редактора «Литературной газеты», большие надежды, однако он их не оправдал, отправив присланные писательницей материалы в архив без обратной связи.
«Противоестественный рецидив»: Чуковская и ее борьба за Бродского
В эмоциональной статье под названием «Рецидив» Лидия Чуковская называет процесс Бродского «травлей» и «преследованием», авторов пасквиля из «Вечернего Ленинграда» — «воинствующими невеждами», прошедший суд — «сплошным издевательством над обвиняемым».
Она, как и Виктор Ардов, замечает, что последний раз встречала произведения, подобные фельетону «Окололитературный трутень», больше десяти лет назад:
«Организованная травля Иосифа Бродского началась уже несколько месяцев тому назад. Когда я прочла первую статью о нем, опубликованную в газете «Вечерний Ленинград» 29 ноября 1963 года, мне показалось, что меня каким-то чудом перенесли из 63-го обратно в 37-й. Или, скажем, в 49-й .
То же воинствующее невежество, та же безудержная ложь в этой статье, что и в тогдашних клеветнических выступлениях, та же нескрываемая ненависть к интеллигенции, то же намерение запачкать как можно больше имен, и — показалось мне — даже написана она теми чернилами, о которых Герцен сто лет назад проницательно заметил: тут чернила слишком близки к крови…
Противоестественный рецидив давно прошедшего времени! Вот что такое дело Бродского».
Чуковская обвиняет суд и судью в стремлении «придать видимость законности незаконному делу». Она с вызовом вопрошает: «Да разве в русском языке — и перед советским законом — поэт и тунеядец это одно и то же?», «Кто дал право судье трактовать труд поэта, тяжелый и вдохновенный, как злостное безделие?»
Большая часть материала посвящена судье по делу Бродского Екатерине Савельевой. Чуковская рисует ее как предвзятого, некультурного, жестокого, истеричного, бесчувственного человека. Особое внимание писательница уделяет ее поведению во время заседания: судья постоянно повышала голос на обвиняемого, нагло перебивала его и всячески пыталась показать, что Иосифа Александровича выслушивают только ради «приличия». Чуковская использует по отношению к женщине два ярких сравнения:
«Мне невольно вспоминаются имена поэтов — длинный список имен! — погибших во времена культа личности Сталина. Их губили те, кого, подобно т. Савельевой, тоже не интересовали ни судьбы людей, ни судьбы нашей поэзии…
...Она не понимает, почему кругом столько встревоженных лиц, почему услышать ее решение пришли новеллисты, переводчики, учителя, студенты. Припишут ли имя еще одного поэта к тому, всем памятному списку? Но т. Савельевой эта тревога чужда и непонятна. Впрочем, ведь и унтеру Пришибееву из чеховского рассказа тоже было не понять: почему это собралось вокруг него столько людей, встревоженных и оскорбленных, почему это все они явно не на его стороне… Он тоже не заметил, как переменилось время».
Материал сопровождало письмо к редактору Чаковскому. Оно было «лаконичным по форме, но бьющее наотмашь»:
«Уважаемый Александр Борисович!
Я полагаю, что литературной общественности — и «Литературной газете» — необходимо срочно вмешаться в ту травлю, которую затеяла и планомерно ведет против молодого поэта-переводчика Иосифа Бродского газета «Вечерний Ленинград». Развернулась она на столбцах газеты, продолжается за решеткой психиатрической лечебницы, и если в судьбу Иосифа Бродского никто не вмешается — дело может окончиться его гибелью.
Прилагаемая статья — SOS. Лидия Чуковская»
Фрида Вигдорова — главная спасительница Бродского
Фрида Абрамовна Вигдорова присутствовала на судах и почти дословно записывала ход заседаний в маленький блокнот, получая при этом постоянные требования «прекратить записывать». Более того, она успевала оставлять дополнительные комментарии к высказываниям и рисовать.
В стенографических записях Вигдорова старается передать эмоции, интонации и действия присутствующих на суде: «без вызова», «растерянно», «смягчаясь», «с удивлением», «иронически», «смех в зале», «аплодисменты», «берет паспорт» и др. Журналистка успевает записать и свои собственные оценки: «и даже из одного перечисления ясно, что обвинения в тунеядстве — пыль», «вопрос аудитории, и, по-видимому, свидетелю остался непонятным», «будто и не звучали все объяснения свидетелей защиты о том, что литературный труд тоже работа», «остается совершенно неясным, какое отношение ее письмо имеет к Бродскому».
В конце материала Вигдорова в 26 (!) строках передает разговор присутствующих в зале:
— Интеллигенты! Навязались на нашу шею!
— А интеллигенция что? Не работает? Она тоже работает.
— Я Бродского знаю! Он хороший парень и хороший поэт.
— Он писал это давно.
— Ну и что, что давно?
— А я учитель. Если бы я не верил в воспитание, какой бы я был учитель?
— Таких учителей, как вы, нам не надо!
— Товарищи, о чем вы говорите! Оправдают его!
В письме к редактору «Литературной газеты» Александру Чаковскому, приложенном к записям с судов, Фрида Вигдорова объясняет, что дело не только в Бродском, «а в том глубоком неуважении к интеллигенции и литературному труду, которые такие суды воспитывают у людей». Вся эта ситуация — «чудовищное беззаконие».
