Что, если культура сегодня — это всего лишь тень того, что раньше было вложено в это понятие? В эссе «Как мировые развлечения убили культуру? От Элиота до Штайнера, от Дебора до Мартеля. Размышления о кризисе смысла» перуанский прозаик и нобелевский лауреат Марио Варгаса Льоса прослеживает, как от идеи «высокой культуры» — связанной с образованием, элитой, исторической памятью и этикой — мы пришли к новой, глобализированной «культуре развлечений», где все должно быть доступным, массовым и мгновенно потребляемым. Автор ставит вопрос: не живем ли мы уже в эпоху посткультуры?
Дискурс публикует впервые переведенное на русский эссе влиятельного писателя и мыслителя, который ушел из жизни этой весной. В нём автор размышляет, возможно ли сохранить понятие «культуры» в эпоху, когда развлечения становятся её главной функцией, как культурная демократизация влияет на общество и не является ли идея о «деградации культуры» элитарным страхом перед утратой власти.
Очень вероятно, что никогда в истории не публиковалось столько посвященных культуре статей, эссе, общеисследовательских и практико-аналитических материалов, как сегодня. Данный факт выглядит еще более удивительным, если учесть, что само понятие культуры в традиционном его понимании находится на сегодняшний день на грани исчезновения. В связи с этим разумным будет предположить, что она уже практически не существует: незаметно лишенная своего внутреннего смыслового содержания, и впоследствии наполненная иным смыслом, которые искажает ее прежнее значение.
Целью этого короткого эссе является отнюдь не расширение многочисленных интерпретаций понятия современной культуры, а скорее исследование метаморфозы того, что все еще понималось под культурой в те времена, когда мое поколение еще обучалось в школах и/или в университетах, и пестрые определения, которые пришли ей на смену — фальсификация, кажется, произошла довольно легко, без особого сопротивления.
Прежде чем приступить к выстраиванию собственной аргументации, я хотел бы проанализировать, пусть и в несколько сжатом виде, некоторые из написанных за последние несколько десятилетий эссе, посвященных анализу данной проблемы с различных точек зрения, и время от времени становившихся причиной значительных интеллектуальных и социально-политических дискуссий. Хотя они сильно различаются между собой, представляя собой лишь небольшую выборку идей и тезисов, вдохновленных данной проблематикой, их объединяет одно: все они сходятся во мнении, что культура на сегодняшний день пребывает в глубоком кризисе и находится в упадке.
Заключительный анализ в этом эссе, напротив, говорит о новой культуре, воздвигнутой на руинах той, которую она пришла заменить.
Я принял решение начать свой анализ с известного критического эссе Т. С. Элиота под названием «Заметки к определению культуры». Хотя с момента его публикации в 1948 году минуло всего-навсего 67 лет (по состоянию на 2012 год, прим. редакции «Дискурса»), когда перечитываешь его сегодня, то создается впечатление, что вышеупомянутое эссе относится к весьма далекой и давно позабытой человечеством эпохе, не имеющей какой-либо связи с настоящим.
Элиот уверяет нас, что его единственной целью является стремление помочь сформулировать наиболее точное определение понятия культуры, но на самом деле его амбиции гораздо больше, поскольку, помимо уточнения значения этого термина, он предлагает обширную критику культурной системы своей эпохи, которая, по его словам, становится все дальше от той основополагающей модели, которую она представляла в прошлом. Один из его тезисов, который на момент публикации мог бы показаться чрезмерно алармистским, гласит: «Я не вижу причин, по которым упадок культуры не должен продолжаться еще долгие десятилетия, и почему мы не можем даже предугадать период какой-либо продолжительности, о котором можно будет сказать, что у него не будет культуры». (Предвосхищая свой аргумент в «Заметках о смерти культуры», я лишь скажу, что эпоха, о котором упоминает Элиот, — это та, в которой на данный момент живем мы.)
