Трагикомический портрет российских десятых отразился в новом стихотворном сборнике поэта и драматурга Андрея Родионова «Флажок». В лучших произведениях за десять лет певец городских окраин, организатор и участник поэтических слэмов создал литературное свидетельство российской действительности, светлые краски надежды в котором постепенно меркнут с наступлением войны. Рефлексирующий странник Родионова проходит путь от подростка 90-х, несущего обед своей бабушке в больницу между сугробов и унылых синих пятиэтажек, до пессимиста, который чувствует коллективную вину за гибель мирного населения, принимает свою судьбу и наивно ожидает встречи с Данте в российском аду.
Филолог и писатель Степан Кузнецов рассказывает о секретах и приёмах нежно-брутальной поэтики «Флажка» и составил подборку избранных стихотворений из новой книги Андрея Родионова — о созерцании бытовых уличных сцен, ненавистной, но родной станции метро, сырой московской зиме, мучительных желаниях «заняться пьянством», ненависти ко «всей хуйне», сочувствии жертвам насилия, погибших красавицах Восточной Украины и социальной изоляции, заставляющей людей переживать собственный распад.
Андрей Родионов известен сразу в нескольких полях отечественной культуры — и в популярных, и в более потаенных. Бывший лидер панк-группы «Братья-короли», в кругу театралов он известен своими опытами в драматургии (например, разработкой совместно с Екатериной Троепольской «поэтического вербатима» — синтеза поэзии и документального свидетельства). Многие могли видеть Родионова в фильме Лунгина «Большая поэзия», где звучат его стихи, или узнать Андрея в начале фильма Кирилла Серебренникова «Петровы в гриппе». Но можно с уверенностью сказать, что настоящую известность Родионов приобрел благодаря своему участию в поэтических слэмах [организация этих соревновательных публичных чтений — также во многом его заслуга], став героем новой «громкой» поэзии.
Крупные мазки, брутальность, контрастность красок отличают поэзию Родионова — «певца городских окраин». Тайная сентиментальность и по-своему нежный лиризм некоторых его ранних текстов получил свое развитие в эксплицитном пространстве его более поздних стихотворений — например, в «Поэтическом дневнике…», изданном в 2018 году. Книга же «Флажок» включает в себя стихи последних десяти лет и предлагает читателю союз этих чувственностей — их последующее развитие.
В собранных под обложкой «Флажка» стихотворениях сохраняется узнаваемый стиль поэта: музыкальность строк, вольный или невольный расчет на декламацию, контраст стилевых красок, эффект линейности и спонтанности повествования. Интонация стихов позволит лишний раз сравнить Родионова с Маяковским. Персонажи, пространства и сюжеты — с Холиным. Мерцание поэтического субъекта — с Приговым. Примитивистская исповедальность — с ближайшими по духу поэтами Мирославом Немировом и Всеволодом Емелиным. Но более продуктивным представляется разговор о ведущем топосе книги: с его помощью она получает внутренний лирический сюжет. Это топос дороги, и поэт на ней — странник особенного типа. Наиболее ярко он представлен в первой и последней частях книги.
«Поэт шагающий» Родионова не бродячий трубадур, не экспрессионистский странник, не сводится к бодлеровскому фланеру или постмодернистскому номаду-трансгрессору. Это поэт случая, которого автор застигает в дороге, причем чаще всего не слишком дальней — в будничном маршруте. В тексте «Немиров» из первой части книги, состоящей из стихов довоенной эпохи, Родионов обыгрывает риторическую концовку классического стихотворения Некрасова «Вчерашний день, часу в шестом». Он обращается хоть и не к музе, но к лире: «Ты, моя веселенькая лира / Понимаешь ли, куда клоню?». Но если некрасовский герой из пешехода превращается в созерцателя, то персонаж Родионова начинает рефлексировать, только удаляясь от своего объекта — выступления Мирослава Немирова, которое он посещает перед работой. Это выступление становится только частью маршрута.
Поэт Родионова проходит мимо и случайно, но наблюдаемые им сюжеты находят в нем отклик и даже влияют на характер его движения. Так, в другом тексте он наблюдает ветеранов Афганской войны, играющих «Прогулки по воде» группы «Nautilus Pompilius». Исковерканный уличными певцами текст позволяет поэту сильнее соотнести себя с персонажами песни: «Они спели: По водной гладя ногой / Это было так трогательно, мой друг». Эту связь герой стихотворения находит именно в своем движении, и оно не задерживает его рядом с музыкантами. Он так и проходит по снегу, как будто по водной гладя ногой.
