Новый роман-антиутопия «Саша, привет!» писателя Дмитрия Данилова о жизни в ожидании смертной казни вошел в шорт-лист премии «Большая книга». Драматург, чьи пьесы ставятся по всей России и за рубежом, рассматривает привычные вещи под абсурдным ракурсом, сталкивая обывателей с экзистенциальными кризисами. Постоянный автор «Дискурса» Павел Соколов поговорил с писателем о его работах и трендах в современной российской прозе. В интервью Данилов рассказал, почему сопереживает своим героям и ассоциирует себя с ними, откуда ему пришла идея пьесы «Человек из Подольска», как писатель сочетает патриотизм с критикой российских городов, почему Россию невозможно превратить в уютный уголок, как драматург относится к отмене русской культуры и «положительной дискриминации», а также что делать авторам в эпоху новой цензуры.
— Дмитрий, когда готовился к интервью, вспомнил наш разговор пятилетней давности. Вы тогда очень хвалили роман Кавабата Ясунари «Мастер игры в го». Мне показалось, что в вашей поэзии, прозе и даже в драме есть такой своеобразный «японский налёт». Уточню, речь идёт о вашем методе внимательного наблюдения за жизнью. В этом есть что-то дзен-буддистское, не находите?
Это как-то неумышленно и неструктурированно. Я не могу сказать, что этот дзен-буддистский взгляд близок… хотя, может, даже и близок. Каждая вещь вырабатывается интуитивно и на ощупь. Это то, что возникает в процессе письма. Можно рассуждать о сюжете. Можно рассуждать о выборе темы, выборе объекта описания. А о манере своей мне говорить трудно. Она возникла у меня изначально. Видимо, это отражение моих качеств. Подобные сравнения с японской культурой мне симпатичны. Хотя особого интереса к японской культуре у меня не было, но я с большим уважением к ней отношусь. И, в частности, к роману Кавабаты «Мастер игры в го».
— Если говорить о ваших драмах, там тоже много параллелей с японской культурой. Речь идёт о японском театре абсурда и, в частности, о пьесах Бэцуяку Минору. У него была схожая концепция: драма про маленьких людей, попавших в большие неприятности. Но ему, как мне кажется, не жалко своих персонажей. А вы сопереживаете своим героям?
Да, сопереживаю. Я себя отчасти с ними как-то ассоциирую: с персонажем типа главного героя пьесы «Человек из Подольска» или этого незадачливого человека из пьесы «Серёжа очень тупой». Это простой обыватель, который сталкивается с чем-то нерациональным и угрожающим одновременно. Он не понимает, как ему быть, логики этого вторжения. Я вёл бы себя примерно так же: недоумевал, как-то смешно пытался бы сопротивляться. Надо бы, кстати, почитать этого японского классика.
— Знаете, у него довольно много параллелей с вашей биографией. В том числе с тем, как он пришел к успеху в театральном мире. К разговору о признании: ещё семь лет назад драматурга Дмитрия Данилова не было — и тут появляется пьеса «Человек из Подольска», а за ней «Серёжа очень тупой». Я помню тогдашние разговоры в драматургических кругах — это было сравнимо со вспышкой сверхновой. В 2016 году я недолго учился у Михаила Угарова, и он говорил: «Не пишите абсурдистких пьес. Это устарело».
Конечно, устарело.
— Я был немного удивлён, когда он взялся ставить пьесу «Серёжа очень тупой». Я был на «Любимовке», когда у неё была первая читка.
Я очень люблю эту читку. Я её пересматривал, наверное, раз 50!
— И в этом парадокс: вроде как устаревшая форма стала чем-то новаторским, обрела второе дыхание. Почему вы пришли именно к такой форме?
Трудно сказать. Придумывая сюжет, я не размышлял над абсурдизмом, над его очевидным устареванием. Изначально у меня была задача просто написать какую-нибудь пьесу. Мои представления о драматургии были примерно на уровне школьной программы. Я ей не интересовался, современную драматургию не читал — она была для меня чем-то неизведанным. И я придумал сюжет о том, как человек попадает в отделение полиции и ему начинают задавать какие-то странные вопросы. И вообще полицейские ведут себя как-то необычно для сотрудников правоохранительных органов. Я на этот сюжет набрёл случайно в новостном потоке. Новость была про какого-то человека. Не помню, кто это был, наверное, кто-то известный. Его задержали и задавали вопросы, которые он не ожидал услышать в отделении. У меня щёлкнуло в голове, что это может быть сюжетом пьесы: странный допрос в полиции. Она создана в классическом ключе, такая олдскульная. В ней нет новаторства: простая абсурдистская пьеса. Многим она полюбилась. Может, из-за некоторой своей попсовости.
