Десятый выпуск рубрики «Непрозрачные смыслы» представляет корпус поэтических текстов поэта, переводчика, издателя Дмитрия Кузьмина, написанных автором с 2014 по 2017 годы. В Юбилейном выпуске мы решили представить исключительно приглашенных гостей, ими стали поэт, критик, переводчик Кирилл Корчагин и поэт, критик Денис Ларионов.
Дмитрий Кузьмин
Дмитрий Кузьмин в русской поэзии отвечает за «объективисткую» линию, которая в полной мере в отечественной словесности так и не сложилась. Она смогла «переработать» битников, языковую школу, но требующий принципиального аскетизма объективизм всегда существовал на периферии внимания. Кажется, так будет продолжаться и далее — даже несмотря на то, что в американском контексте он уже часть массовой культуры (вспомним «Патерсона» Джармуша, где создававшийся Уильямом Карлосом Уильямсом «американский идиом» становится предметом иронического пастиша). В прежних стихах Дмитрия Кузьмина, написанных до 2014 года, объективизм представал как сдержанное повествование о повседневности, сознательное ограничение горизонта, которое должно было, пользуясь расхожей формулой Уильямса, вернуть поэзию обратно к вещам. Такая манера принципиально существовала на периферии новейшей литературы, и в этой периферийности обретала собственный raison d’être.
После 2014 года и тех изменений, что случились в политической и поэтической жизни, подобное письмо как будто стало невозможным. Вернее, ему потребовалось измениться, чтобы найти ресурс для развития, и этот ресурс оказался достаточно неожиданным — гражданская лирика. Действительно, объективистская сосредоточенность на повседневном языке и рутинных переживаниях должна быть приспособлена к прямому политическому сообщению уже хотя бы в силу того, что она ничего не скрывает от читателя и не маскирует позицию пишущего. Эти стихи предельно открыты и ясны, и столь же открыто и ясно то сообщение, которое в них заложено. Этот опыт открытости кажется почти непристойным в новейшей литературе, и именно поэтому он может быть продуктивен.
Кирилл Корчагин
Говоря о поэзии Дмитрия Кузьмина, трудно не коснуться многолетней деятельности «небезыственного литератора» (так называется один из тэгов в «Живом Журнале» Кузьмина, под которым публикуются его соображения о современном литературном процессе). Она была и остается многообразной, а в ее основе лежат идеи, близкие кантовским идеям Просвещения. Чтобы убедится в этом, достаточно перечитать интервью Кузьмина 2000-х гг.: довольно часто в них подчеркивается педагогическая составляющая деятельности культуртрегера, издателя, критика. Да и человека вообще — ведь и любовь, о которой часто рассуждает Кузьмин, воспринимается им как приближение совершеннолетия партнера (не только в буквальном, конечно, смысле).
Думается, специфический дидактизм присущ и поэтическим текстам Кузьмина, в том числе и новым стихам, которые «невозможно читать в России». Подобная невозможность связана не столько с нарушением выблеванных бешеным принтером законов, сколько с тем, что в России нет политического субъекта, который мог бы в этих текстах отразиться, был бы ими представлен. При этом само их устройство является порождением демократического мышления (Уолт Уитмен) и освободительных процессов (Аллен Гинзберг). Казалось бы, подобный зазор между адресатом и контекстом сообщения, должен был изменить — деформировать — и само сообщение, придать ему меланхолическое измерение. Но ничего подобного не происходит — человек в поэтических текстах Кузьмина твердо стоит на ногах, обретая связь и с теми, кто уклоняется от просвещенческих сценариев любыми возможными способами (условными — и вполне конкретными — читателями «Гибера Давенпорта Батая»).
Стихотворения, которые невозможно читать в России
* * *
Свежие данные социологического опроса:
88% населения моей страны — фашисты.
Это херовая новость, думаю я в забитом насмерть вагоне метро.
Правда, несовершеннолетних они не опрашивают, но с такими
родителями, учителями, пассажирами надеяться не на что.
88, умное число, больше тебе не надо
прятаться за спиной у 14.
Конечно, это только в среднем, думаю я,
в парламенте моей страны, пожалуй, доходит до 100%,
а на вчерашнем поэтическом вечере, возможно, не выше нуля.