Поэт-странник обнаруживает себя через связь с дорогой, с траекторией своего пути. В стихотворении «Рязанский проспект» городская артерия видится ему как динамическое пространство, оно может быть прочувствовано только в движении, испытании для пешехода — становится образом, обратным физиологическому описанию Невского у Гоголя. В другом стихотворении поход к бабушке в больницу оборачивается делириумом, втягивающим во взаимодействие с суровым ноябрьским пейзажем города, обрамляющим путь. Этот отклик на проносящийся в путешествии пространственно-временной континуум — игровая альтернатива классическому пушкинскому отклику поэта «на всякий звук». Так, родионовский герой ловит «священную нить событий» [роскошь, недоступную Гамлету], наблюдая взаимосвязь между своим желанием выпить и проносящимся за стеклом автомобиля знакомым, в чем также обнаруживается и «тонкая связь с пространством» поэта.
В трех стихотворениях Родионов вводит мотив акул, жительниц когда-то бывшего на месте Москвы древнего моря. Вместе с ними появляется образ хемингуевского старика Сантьяго, родственного путешествующему герою Родионова. И хотя мир во всех этих стихотворениях неуютный, неприглядный, заваленный и запорошенный снегом — «Ледяной замороженный мир остывший / Наш опустевший парадиз и монмартр» — он все же является тем театром, в котором возможно будущее поэтическое высказывание. Спонтанность, игривость, динамичность — это те качества, которые помогали герою-страннику из первой части книги настроить коммуникацию с миром.
Как верно отметил критик Илья Кукулин, тексты «Поэтического дневника…», предпоследней книги Андрея Родионова, «напоминают „банальные рассуждения на тему“, которые писал тогда Пригов» — стихи, написанные как бы «на случай». При этом эти случаи, какими бы они ни были, как бы пропущены через призму идиллического мироощущения, создавая эффект неоднозначности, вызванный разрывом между субъектом высказывания и его языком. Во «Флажке» подобным стихам «на случай» посвящены две следующие части в книге — «Колонка в газете» и «Некрологи». Выбранные для газетной колонки «случаи» в большинстве своем трагические, и в них столкновение с идиллическим мироощущением ощутимо в разрыве между пассажами комфорта и катастрофы, красивости и жуткости. В стихотворении о крушении Боинга столкновение происходит в пределах одной строки: «Страшен хохот лютиков степных» или «Мертвые к Стаханову нежны» или «Раны алы, как цветы у мальвы». В стихотворении «Маркес» пасхальная идиллия сталкивается с войной. Жуткая аура прекраснодушной беззаботности звучит в последних строчках «Красавиц Восточной Украины»: «Ах, хороши, как свежи были розы / Тернистых палисадников Луганска».
В заключительных частях книги еще меньше светлых красок — это «Поэма Зазубрина», поэтический экстракт знаменитой повести о чекистах «Щепка» и «Стихи февраля-марта 2022 года». Последняя часть подводит пессимистический итог внутреннему сюжету всей книги, кладет конец тем надеждам на сколько-нибудь успешную коммуникацию с миром, которую автор этого обзора позволил себе вычитать в первой ее части. Потому что мира теперь нет. Вчерашний добродушный комизм дискредитирован: «Куда ж ты нахрен ездил десять лет / Ещё смеялся: „Канский фестиваль“ / Стихи читал на площади, резвился». Вчерашнее странничество обернулось блужданием «злобного Вергилия в аду» или вовсе прекратилось, обернулось коллективным затворничеством — «Просто мы не выходим из комнаты». Вместо проспектов — тропинки, которые сливаются «в коллективное чувство вины», которое Андрей Родионов разделяет, не скрывая его за какой-либо металогией. Строки финального стихотворения звучат как приговор довоенному оптимизму. Тот, кто ощущал связь событий и чувство пространства, теперь не только теряет эти связи, но и переживает собственный распад:
Я вышел на лёд разбитый
В пространство, где меня нет
Неясный, нечеткий, размытый
Как Врубеля автопортрет
В стирающееся пространство,
Исчезающий вместе с ним
Как вместе с тобой остаться,
Время, скажи мне, м?