Эта идеальная старая модель, по Элиоту, представляет собой культуру, состоящую из трех «смыслов» этого термина: индивидуум, группа или класс и все общество. Хотя между этими тремя областями существует некоторое взаимодействие, каждая из них сохраняет определенную автономию и развивается в состоянии постоянного напряжения с другими, в рамках порядка, который позволяет всему обществу процветать и сохранять свою сплоченность.
Т. С. Элиот утверждает, что то, что он называет «высшей культурой», является областью элиты, и он оправдывает это, утверждая, что «необходимым условием сохранения качества культуры меньшинства является то, чтобы она оставалась культурой меньшинства». Как и элита, социальный класс также является реальностью, которую необходимо поддерживать, потому что каста или группа, гарантирующая высшую культуру, формируется из этих рядов, элита, которая не должна полностью отождествляться с привилегированной группой или аристократией, из которой происходит большинство ее членов. Каждый класс имеет культуру, которую он производит и которая ему подходит, и хотя, естественно, эти культуры сосуществуют, существуют также заметные различия, связанные с экономическими условиями каждой из них. Например, нельзя представить себе идентичную аристократическую и сельскую культуру, даже если оба класса разделяют многое, например, религию и язык.
Идея класса у Элиота не является жесткой или непроницаемой; скорее, она открыта. Человек из одного класса может перемещаться вверх или вниз по классу, и хорошо, что это происходит, хотя это скорее исключение, чем правило. Эта система и гарантирует, и выражает социальный порядок, но сегодня этот порядок раздроблен, что создает неуверенность в будущем. Наивная идея, что посредством образования можно передать культуру всему обществу, разрушает «высшую культуру», потому что единственный способ достичь этой всеобщей демократизации культуры — обеднить культуру, сделав ее еще более поверхностной. Так же, как элита необходима для концепции «высшей культуры» у Элиота, так и принципиально важно, чтобы в обществе были региональные культуры, которые и питают национальную культуру, и существуют сами по себе с определенной степенью автономности.
«Важно, чтобы человек чувствовал себя не просто гражданином определенной нации, но и гражданином определенной части своей страны с местными привязанностями. Они, как и преданность классу, возникают из преданности семье».
Культура передается через семью, и когда этот институт перестает функционировать должным образом, результатом является то, что человеческая культура деградирует. За пределами семьи основной формой передачи культуры из поколения в поколения всегда была Церковь, но никак не школа. Мы не должны путать культуру со знанием. «Культура — это не просто сумма нескольких видов деятельности, а способ восприятия жизни», образ мышления, в котором формы являются столь же важными, сколь и содержание. Знание касается эволюции технологий и наук, а культура — это то, что предшествует знанию, атрибут духа, восприимчивость и развитие формы, которая придает смысл и направление различным сферам знания.
Культура и религия — это не одно и то же, но они неразделимы, потому что культура родилась внутри религии, и хотя с исторической эволюцией человечества она частично отдалилась от религии, она всегда будет связана со своим источником питания своего рода пуповиной. Религия, «пока она длится и на своем собственном уровне, придает жизни очевидный смысл, обеспечивает основу для культуры и защищает массу человечества от скуки и отчаяния».
Когда Т. С. Элиот говорит о религии, он в первую очередь имеет в виду христианство, которое, по его словам, сделало Европу такой, какая она есть:
Именно в христианстве развилось наше искусство; именно в христианстве — до недавнего времени — укоренялись законы Европы. Именно на фоне христианства все наши мысли имеют значение. Отдельный европеец может не верить в истинность христианской веры, и все же то, что он говорит, делает и создает, будет вытекать из его наследия христианской культуры и зависеть от этой культуры в своем смысле. Только христианская культура могла породить Вольтера или Ницше. Я не верю, что культура Европы могла бы пережить полное исчезновение христианской веры.