Но вряд ли на станции «Октябрьская» люди воняют сильнее,
чем на станции «Комсомольская», ведь их собрал здесь случай.
Я думаю, в вагоне примерно сто человек,
но кто из них те оставшиеся 12, не угадаешь.
Разве что мулат в белой футболке с черными русскими буквами:
«Относись к другим так, как хочешь, чтобы относились к тебе» —
легко представить, какой за этой надписью опыт.
Вон тот мальчик лет двадцати с фиолетовыми волосами —
почти наверняка, за них в плохом районе бьют,
а этот, ровесник, с красно-зеленой тату на голени —
уже не факт, слишком подкачанный. Дальше старик
с трёхдневной щетиной и орденскими планками
читает «Комсомольскую правду» — исключено,
другой, с аккуратной бородкой и «Новой газетой», —
неизвестно, не факт, пожилая ненакрашенная дама
с тощей брошюркой в руках — не видно, если это
рецепты, то шансы есть, если молитвы — то никакого.
Дальше в глубь вагона не разглядеть.
Но кто-то, конечно, сумел замаскироваться,
ничем в одежде, прическе, манерах не выдать себя.
Это полезный навык. И ты, Зази,
подросшая, но не расставшаяся с прямой чёлкой,
сменившая апельсиновый свитер на красные брюки,
с одной серёжкой в правом ухе, будь осторожна,
не думай, что в давке не видно, как ты обнимаешь подружку,
не думай, что твое несовершеннолетие кого-то смягчит,
и если один из 88 доберется до кнопки связи,
то машинист может вызвать прямо к дверям вагона
дежурный наряд гестапо по станции «Ленинский проспект».
* * *
Вот ужо заебу вас в рот и в жопу.
Катулл в переводе Сергея Шервинского
В день Российского литературного собрания,
созванного по поручению Администрации Президента
потомками знаменитых писателей Пушкина, Лермонтова,
Толстого, Достоевского, Пастернака, Шолохова и Солженицына
(трое из семи потомков оказались липовыми:
вдовой, невесткой, троюродным правнучатым племянником,
остро не хватало потомков Гоголя и Салтыкова-Щедрина),
я думал:
ебал я в рот и в жопу ваши духовные скрепы,
ебал я в рот и в жопу ваши традиционные ценности,
ебал я в рот и в жопу ваши крокодиловы слёзы
о самой читающей (и самой расстреливающей писателей) стране,
ебал я в рот и в жопу вашу «глубокую тревогу»
об «оскудении мысли и, как следствие, одичании душ»
у народа, ежедневно растлеваемого официальными media,
ебал я в рот и в жопу ваши секции и пленарные заседания,
ваши комитеты и комиссии, банкеты и фуршеты,
ебал я в рот и в жопу вашу фамильную гордость,
крыловские гуси, годные лишь на жаркое.
А ночью ко мне пришёл мой любимый мальчик,
мечтающий писать, но падающий без сил каждый вечер
после двенадцатичасовой смены в обувном магазине,
и всю ночь и всё утро я ебал его в рот и — не в жопу,
в пизду, у транссексуальных мальчиков есть пизда,
целовал его тело, спускаясь от шеи всё ниже,
осторожно обходя не зажившие после мастэктомии соски,
впивался ртом ему между ног, намертво обхватив его бёдра,
чтобы он, дёргаясь от невыносимого наслаждения,
не расшиб голову об изголовье кровати,
обнимал, обессиленного, свернувшегося в клубочек,
и баюкал, и шептал по-французски слова любви,
и с поздним ноябрьским рассветом, безнадёжным, как жизнь в России,
подумал:
нельзя ебать в рот и в жопу духовные скрепы,
нельзя ебать в рот и в жопу традиционные ценности,
нельзя ебать в рот и в жопу надежды и чаяния русской интеллигенции,
толкущейся в очереди перед металлоискателями
ради того, чтобы сплясать на подтанцовке перед царём Иродом,
и сетующей, что для живых классиков нету спецпропусков:
это негигиенично — засовывать хуй в гниль и тухлятину,
можно подцепить дурную болезнь — патриотизм головного мозга,
сифилис духа, патриархат половых и печатных органов,
нет уж, товарищи потомки и примкнувшие к ним подонки,
сами кишите в этой своей трупной жиже,
а я поберегу свой хуй для моих любимых,
для любимого рта, любимой пизды, любимой жопы,
живых и чистых, убелённых гигиеной и любовью.