— Она очень театральна. В хорошем смысле.
Её очень легко ставить и играть.
— Если говорить про героя. Герой прозы и герой драмы — это примерно один и тот же персонаж, но в разных декорациях?
Героев в моей прозе можно пересчитать по пальцам. Мои романы — это такой автофикшн. Там никакого героя, кроме меня самого, нет. Если не считать разговоров из серии, что город в описании романа тоже герой. А человеческих героев у меня мало: это человек из Подольска, Серёжа из второй пьесы, самоубийца из пьесы «Свидетельские показания» и другой Серёжа из недавно вышедшего романа. Они похожи. Но Серёжа из романа «Саша, привет!» — образ для меня более важный, чем драматургические герои, я про него больше написал. Про него больше известно в том числе мне самому.
— А вы относите свои пьесы к новой драме?
Отношу. У меня пьесы разные. Две довольно олдскульные: «Человек из Подольска» и «Серёжа очень тупой». Остальные по форме более странные. И это их сближает с новой драмой. А в первых двух волей-неволей так получилось, что поднимаются социальные темы, которые для людей оказались важными. В этом плане тоже получилось сближение с новой драмой. Ведь это не только авангардные формы, но и актуальность.
— Считаете ли вы себя патриотом?
Считаю. Я люблю Россию. Живу в России и не собираюсь уезжать. Я могу назвать себя патриотом, но мне чужд тот дурацкий ура-патриотизм, который у нас является господствующим стилем. Мой патриотизм рассудочный. Если России будет хорошо, то и мне будет хорошо.
Жизнь в сильной, богатой и культурной стране интереснее для человека, и в том числе творческого. Это лучше, чем жить в слабой, бедной и никому не нужной.
Естественным образом я за Россию, что не отменяет моего критического отношения к ней.
— Следующий вопрос как раз про это критическое отношение. Как хаяние городов вписывается в эту концепцию?
Почему же хаяние? Я про наши города стараюсь говорить не только плохое. Про тот же Подольск я написал много хорошего. Но объективно Россия — это не такая благоустроенная территория, как Западная Европа. У нас много говна всякого. Она никогда не будет такой аккуратненькой и уютненькой. Мы в этом плане больше похожи на Америку: там тоже много говна, но много и зон процветания. В России мы несравнимо беднее. А сам тип страны у нас скорее американский: размашистая страна, которую невозможно превратить в уютный уголок, в отличие от Нидерландов или Швейцарии.
— В последнее время довольно часто, в том числе в пропагандистском ключе, звучит словосочетание «культура отмены» и у нас, и за рубежом. Перестают исполнять русских композиторов, российских авторов дисквалифицируют на международных конкурсах, включая драматургические. Как вы относитесь к этому явлению?
К этому трудно относиться хорошо. Это несправедливо. Я за лозунг: «Искусство и спорт вне политики». В этом есть определённая истерическая реакция. Государство может представлять всё, что угодно. Но есть искусство, есть люди, которые написали пьесы, и они не виноваты, что их государство что-то делает не так. Нужно передать претензии тем, кто принимает соответствующие решения и за них отвечает, а не [судить] всех по национальному признаку.
— Есть ещё другое похожее выражение «положительная дискриминация».
Я плохо отношусь к любой дискриминации, и к положительной тоже. Коллективная дискриминация выходит из коллективной ответственности. Например, что все белые ответственны перед всеми чёрными. Я против этого. Как белый я не виноват, что когда-то была работорговля, что когда-то давно умершие белые притесняли чёрных. Это всё ужасно, но я лично к этому никакого отношения не имею.
Я против коллективной ответственности. Пусть отвечают конкретные виновники.
Если виновники умерли, то они умерли. Спрашивать не с кого. Ребят, то, что ваших предков угнетали, очень плохо. Наших тоже. Немцы ещё недавно по историческим меркам делали с нами жуткие вещи, и что, современные немцы должны испытывать вину за то, что когда-то Гитлер вторгся и уничтожил 28 миллионов наших сограждан? Они к этому никакого отношения уже не имеют. Пусть несут ответственность Гитлер и те, кого судили на Нюрнбергском процессе. То же самое касается вины всех мужчин перед женщинами, мол, каждый мужчина — насильник. Если я ни одну женщину за всю свою жизнь пальцем не тронул без её согласия — нет уж.
— А в каком контексте оказалась русская литература сейчас?
Я всегда затрудняюсь говорить о том, что мы видим сегодня. Нужно определённое расстояние. Спустя какое-то время мы поймем, что у нас происходило. Пока что можно констатировать определённые внешние вещи.
Очень популярна стала гендерная тематика. Мы видим огромный успех феминистской литературы.