Представления Элиота об обществе и культуре напоминают устройство рая, чистилища и ада из знаменитой « Божественной комедии» Данте Алигьери с ее наложенными друг на друга кругами, строгой симметрией и жесткой иерархией, в которой божество наказывает зло и вознаграждает добро в соответствии с неосязаемым порядком.
Примерно через 20 лет после публикации книги Элиота Джордж Стайнер ответил на нее в 1971 году в своей работе In Bluebeard's Castle: Some Notes Towards the Re-definition of Culture (В замке Синей Бороды: Несколько заметок к переопределению культуры). В своем кратком и интенсивном эссе Стайнер обеспокоен тем, что великий поэт The Waste Land мог написать трактат о культуре всего через три года после окончания Второй мировой войны, никак не связывая свое обсуждение со случившемся в результате чрезвычайной кровопролитием двух мировых войн и, прежде всего, не упоминая Холокост, истребление шести миллионов евреев, ставшее кульминацией многовековой антисемитской традиции, распространенной в западной культуре. Стайнер предлагает исправить этот недостаток с помощью анализа культуры, который отдает приоритет ее связи с политическим и социальным насилием.
По мнению Штайнера, после Великой французской революции, прихода Наполеона Бонапарта к власти, многочисленных наполеоновских войн, Реставрации Бурбонов и утверждения буржуазии в качестве системообразующего социального класса в Европе Старый Свет пал жертвой своеобразной «великой скуки», чувства разочарования, скуки и меланхолии, смешанного с подсознательным желанием взрывного, катастрофического насилия, которое можно найти в лучшей европейской литературе и в таких работах, как «Цивилизация и ее недовольство» Фрейда. Дадаизм и сюрреалистические движения представляли собой авангард, и радикальные формы данного явления. С точки зрения Штайнера, европейская культура не просто предвещала, но и желала перспективы кровавого и очищающего взрыва, который оформился в революциях и двух мировых войнах. Вместо того чтобы предотвратить все эти волны кровопролития, культура стремилась спровоцировать и прославить их.
Штайнер намекает, что, возможно, причиной того, что Элиот не охватил «феноменологию массовых убийств, как это имело место в Европе, от испанского юга до границ русской Азии между 1936 и 1945 годами», был его антисемитизм, поначалу частный, на что после публикации некоторых из его писем после его смерти привлекла бы общественное внимание. Его случай не является исключительным, потому что «было мало попыток связать доминирующее явление варварства 20-го века с более общей теорией культуры». И, добавляет Штайнер,
Любая теория культуры, любой анализ наших сегодняшних обстоятельств, в основе которых отсутствует какой-либо анализ форм террора, приведших к гибели в результате военных действий, голода и преднамеренных убийств около семидесяти миллионов человек в Европе и России в промежутке между началом Первой мировой войны и концом Второй, кажутся мне безответственными.
Объяснение Штайнера тесно связано с религией, которая, по его мнению, лежит в основе культуры, как утверждал Элиот, но без узкой защиты Элиотом «христианской дисциплины», которая «теперь является наиболее уязвимым аспектом его аргумента». В аргументе Штайнера «натиск воли», который порождает искусство и беспристрастную мысль, «коренится в ставке на трансцендентность». Это религиозный аспект каждой культуры. Западная культура страдает от антисемитизма с незапамятных времен, и причина этого религиозна. Это мстительный ответ нееврейского мира людям, которые изобрели монотеизм, то есть концепцию уникального, невидимого, непостижимого и всемогущего бога, который находится за пределами человеческого понимания и воображения. Бог Моисея пришел на смену политеизму богов и богинь, которые были доступны человечеству в его различных формах, и с которыми различные мужчины и женщины могли чувствовать себя комфортно и ладить. Христианство, по Штайнеру, с его святыми, тайной Троицы и культом Девы Марии, всегда было «гибридом монотеистических идеалов и политеистических практик», что таким образом умудрялось возрождать часть распространения божеств, отмененных монотеизмом Моисея. Уникальный, непостижимый бог евреев находится вне человеческого разума — он доступен только через веру — и он пал жертвой философов Просвещения, которые были убеждены, что светская, светская культура положит конец насилию и убийствам, являющимся результатом религиозного фанатизма, инквизиторских практик и религиозных войн. Но смерть Бога не означала наступления рая на земле, а скорее ада, уже предвосхищенного в кошмаре Данте в « Комедии» или в дворцах удовольствий и камерах пыток маркиза де Сада. Мир, освобожденный от Бога, постепенно оказался во власти дьявола, духа зла, жестокости и разрушения, кульминацией которого стали мировые войны, нацистские крематории и советский ГУЛАГ. С этим катаклизмом культура подошла к концу и началась эпоха посткультуры.