К сведению следственных органов Российской Федерации
и других структур институционализованного беззакония,
действующих на территории моей несчастной страны:
данный текст не подпадает под действие статьи 6.21
Кодекса РФ об административных правонарушениях, хотя и
трактует о «привлекательности нетрадиционных сексуальных отношений»:
он не предназначен для распространения среди несовершеннолетних.
Всякий несовершеннолетний, которому он случайно попадётся,
должен немедля выкинуть прочитанное из головы:
образцового несовершеннолетнего Российской Федерации,
будущего образцового гражданина Российской Федерации,
будущего образцового писателя Российской Федерации,
будущего образцового писательского потомка
должны занимать только рот начальства, чтобы слушать приказы,
и жопа начальства, чтобы её вылизывать,
а пизда, которой вскорости накроется Российская Федерация,
обывателя Российской Федерации занимать не должна.
* * *
этот вымученный, второсортный мордор
доглядающий за гоблинами селигера и уралмаша
бельмом телевизора
не падёт, пока
главмастерá
не развернут с дальних полигонов
к подземельям неглинки
отряды поттероманов и толкинистов
пока не насытится телами подростков
с деревянными мечами и накладными ушами
мертвятник алевизова рва
кто воскресит вас, дети
некому
ваши младшие братья годы спустя
ностальгически вспомнят
эффективного менеджера саурона
как пульсирует в ритме набата во лбу
это перелом погоды
такие нынче стоят переломанные погоды
* * *
Мыться
отказывается наотрез.
На время — не стоит труда,
и всё такое.
Но есть и прогресс.
Голубой мундир
сменила на серый, немаркий.
* * *
Немного фисташкового мороженого
тому, кого не можешь уберечь от войны.
Следы
Моя сперма, засохшая, на губах.
Ожог от затушенной сигареты на ладони.
Полустёртая запись для памяти на запястье:
«Гибер Давенпорт Батай».
Кажется, я знаю, что у тебя на сердце.
* * *
я думал любить
тех кто намного младше
хороший способ
не видеть как они
стареют и умирают
но нет
* * *
Ивану Ахметьеву
этим летом
двое моих былых возлюбленных
сыграли по свадьбе
но пригласил меня
только один
* * *
младенец
тихонько
похрапывает
с громкостью мужика за стеной
в панельном доме
светает
в саду под окном
из кормушки для синиц
вылетает сойка
* * *
Собственно, играют двое из четверых:
двое других только уворачиваются,
медленно пересекая наискось
огромную прямоугольную площадь
у огромного прямоугольного собора,
а те знай себе носятся кругами,
набирают полные пригоршни
свежего, рассыпчатого снега,
замахиваются друг на друга
и, особенно часто, на третьего,
чуть постарше, в пальто, а не в куртке,
с едва заметной щетиной на скулах,
рассыпают так и не пошедшую в дело
снежную пыль обратно наземь,
хватают новую, оскальзываются,
удерживают равновесие в причудливых позах,
под стать странным скульптурам с бокового фасада,
возбужденно перекрикиваются по-литовски,
третий только улыбается и вжимает голову в плечи,
четвертому наконец надоедает,
он пулей срывается с места,
взлетает на два десятка ступенек
к стоящей наособицу колокольне,
на бегу снимая со спины футляр со скрипкой,
отставляет к стене, чтоб не мешал размахнуться,
сгребает с балюстрады порцию снега,
лепит снежок и всаживает промеж лопаток
самому мелкому, в синей аляске.
Третий смеется, довольный,
и говорит по-русски с акцентом: «Попал».
* * *
Ты подошёл последним из желающих пообщаться,
девушки-сотрудницы уже убирали стулья
после диспута о писательской идентичности,
ты спросил разрешения задать личный вопрос,
я разрешил, конечно, с трудом отведя взгляд
от тёмной зелени глаз под белёсыми лохмами,
цвет сосны и цвет соломы, архетипические
для этой страны (выдумываю, чтобы оправдать
замирание сердца), ты тоже опустил глаза
и сказал, что пишешь стихи уже целый год
и не можешь понять, для кого тебе их писать,
я нашёл, разумеется, что ответить, в той стране,
откуда меня сюда занесло, у всех непонятки
с адресацией, но про себя повторял одно:
пиши стихи для меня, пиши стихи для меня,
но это, конечно, никуда не годный совет,
и много ли я разберу в стихах на твоём языке.