Здесь дорога обрывается: движение приводит к выколотой точке, где признание собственной несостоятельности становится единственной возможностью удержать то, что осталось. В стихах из подборки сохранены авторские особенности орфографии и пунктуации.
С причала рыбачил апостол Андрей
С причала рыбачил апостол Андрей
Услыхал я, выходя из метро Марксистская,
Может быть, потому что и сам я Андрей,
Обратила внимание композиция
Песню исполняла команда инвалидов
И я говорю безо всякой иронии это
Ветераны, участники вооруженных конфликтов
Так манифестировали певцы своё кредо
Онемел Спаситель и топнул, и вдруг
Они спели: По водной гладя ногой
Это было так трогательно, мой друг
Шёл снег, небыстрый и негустой
И опять по водной гладя ногой
Я пошёл в перекресток, а после домой
В переулок Товарищеский пустой
Бывший Чертов переулок, бывший Другой
Рязанский проспект
Мне б удивиться, а я просто шёл
Летел снег в лицо мне, а я тихо шёл
И мне б отвернуться, а я шёл вперёд
Рязанский проспект перешёл поперёк
Я знаю, что прежде, чем двигаться вдоль
Проблему неплохо пройти поперёк
А это проблема — Рязанский проспект
Когда столько снега, когда идет снег
И сделал меня мой Рязанский проспект
Сперва услыхал я тут музыку сфер
Увидел — летит нерязанский объект
На туче сидит нарезающий снег
Он просто швыряет в нас снег, ветер злой
В нас всех, кто ступил на Рязанский проспект
Я должен пройти мой Рязанский проспект
Тут должен пройти мой Рязанский проспект
Я знаю, чего ты имеешь ввиду!
Вот церковь, в которой Немиров отпет
Он в ящике темном лежал на виду
А после из этого ехал двора
На этот же самый Рязанский проспект
На этот же самый, реальный проспект
Прекрасный, токсичный Рязанский проспект
Тебе засылаю от сердца респект
Я с детства тут помню овраги твои
Стен влажных свеченье в часы темноты
Холодные чёрные травы и мхи
Лишь солнца не видел я тут никогда
Без солнца прекрасен Рязанский проспект
Не надо и солнца, когда наяву
Летит прямо в ноздри холодненький снег
Зачем тебе солнце? Ты ехал в Москву
Так спрашивал я свой забитый крышак
Зачем тебе солнце, и так заебись
Зачем тебе солнце, упрямый ишак
Проспект бесконечен, а солнце тупик
Рязанский проспект, нерязанская даль
Ее бы назвать как-нибудь помудрей
Но это назвали Рязанский проспект
Когда никого, темнота, идёт снег
И люди печально заходят в метро
Я темная ночь, я Рязанский проспект
Ты думаешь, что там в конце у меня
Рязань, полагаешь, в конце у меня?
Рязанский проспект, мой Рязанский проспект
Гадючник надежды, растаявший снег
Когда-нибудь я никуда не сверну
С твоей чёрной нитки, Рязанский проспект
В девяносто первом
В девяносто первом
Я шёл кормить бабушку
В больницу между
Алтуфьево-Бабушкинской
Между синих
Пятиэтажек
Между синих
Сутулых граждан
Мимо забора
У которого снизу
Струя на сугробе
Подобна эскизу
Тропинка полна
Беловатою кашей
Такая волна
Короче параша
Деревья висят
На тоненьких ветках
Вцепляясь в закат
Как вилки в розетках
И где-то в ветвях
Средь серых коробок
Фонарик в слезах
Алмазы в сугробах
Мои сапоги
Намокли в снегах
И пальцы ноги
Глазёнки в слезах
Но к бабушке путь
Шёл мимо забора
Из тучи все ртуть
Стекала на город
Для бабушки нёс
Обед я семейно
С собой бутылёк
Несу я портвейна
Которую после
Бабули я вмажу
И стану я, Босх
Твоим персонажем
И вдаль побреду
Средь кустиков синих
В унылом ряду
Таких же вот синих
Унылы ряды
Вас, пятиэтажки
Да полон воды
Сапог югославский
Инсульт, что развил
В моей бабушке шок
Был сладок, как ил
Твой со дна, портвешок
Там, бабушку я
Из чашки кормивший
Там свет фонаря
Сырые домишки
Там свет фонаря