Штайнер подчеркивает, что чувства «самоосуждения» или раскаяния лежат в основе западной традиции:
«Какие еще расы обращались с покаянием к тем, кого они когда-то поработили, какие еще цивилизации морально осуждали великолепие своего собственного прошлого? Этот рефлекс самоанализа во имя этических абсолютов является, опять же, характерно западным, поствольтеровским актом».
Одной из характеристик посткультуры является неверие в прогресс, в то, что история находится на восходящей кривой. Вместо этого мы обнаруживаем Kulturpessimismus или новый стоический реализм. Любопытно, что это отношение сосуществует с доказательствами того, что в области технологий и научного понимания наша эпоха ежедневно творит чудеса. Но современный прогресс, как мы теперь знаем, часто имеет свою цену в плане разрушений, например, непоправимого ущерба, нанесенного природе и экологическим системам, и он не всегда способствует сокращению бедности, а скорее расширению пропасти неравенства между странами, классами и народами.
Посткультура разрушила миф о том, что гуманитарные науки очеловечивают. То, во что верило большинство оптимистичных педагогов и философов, что либеральное образование, доступное всем, гарантирует будущее прогресса, мира, свободы и равенства возможностей в современных демократиях, не подтвердилось: «... библиотеки, музеи, театры, университеты, исследовательские центры, в которых и посредством которых в основном происходит изучение гуманитарных и естественных наук, могут процветать рядом с концентрационными лагерями». В людях, как и в обществе, высокая культура, чувствительность и интеллект могут порой сосуществовать с фанатизмом палача и убийцы. Хайдеггер был нацистом, но он написал свой великий труд по философии языка в пределах слышимости лагеря смерти: «Перо Хайдеггера не остановилось, и его разум не онемел».
В стоическом пессимизме посткультуры безопасность, которую когда-то предлагали определенные различия и иерархические структуры ценностей, теперь исчезла: «Линия разделения отделяла высшее от низшего, большее от меньшего; цивилизацию от отсталого примитивизма, обучение от невежества, социальные привилегии от подчинения, старшинство от незрелости, мужчин от женщин. И каждый раз «от» означало также «выше». Исчезновение этих различий теперь является наиболее заметной чертой современной культуры.
Посткультура, которую иногда также называют, что показательно, «контркультурой», может упрекать культуру за ее элитарность и за традиционные связи искусства, литературы и науки с политическим абсолютизмом: «Какую пользу принес высокий гуманизм угнетенным массам общества? Какая от него польза, когда пришло варварство?»
В своих последних главах Штайнер рисует довольно мрачную картину того, как может развиваться культура, в которой традиция, лишенная какой-либо обоснованности, будет ограничена академической средой: «Уже доминирующая доля поэзии, религиозной мысли, искусства отступила от личной непосредственности в хранение специалиста». То, что раньше было активной жизнью, станет искусственной жизнью архива. И, что еще хуже, культура станет жертвой — она уже является жертвой — того, что Штайнер называет «отходом от слова». Традиционно «устный, запомненный и написанный дискурс был основой сознания». Теперь слово все больше подчиняется образу. И музыке, «универсальному диалекту» новых поколений, где рок, поп и фолк создают охватывающее пространство, мир, в котором письмо, учеба и личное общение «теперь происходят в поле пронзительного вибрато». Какое влияние окажет эта «музыкализация» нашей культуры на наш мозг, наши умственные способности?