Успех той же Оксаны Васякиной, который я считаю абсолютно заслуженным, и не потому что она феминистка. Я её взглядов не разделяю. Она очень талантливый человек: поэт и писатель. Это очевидно. Что у нас еще сейчас популярно?
— Упомянутый вами ранее автофикшн. У японцев это излюбленный жанр. Они как сто лет назад начали, так и продолжают.
Кстати, «Мастер игры в го» — это чистый автофикшн. Это же репортаж от первого лица. Реальный Кавабата был журналистом, который освещал эту партию.
— У японцев он называется «ватакуси-сёсэцу», или роман о себе. Причём в СССР этот жанр не был в почёте. Его называли «эго-беллетристикой». У японских авторов была идея-фикс, будто человек может доподлинно изобразить только то, что он увидел и прочувствовал сам. По вашему мнению, нынешний бум вызван таким же посылом или чем-то иным?
И этим посылом, несомненно. И некоторой усталостью от выдуманных историй. Даже от подобной культуры. До того, как я стал писать пьесы, я как раз писал автофикшн: «Горизонтальное положение», «Описание города», «Есть вещи поважнее футбола». И я остаюсь сторонником идеи, что есть определённая усталость культуры от придуманных историй. А роман «Саша, привет!» я решил написать для разнообразия, пусть будет.
— Вопрос, который не могу не задать в связи с недавними событиями. Как автору жить в условиях цензуры и самоцензуры?
Это новая ситуация. И пока не совсем понятно, куда она вырулит. Возможно, нас ждёт жёсткая цензура советского типа (хотя ещё недавно я думал, что это невозможно), и всех, кто не вписывается, просто вытеснят на обочину. Будет новый андеграунд. А может, вырулит куда-то ещё. Всё останется в том половинчатом виде, как оно есть сейчас, когда цензура, вроде, есть, а, вроде, где-то её и нет.
Но в чём я уверен, нужно создавать то, что пишется у тебя естественным образом.
А далее, если будет опубликовано — хорошо, если нет — пусть лежит. Я советский человек не по идеологии, а по происхождению. Когда СССР развалился, мне было 22 года. Я вырос в совке и ко всему советскому крайне негативно отношусь. Я такой антисоветчик. Мы все помним тот опыт. Будет новый андеграунд.
— Будет новый «Метрополь» или появятся новые концептуалисты?
Не нужно мыслить категориями прошлого. Сейчас начинается настоящий XXI век. Не календарный, а настоящий.
— По аналогии с прошлым столетием, которое по-настоящему началось в 1914 году.
Так и сейчас. В 2022 году. А кто-то скажет, что в 2020-м.
— Или в 2014-м?
Может быть, да. Начинается новое столетие. А у нас есть соблазн мыслить категориями XX века. Люди вынуждены принимать решения в новой реальности. Ошибочно думать, что будет новый совок или новый Сталин. Ничего подобного не будет. Будет другое. Возможно, хуже. Восстановить совок невозможно.
— Призрак Римской империи дожил аж до начала XIX века.
Пародия такая. Не римская, и не империя. Поэтому лучше взять паузу и не делать скоропалительных выводов. Мы живем в новом мире. Он не проявился, а только начинается. Многие сходят с ума от происходящего. Читаешь человека в соцсетях и понимаешь, что у него с головой не в порядке.
Холодная голова — одна из наших главных ценностей сейчас. Сохранить её в этом ужасе очень важно.
Как поётся в песне Летова: «А мёртвый котенок, он остаётся терпеть и наблюдать». Это то, чем сейчас надо заниматься: терпеть и наблюдать. Для творческих людей интересно наблюдать за глобальными событиями, которые происходят здесь и сейчас. Но не факт, что из этого вырастет какая-то великая литература.
— Была иллюзия во время жестких локдаунов во время пандемии, что люди запрутся дома, у них будет много времени и они будут много писать. Помните такой феномен?
Но при этом они пишут какую-то ерунду. В то же время советский застой дал нам большое количество ярких произведений: кино, литература, те же концептуалисты. Делались очень интересные вещи в ситуации полного отсутствия событий. Когда ничего не происходит, люди уходят вглубь себя и создают что-то очень интересное. Не факт, что нынешние глобальные изменения что-то породят.
— Возможно их осмысление через десятки лет. Условный «Доктор Живаго» писался не в 1905 году. Я полагаю, многое зависит от того поколения, что родилось уже в нынешнем веке. Вспомнил вот какую байку: сильные перемены в общественной жизни тех же Соединённых Штатов произошли при Кеннеди, а он был первым американским президентом, рождённым в XX веке. Собственно, что бы вы пожелали авторам, рождённым в нынешнем веке?
Мира и поменьше интересных событий.
— То есть не жить в эпоху перемен?
Им уже пришлось.