Сырые бумажки
Там снег ноября
Пятиэтажки
Ураборос
Пятиэтажки
Круто отнёс
Я бабушке кашки
Только что уловил священную нить событий
Только что уловил священную нить событий:
Я ехал в такси, подъезжая к Арбату
Внезапно почувствовал острое желание выпить
И поделился своим ощущением с Катей
Тут она молча указала мне в окно такси
Рядом с нашей машиной стоял Андрей Чемоданов
Он был в халате и тапочках и так токсичен
Что мог вспыхнуть от собственного бычка
Но, он не заметил нас
Вот почему мучительно захотелось заняться пьянством
Катя восхищенно сказала как раз:
Какая у тебя тонкая связь с пространством
Немиров
Мирослав Маратович Немиров
Он ведь ненавидел всю хуйню
Всю хуйню Немиров ненавидел
Слушайте историю мою
В первый с Катей наш приезд в Пермягу
Мы пошли к Немирову, ага
В клуб какой-то, мрачную клоаку
Мерзлую, как жопа трупака
Только что была «Хромая Лошадь»
Перестраховавшийся пермяк
Понаоткрывал все двери, окна
Потому был лютый там дубак
Да мороз был пермский — минус двадцать
А на сцене сам Немиров злой
Микрофон душил, как доктор Ватсон
Крыс в своей проклятой мастерской
Звукорежиссёр кричал: Немиров!
Не ломай мне сука микрофон!
Но глуха к нему была поэта лира
У поэта лиры свой закон
И тогда, окинув зал огромный,
Он сказал: А что же я не пью?
И, хлебнув из горлышка народной,
Начал: Ненавижу всю хуйню!
Хит свой знаменитый, превосходный
Но пора нам на работу на свою
Мы ушли, нам ветер в спину дул холодный
Доносил он: Ненавижу всю хуйню!
Ветер гнал нас песнею прекрасной
Город пуст был, город зло молчал
И «ГавноНемиров» чёрной краской
На заборе кто-то написал
Ты, моя веселенькая лира,
Понимаешь ли, куда клоню?
Ненавидишь ли ты также, как Немиров
Мирослав Маратыч, всю хуйню?
Старик и море
Я слушал вчера в галерее на Солянке
Голос Аллы Демидовой — Старик и Море
В изображающем качку кресле-качалке
Сидел и слушал эту жуткую историю
Потом, на Пушке, раздумывая об акулицах
В Трубе я встретил Лисовского нервного
Он шёл считать плитку на московских улицах
В рамках акции его спектакля стодневного
Стало очень холодно и дул ветер сильный
Ветер который где-то сильно остыл
Лисовский подошёл к самой первой плитке
И угрюмо счёл ее, опершись на костыль
Он пошёл вперёд, считая плитку
Глухими ударами своего костыля
И я представил море и большую рыбу
И одинокого упрямого старика декабря
Перед стариком бушевало море
Ветер рвал с бороды его серебряный цвет,
Мимо электротеатра Юхананова Бори
И голос Аллы Демидовой нёсся нам вслед
Старик, ты слишком далеко заплыл в море!
Под твою большую рыбу хищник нырнул
А ты идёшь по Тверской с дикой болью во взоре
И бьешь костылем плитку, как Алла — акул
Прошли дом где живет Володя Бузинов
Магазины часов, магазины колец
И дом где жил Саша Строитель
И вышли на Лесную, где жил Лабунец
Ледяной замороженный мир остывший
Наш опустевший парадиз и монмартр
На Беларусской он сказал мне голосом охрипшим:
Теперь ты видел, Андрюха, каков он, будущего театр!
А в июле вдруг воскрес Стаханов
А в июле вдруг воскрес Стаханов,
Там, где спился, в городе Торез,
Оглянулся: сто князей, сто ханов,
Каждый проявляет интерес.
К сожалению, не к алкоголю,
К «Боингу», который грохнул ты,
Из детей, разбросанных по полю
Выросли колючие цветы.
В поле ходит черная гадалка,
Собирает жесткую траву.
Это просто белая горячка
Или происходит наяву?
Дети мертвые протягивают руки,
И Стаханов пожимает их.
Как голландской речи дики звуки
Страшен хохот лютиков степных
Он небесной сотни видит каски,
Мертвые к Стаханову нежны,
Трупы из Славянска и Луганска
Обступили, нежности полны.