Помимо подчеркивания продолжающегося упадка слова, Штайнер также указывает в качестве характерных черт нашего времени озабоченность природой и экологией и колоссальное развитие — математики и естественных наук в основном — которые раскрыли неожиданные аспекты человеческой жизни, природного мира, молекулярного и межзвездного пространства, и создали методы, способные изменять и манипулировать мозгом и поведением людей. «Книжная» культура, о которой Элиот упоминал исключительно в своей работе, теряет свою жизнеспособность и существует на обочине современной культуры, которая почти полностью отрезала себя от классических гуманитарных наук — иврита, греческого и латыни, — в то время как сами гуманитарные науки становятся убежищем специалистов, которые остаются почти недоступными из-за своего герметического жаргона, своей удушающей эрудиции и своих часто бредовых теорий.
Самая полемическая часть эссе Штайнера — та, где он утверждает, что постмодернистское общество требует от всех культурных мужчин и женщин базовых знаний по математике и естественнонаучным дисциплинам, чтобы они могли понять заметные успехи, достигнутые и продолжающиеся в научном мире во всех областях химии, физики и астрономии, которые часто столь же колоссальны, как самые смелые изобретения фантастической литературы. Это предложение столь же утопично, как и те, которые Штайнер порицает в своем эссе, потому что если в недавнем прошлом было невообразимо, что современный Пико делла Мирандола сможет охватить все знания своего времени, то в наше время это будет недостижимо даже для тех компьютеров, которыми так восхищался Штайнер, с их бесконечной емкостью для хранения данных. Возможно, что культура больше невозможна в наше время, но не по этой причине, указанной Штайнером, потому что сама идея культуры никогда не подразумевала никакого заданного количества знаний, а скорее определенное качество и чувствительность. Как и другие эссе Штайнера, это начинается с твердой почвы под ногами и заканчивается взрывом смелых интеллектуальных рассуждений.
За несколько лет до эссе Штайнера, в ноябре 1967 года, Ги Дебор опубликовал в Париже La Société du spectacle (Общество спектакля), название которого похоже на подзаголовок моего собственного сборника эссе, хотя он подходит к теме культуры по-разному. Дебор, самоучка, радикальный авангардный мыслитель, активист и пропагандист контркультурных событий 1960-х годов, определяет как «зрелище» то, что Маркс называл «отчуждением» в своих «Экономических и философских рукописях» 1844 года , состояние, вызванное товарным фетишизмом, который в развитых капиталистических обществах занял такую центральную роль в жизни потребителей, что вытеснил любую другую культурную, интеллектуальную или политическую реальность. Навязчивое приобретение готовых продуктов, которое заставляет товарное производство активно расти, приводит к «овеществлению» индивидов, превращает их в объекты.
Мужчины и женщины становятся активными потребителями предметов, многие из которых бесполезны или излишни, которые им навязывают мода и реклама, лишая их социальных, духовных и даже человеческих забот, изолируя их и разрушая их сознание других, своего класса и себя до такой степени, что, например, пролетариат, «депролетаризированный» отчуждением, больше не представляет опасности или даже формы оппозиции господствующему классу.
Эти идеи молодого Маркса, которые он так и не смог развить в своих зрелых трудах, лежат в основе теории Дебора о нашем времени. Его центральный тезис заключается в том, что в современном индустриальном обществе, где капитализм восторжествовал, а рабочий класс был (по крайней мере временно) побежден, отчуждение — иллюзия лжи, ставшей правдой, — захватило общественное существование, превратив его в представление, в котором все спонтанное, подлинное и подлинное — правда человечества — было заменено искусственностью и ложью. В этом мире вещи — товары — стали настоящими контролерами жизни, хозяевами, которым служат мужчины и женщины, чтобы гарантировать производство, обогащающее владельцев машин и отраслей промышленности, производящих эти товары. «Спектакль, — говорит Дебор, — это эффективная диктатура иллюзии в современном обществе».