Записям Вигдоровой редактор газеты предпочел статью Хренкова. Общественность узнает об этих записях только через 24 года, после их публикации в «Огоньке». Но даже несмотря на это Фрида Абрамовна с помощью своих черновиков и при поддержке Натальи Грудининой добилась оправдания и освобождения Иосифа Бродского из ссылки на 3,5 года раньше окончания срока: записи Вигдоровой попали за границу, и о деле теперь знал весь Запад, а Грудининой удалось связаться с Николаем Мироновым, заведующим отделом административных органов ЦК, и уговорить его вернуться к пересмотру дела.
Мировая известность и освобождение
Записи суда, сделанные Вигдоровой, придали делу мировую огласку. Они распространились под названием «Белая книга» не только в городах СССР, но и за рубежом. Так, например, полные переводы напечатали во французском Figaro Litteraire и английском Encounter, а на BBC проигрывали радиоинсценировку суда.
Отклики поступали от поэтов и писателей из Америки (Джон Берримен в стихотворении «Переводчик») и Франции (статья Шарля Добжинского «Открытое письмо советскому судье» в журнале Action poetique). Сам Жан-Поль Сартр просил за Бродского председателя президиума Верховного Совета СССР Анастаса Микояна в письме с просьбой пересмотреть дело и заступиться «за молодого человека, который уже является или, может быть, станет хорошим поэтом».
Через полтора года при поддержке первого заместителя генпрокурора СССР Михаила Малярова кампания защиты смогла «дотянуть» дело до Верховного суда РСФСР, судебная коллегия которого досрочно освободила Иосифа Бродского из ссылки.
Партийные руководители не стали снимать с поэта статус тунеядца и оправдали свое решение об освобождении тем, что Иосиф Александрович еще молод и страдает психическим расстройством.
Фрида Вигдорова, главная спасительница поэта, умерла от рака за месяц до возвращения Бродского. Иосиф всю жизнь помнил о журналистке и жалел, что не успел лично поблагодарить ее.
— А видели ли вы у Бродского в Ленинграде или в Нью-Йорке фотографию Фриды Вигдоровой?
— Да, конечно, и она зафиксирована на фотографии комнаты Бродского, сделанной Михаилом Мильчиком. 4 июня 1972 года, когда мы вернулись из аэропорта, проводив Иосифа, Мильчик сфотографировал по сантиметру его комнату, что сейчас важно для музея, и в том числе стол и замечательное фото Фриды Абрамовны. Я уверен, что ее снимок был и в Америке, есть свидетельства, что он держал эту фотографию постоянно у себя на столе.
Писатель и главный редактор журнала «Звезда» Яков Гордин в интервью Александре Раскиной, дочери Фриды Вигдоровой
«Бродский был глубоко признателен Фриде Вигдоровой за героические усилия по его спасению. Фотография Вигдоровой многие годы висела над его письменным столом, сначала в России, потом в Америке… Безвременная смерть замечательной женщины, спасавшей реального Бродского, сделала еще более драматичной легенду об условно-поэтическом Бродском, для которого она как бы пожертвовала жизнью».
Лев Лосев, «Иосиф Бродский. Опыт Литературной биографии»
Суд над Бродским вызвал потрясение на Западе, записи Вигдоровой, по словам соосновательницы издательства Ardis Эллендеи Тисли, стали сенсацией в Европе. Это дело и сейчас, и тогда остается самым громким среди других, которых немало: приговоры Варламу Шаламову в 1929 и 1932 годах, ссылка Даниила Хармса, Игоря Бахтерева, Александра Туфанова и Александра Введенского в 1931-м, арест и ссылка Осипа Мандельштама и его жены Надежды в 1934-м, отправка в лагеря Николая Заболоцкого в 1938-м, «вечная ссылка» Александра Солженицына с 1953 года, процесс Синявского и Даниэля 1965–1966 годов и другие.
***
Казалось, гонения на литераторов давно прекратились, но вот — 2023 год, и в список лиц и СМИ, «выполняющих функции иностранного агента», входят более 115 писателей, поэтов, журналистов, среди которых: Дмитрий Быков, Наталья Баранова, Дмитрий Глуховский, Михаил Зыгарь, Виктор Шендерович, Олег Кашин, Катерина Гордеева, Алексей Семенов, Юлия Латынина, Тамара Эйдельман, Татьяна Вольтская, Кира Ярмыш, Андрей Филимонов, Евгения Альбац, Андрей Макаревич, Евгений Ройзман. Их книги маркируют 18+, вставляют в них закладки с надписью «иноагент», обматывают непрозрачной пленкой и убирают на самые дальние полки книжных магазинов. Они вынуждены уезжать из страны, чтобы, как и Бродский, продолжать жить и творить в безопасности и вне стальных тюремных прутьев.
Читайте также:
Памятью смерть поправ. Барышников о Бродском
Венеция как Бродский и Бродский как Венеция
«В конце туннеля буду я». 41 ипостась Дмитрия Быкова: от «юродства» до «иноагентства»
В поисках утраченного: 10 книг о ностальгии, которые показывают, как работает наша память