Эхо слов хороших, поминальных
Слышит тут Стаханов Алексей.
Раны алы, как цветы у мальвы
В палисадниках далеких мирных дней.
Из окна московского ночлега
Молча в степь далекую гляжу.
Только мертвый любит человека,
А живой все тянется к ножу.
Красавицы Восточной Украины
Вчера родился Игорь Северянин,
Цвела сирень, черемуха и вишня.
Среди растений русских россияне
Из дач своих замшелых утром вышли.
А в телефонах их американских
Красавицы Восточной Украины —
Из Крыма, из Донецка и Луганска —
Наталья в кресле, на мосту Ирина.
Там ивы серебристые вдоль речки,
И мост там над железною дорогой.
И вечный фотошоп рисует женщин —
Нагих и вдохновенно кривоногих.
Там вечно тихо, ветрено, пустынно,
Все абрикосовое министерство.
Я вас люблю, красавицы, невинно,
Как подмосковное потерянное детство.
Война. Среди садов мелькают каски
У дома милого и у вокзала.
Все неизвестные в зеленых масках,
Гаишники эпохи карнавала.
Где рощи абрикосов-баобабов,
Где девятиэтажки, магазины,
Стоят степные каменные бабы,
Но только нет там никакой Ирины.
Кто воспоет мосты и абрикосы,
Тот не забудет девушек прекрасных.
Ах, хороши, как свежи были розы
Тернистых палисадников Луганска.
В Москве, у железной дороги
В Москве, у железной дороги
По грудь в беспонтовой траве
Стоял кривобокий коворкинг
Трухлявое антикафе
Тут кто-то, глумясь, «sailor’s silence»
На грязной стене написал
А после в Буэнос-Айрес
Свалил, ну понятно, зассал
И вот я поныне пустующим
Его помещениям иду
Средь призрачных протестующих,
Как злобный Вергилий в аду
Но мне уходить опрометчиво —
Под страхом репрессий и бомб
Все жду я тут Данте доверчиво
Ведь я психопомп, психопомп
Я знаю, что тут не изменится
Я знаю, куда я иду
Что мне не дождаться тут гения
Что Данте не место в аду
Но все тут хожу между стенами
Прощаясь, возможно, с собой
Пою тут веселые песенки
Не споря с печальной судьбой
Только, знаешь, давай без политики
Только, знаешь, давай без политики
Я готов посидеть в тишине
Вся страна пишет «Благоволительниц»
Коллективный труд о войне
Кое-кто проявляет бдительность
И не верит этой херне
Собираются наши писания
В толстый том, в один документ
Под обложкой горящего здания
Книга слабости, книга-мент
И не обращает внимания
На неё господин президент
Хорошо б всем увидеться, Господи,
Видно ты тоже санкции ввёл
Просто мы не выходим из комнаты,
Может Бродский нас так запорол?
Может он виноват в этой копоти,
В том, что я на брата пошёл
Только нас, одиноких покойников
Не увидишь в конце зимы
Серый снег помнит алкоголиков
И хранит их шагов следы
Их тропинки сливаются скоренько
В коллективное чувство вины
Как же, как же прекрасно
Как же, как же прекрасно
В духе тридцатых годов
Сказать, что вижу ясно
При помощи мутных зрачков
Как Оден, как Оден какой-то
Гулять ухожу вдаль
Дорогой довольно скользкой
Дорогой на Симонов Вал
Зачем, зачем я гуляю
По шарикам соляным
Даже не представляю
Мозгом своим смурным
Время, время сжимает
И разжимает пульс
Симонов Вал сверкает
Я выбрал правильный курс
Я вышел на лёд разбитый
В пространство, где меня нет
Неясный, нечеткий, размытый
Как Врубеля автопортрет
В стирающееся пространство,
Исчезающий вместе с ним
Как вместе с тобой остаться,
Время, скажи мне, м?
Странно, что я не заметил
Как исчезал, исчезал
Но точно ли шёл я за этим
На страшный Симонов Вал?
Когда я внезапно понял,
Что я внезапно исчез,
Мне стало так страшно, больно,
Похоже, похоже на стресс
Когда поёт тебе время,
Слушаешь и кричишь
У тебя же нет слуха, время,
Но это красиво, малыш.