Хотя в других областях Дебор допускает много вольностей с марксистскими теориями, он принимает в качестве канонической истины теорию истории как классовой борьбы и «овеществления» мужчин и женщин в результате капитализма, который создает искусственные потребности, моды и желания для поддержания постоянно расширяющегося рынка промышленных товаров. Написанная в абстрактном и безличном стиле, его книга содержит девять глав и 221 предложение, некоторые из которых столь же коротки, как афоризмы, и почти все лишены конкретных примеров. Его аргументы порой трудно понять, учитывая запутанный характер его сочинения. В частности, культурные темы, касающиеся искусства и литературы, освещаются лишь вскользь. Его тезис является экономическим, философским и историческим, а не культурным, аспектом жизни, который, верный классическому марксизму, Дебор сводит к надстройке, построенной на производственных отношениях, которые являются основой общественного существования.
В отличие от этого, данное эссе сосредоточено в сфере культуры, понимаемой не как простой эпифеномен социальной и экономической жизни, а как автономная реальность, состоящая из идей, эстетических и этических ценностей, произведений искусства и литературы, которые взаимодействуют с остальной частью социального существования и которые часто являются не просто отражениями, а скорее источниками социальных, экономических, политических и даже религиозных явлений.
В книге Дебора есть ряд интуиций и догадок, которые совпадают с определенными темами, которые исследуются в моем эссе, например, идея о том, что замена жизни представлением, превращение жизни в зрителя самой себя, ведет к обеднению человеческого существования (предложение 30). Точно так же его утверждение о том, что в среде, в которой жизнь больше не проживается, а скорее представляется, человек живет по доверенности, как актеры, которые изображают свою фальшивую жизнь на сцене или экране: «Реальный потребитель становится потребителем иллюзий» (предложение 47). Это ясное наблюдение было полностью подтверждено в годы, последовавшие за публикацией книги Дебора.
Этот процесс, утверждает Дебор, приводит к чувству тщетности, «которое господствует в современном обществе» из-за увеличения количества товаров, которые может выбирать потребитель, и исчезновения свободы, поскольку любые происходящие социальные или политические изменения обусловлены не свободным выбором людей, а «экономической системой, динамикой капитализма».
Далеко от структурализма, который он называет «холодной мечтой», Дебор добавляет, что любая критика общества спектакля будет возможна только как часть «практической» критики условий, которые позволяют ему существовать: практической в смысле побуждения к революционным действиям, которые положат конец этому обществу (предложение 203). В этом отношении, прежде всего, его аргументы диаметрально противоположны моим.
Большое количество исследований последних лет было направлено на определение характеристик современной культуры в контексте глобализации капитализма и рынков, а также необычайной революции в технологиях. Одним из самых острых из этих исследований является работа Жиля Липовецкого и Жана Серруа La cultura-mundo: Respuesta a una sociedad desorientada ( Культура-мир: ответ на дезориентированное общество ). В ней выдвигается идея о том, что в настоящее время существует устоявшаяся глобальная культура — культура-мир, — которая в результате прогрессирующего размывания границ под воздействием рыночных сил и научно-технических революций (особенно в области коммуникаций) впервые в истории создает определенные культурные ценности, которые разделяются обществами и отдельными людьми на пяти континентах, ценности, которые могут разделяться в равной степени, несмотря на различные традиции, верования и языки. Эта культура, в отличие от того, что ранее определялось как культура, больше не является элитарной, эрудированной и исключительной, а скорее подлинной «массовой культурой»:
Диаметрально противоположная герметичным и элитарным авангардным движениям, эта массовая культура стремится предложить инновации, доступные максимально широкой аудитории, которые будут развлекать наибольшее количество потребителей. Ее намерение — развлекать и предлагать удовольствие, предоставлять легкий и доступный эскапизм для всех без необходимости какого-либо определенного образования, без конкретных и эрудированных ссылок. То, что изобретают культурные индустрии, — это культура, преобразованная в предметы массового потребления.