* * *
А. Р.
Прекрасен ты, возлюбленный мой,
на зеленой простыне поверх раздолбанного дивана,
с не сведёнными к двадцати годам прыщами,
воспалённым проколом от пирсинга на верхней губе,
слипшимися патлами цвета подгнившей соломы,
лунной желтизной кожи, привыкшей к убогим шмоткам,
не видавшей даже местного хилого солнца.
Воплощённый эрос под грубой коркой танатоса.
Пятый раз бесконечно долго звонит твой мобильник,
номер определяется: «Муми-мама»,
но ты только отмахиваешь от уха незримого шмеля,
не выныривая из неровного храпа, дыша абсентом и джином.
Можно обыскать твою сумку, проверить карманы,
можно стянуть с тебя семейные трусы и вонючие носки,
можно трахнуть тебя, раз уж ты повернулся на бок
и подтянул верхнее бедро к животу,
ты не проснёшься, до рассвета ты не проснёшься,
а с рассветом не вспомнишь, что было вечером в пабе
и ночью на съёмной квартире на улице Весны,
что-то было, но оно протекло между пальцев
в тёмные подлёдные воды подсознания,
вместе с именем позавчерашней девушки и словом «тщета».
Тщетно ты два месяца волонтёрил в хосписе,
тщетно представлялся неуклюжим подменным именем,
тщетно, засыпая, тянул мою руку к робко привставшему члену,
а потом пытался прокусить мне вену на левом запястье,
мстя за упорство правой ладони
(положи меня, как кокринг, на необрезанное сердце твое), —
смерть покрывает тебя толстым слоем,
наползает сама на себя торосами,
но если я выстрелю в тебя, как тогда в Брюсселе,
если я выплюну в тебя очередь металла или семени,
что-то, я знаю, вырвется наружу, навстречу:
кровь, любовь, стихи, стихи, стихи.
* * *
О. С., М. М.
«И он такой говорит: я теперь курьером, никогда не угадаешь, что дают развозить, —
бабочек! Ну типа на праздник заказывают: давайте выпустим бабочку! И смотрит, сука,
как будто я должна восторгнуться: да, бабочка, красота. А по-моему, бабочку —
это всё равно что говно выпустить! Всё равно что говно!»
Обернуться, заглянуть ей в лицо, или хрен с ней? Джентрификация
тут у вас, дорогие мои москвичи: бары и пабы, красный кирпич,
зазывалы соблазняют крафтовым, добрая старая Англия, ни дать ни взять,
для студентов наикрутейшего вуза, возвращающихся с учёбы,
и посетителей театрального центра ныне ввергнутого в узилище режиссёра.
Вывести вас из Курского вокзала, сударыня? Где моя дудочка?
А Курский вокзал из вас? Пойдёт ли вокзал на свист?
* * *
стреляй, мальчик!
там у тебя дохуя патронов, я видел
нет, на всех не хватит, но крысы умные твари
быстро сообразят, что уже надо съёбывать
в заблаговременно оборудованные норы в Лондоне и во Флориде
стреляй, мальчик!
бесполезно выбрасывать им оружие
убивать безоружных они любят гораздо больше
вроде уже и не спорт, а искусство
незаинтересованное удовольствие, привилегия высшей касты
за себя, за неё
за своих одноклассников, которым слабо́
побдеть вместе с вами все пять часов трансляции
за мальчиков и девочек из Рязани и Красноярска
с дотой в сетке, сладкой ягой и Люменом в наушниках
нет, за нас не надо
у нас тут своя война, арьергардный бой
прикрываем экс-министра, подведённого подельниками под
домашний арест в одном из трёх личных особняков или
на одном из семнадцати личных земельных участков, ничего личного
интеллигенция
хоронит своих мертвецов, составляет открытые письма
готовится к выборам 2024 года
пиздец, какая всё это шелуха, но есть надежда, пока
мальчик стреляет, пока он живой и стреляет
Автор иллюстраций Ольга Машинец