Эта массовая культура, по мнению авторов, основана на преобладании изображения и звука над словом. Киноиндустрия, особенно Голливуд, «глобализирует» фильмы, распространяя их по всем странам и охватывая в каждой стране все социальные группы, потому что, как и популярная музыка или телевидение, фильмы доступны всем и не требуют специальной подготовки для восприятия. Этот процесс был ускорен кибернетической революцией, созданием социальных сетей и всеобщим охватом Интернета. Информация не только преодолела все барьеры и стала доступной всем, но и почти каждый аспект коммуникации, искусства, политики, спорта, религии и т. д. ощутил реформирующее воздействие малого экрана: «Мир экрана нарушил, десинхронизировал и дерегулировал пространство-время культуры».
Все это, конечно, верно. Неясно, является ли то, что Липовецкий и Серрой называют «культурой-миром» или массовой культурой (куда они включают, например, даже «культуру брендов» предметов роскоши), строго говоря, культурой, или же мы имеем в виду принципиально разные вещи, когда говорим, с одной стороны, об опере Вагнера или философии Ницше, а с другой стороны, о фильмах Альфреда Хичкока и Джона Форда (двух моих любимых режиссеров) и рекламе кока-колы. Они бы сказали да, что обе категории являются культурой, в то время как я думаю, что произошло изменение или гегелевский качественный скачок, который превратил эту вторую категорию в нечто иное, чем первая.
Более того, некоторые утверждения La cultura-mundo кажутся сомнительными: например, предположение о том, что эта новая планетарная культура развила крайний индивидуализм по всему миру. Совсем наоборот: способы, которыми реклама и мода формируют и продвигают культурные продукты сегодня, являются серьезным препятствием для формирования независимых личностей, способных самостоятельно судить о том, что им нравится, чем они восхищаются или что они считают неприятным, обманчивым или ужасающим в этих продуктах. Вместо того чтобы развивать индивидуальность, культурный мир душит ее, лишая ясности и свободной воли, заставляя ее реагировать на доминирующую «культуру» с обусловленным, стадным мышлением, как собаки Павлова реагируют на звонок, зовущий на еду.
Еще одна из идей Липовецкого и Серруа, которая кажется сомнительной, — это утверждение, что поскольку миллионы туристов посещают Лувр, Акрополь и греческие амфитеатры на Сицилии, то культура не утратила своей ценности и по-прежнему пользуется «большой легитимностью». Авторы, похоже, не замечают, что эти массовые посещения великих музеев и классических исторических памятников не иллюстрируют подлинный интерес к «высокой культуре» (термин, который они используют), а скорее простой снобизм, поскольку сам факт пребывания в этих местах является частью обязательств идеального постмодернистского туриста. Вместо того чтобы стимулировать интерес к классическому прошлому и его искусству, эти визиты заменяют любую форму серьезного изучения и исследования. Беглого взгляда достаточно, чтобы убедить людей в том, что их культурная совесть чиста.
Эти туристические визиты «в поисках развлечений» подрывают истинное значение этих музеев и памятников, ставя их на один уровень с другими обязанностями идеального туриста: поеданием пасты и танцами тарантеллы в Италии, аплодисментами фламенко и канте хондо в Андалусии и дегустацией улиток , посещением Лувра и Фоли-Бержер в Париже.
В 2010 году парижское издательство Flammarion опубликовало книгу социолога Фредерика Мартела «Mainstream». Эта книга демонстрирует, что в какой-то степени «новая культура» или «культурный мир», о котором говорят Липовецкий и Серруа, уже ушли в прошлое, выйдя из-под контроля неистового водоворота нашего века. Книга Мартела одновременно увлекает и ужасает своим описанием «культуры развлечений», которая почти везде заменила то, что едва полвека назад понималось как культура. «Mainstream» — это, по сути, амбициозное исследование, основанное на сотнях интервью из разных уголков мира, того, что благодаря глобализации и аудиовизуальной революции теперь близко людям на всех пяти континентах, несмотря на значительные различия в языках, религиях и обычаях.
Исследование Мартеля не говорит о книгах — единственная упомянутая книга на его нескольких сотнях страниц — «Код да Винчи» Дэна Брауна , а единственная упомянутая писательница — кинокритик Полин Кейл — или о живописи и скульптуре, или о классической музыке и танцах, или о философии или гуманитарных науках в целом. Вместо этого в нем говорится исключительно о фильмах, телевизионных программах, видеоиграх, манге, рок-, поп- и рэп-концертах, видео, планшетах и «креативных индустриях», которые их производят и продвигают: то есть о развлечениях, которыми наслаждается подавляющее большинство людей, которые заменили (и в конечном итоге прикончат) культуру прошлого.
Автор одобряет это изменение, потому что в результате этого массовая культура смела культурную жизнь небольшого меньшинства, ранее имевшего монополию на культуру; она демократизировала ее, сделав доступной каждому, и потому что содержание этой новой культуры, по его мнению, идеально соответствует современности, великим научным и технологическим изобретениям нашей эпохи.
Отчеты и интервью, собранные Мартелем, вместе с его собственным анализом, являются поучительными и вполне репрезентативными для реальности, к которой до сих пор социологические и философские исследования не осмеливались обратиться. Подавляющее большинство человечества не занимается, не производит и не ценит никакую форму культуры, кроме той, которую культурные люди раньше пренебрежительно считали просто популярным времяпрепровождением, без каких-либо связей с интеллектуальной, художественной и литературной деятельностью, которая когда-то была сердцем культуры. Эта бывшая культура теперь мертва, хотя она все еще выживает в небольших социальных анклавах, не оказывая никакого влияния на мейнстрим.
Существенное различие между культурой прошлого и развлечениями сегодняшнего дня заключается в том, что продукты первой стремились выйти за рамки настоящего времени, выстоять, остаться в живых для будущих поколений, в то время как продукты последней созданы для мгновенного потребления и исчезновения, как торт или попкорн. Толстой, Томас Манн, а еще больше Джойс и Фолкнер писали книги, которые стремились победить смерть, пережить своих авторов и продолжать привлекать и завораживать читателей в будущем. Бразильские мыльные оперы, фильмы Болливуда и концерты Шакиры не стремятся существовать дольше, чем продолжительность их выступления. Они исчезают и оставляют место для других, столь же успешных и эфемерных продуктов. Культура — это развлечение, а то, что не развлекает, — не культура.
Расследование Мартела показывает, что сегодня это глобальное явление, происходящее впервые в истории, в котором участвуют развитые и развивающиеся страны, независимо от того, насколько различаются их традиции, верования или системы правления, хотя, конечно, каждая страна и общество будут демонстрировать определенные различия в деталях и нюансах в отношении фильмов, мыльных опер, песен, манги, анимации и т. д.
Этой новой культуре нужно массовое промышленное производство и коммерческий успех. Разница между ценой и ценностью исчезла; теперь это одно и то же, где цена поглотила и отменила ценность. То, что успешно и продается, хорошо, а то, что терпит неудачу или не доходит до публики, плохо. Единственная ценность — это коммерческая ценность. Исчезновение старой культуры подразумевало исчезновение старой концепции ценности. Единственная существующая ценность — это то, что диктует рынок.
От Томаса Элиота до Фредерика Мартела идея культуры претерпела нечто большее, чем постепенную эволюцию: вместо этого она пережила травматическое изменение, в ходе которого появилась новая реальность, содержащая лишь скудные следы того, что она заменила.
