Несколько месяцев назад мне позвонил мой друг Герман Борисович Зеленин, которого я не видел несколько лет. Герман Борисович – врач и когда-то, в девяностые годы входил в группу «Инспекция «Медицинская Герменевтика»», куда входил и я. Наша группа занималась художественными и философскими исследованиями, которые время от времени пересекались с интересами науки и, в особенности, медицины (о чём говорит и название группы), поэтому для всех нас имело немалое значение присутствие в нашем небольшом исследовательском коллективе столь серьёзного и глубоко эрудированного медика, каковым является Герман Борисович Зеленин. В начале нулевых годов, когда группа наша распалась, я вскоре потерял Германа Борисовича из виду, но иногда до меня доходили слухи, что его медицинская и научная карьера развивается великолепно, и что он вовлечён в разработку самых передовых медицинских технологий. Я искренне обрадовался его звонку и собирался предаться ностальгическим воспоминаниям о совместно прожитой бурной молодости, отданной захватывающе интересным изысканиям, но Герман Борисович не стал тратить на это время. Он сразу же сказал, что звонит по важному делу, и что нам необходимо встретиться. Мы встретились в кафе в центре города, и там Герман Борисович передал мне устное, но, как я понял, вполне официальное приглашение поучаствовать в серии экспериментов, проводимых в Научно-Исследовательском Институте имени Николая Фёдорова. Само по себе имя Николая Фёдорова говорило о многом. Услышав это имя, я послал Герману вопросительный взгляд, и он в ответ кивнул: «Да, ты правильно догадался. Речь идёт о воскрешении умерших». Я не мог поверить своим ушам, и, тем не менее, сразу же ощутил тот радостный трепет, связанный с чувством открывающихся тайн, который так часто ощущал в девяностые годы. Герман вкратце рассказал мне о некоторых достижениях Института, тщательно скрываемых, по понятным причинам, от широкой публики. Несколько воскрешённых уже есть, и с ними работают в закрытом лабораторном режиме. Все они, по словам Германа, относятся к выдающимся людям прошлого. Герман отказался назвать их имена, кроме одного – Пабло Пикассо. Именно для работы с этим воскрешённым меня и приглашали в Институт имени Фёдорова. Герман сообщил, что решение воскресить Пабло Пикассо было принято по инициативе руководителя Института – профессора Ермольского, который является страстным почитателем этого художника. «Работа была предельно сложная, мы все не спали несколько недель подряд, работать приходилось днём и ночью, в сверхнапряжённом графике, но, кажется, наши усилия увенчались успехом, – рассказывал Герман, – Пабло с нами. Или почти с нами. Я не смогу в коротком разговоре объяснить тебе множество тонкостей и нюансов, связанных с такой новой и революционной областью науки, какой является современное воскрешение умерших. Но ты сам сможешь понять и почувствовать многое в процессе работы с воскрешённым. Понимаешь, внутренний мир человека, вернувшегося в среду живых после долгого отсутствия, как бы слегка заморожен и оттаивает постепенно. Многие навыки, привычки, свойства личности восстанавливаются не сразу. Многое приходится раскручивать почти с нуля. В этом деле решающую роль играет общение. По соображениям секретности, мы не можем привлекать к работе слишком много людей со стороны. Но нам нужен художник. Настоящий художник. Для начала хотя бы один. Тебя я знаю давно, мы прекрасно работали вместе в девяностые годы, времена «Медицинской герменевтики» и сейчас вспоминаются мне, как один из интереснейших периодов моей жизни. К тому же, ты – его тёзка. Мне известно, что твои родители назвали тебя в его честь. Да и инициалы совпадают – П. П. Ты разговорчив, общителен, склонен к эмпатии. Это именно то, в чём сейчас остро нуждается Пабло. Я предложил Ермольскому твою кандидатуру, и он согласился с восторгом! Ермольский видел твои картины и рисунки и он ценит тебя, как художника и как медицинского герменевта. Ему известно о твоей экспериментаторской жилке. Мы хотим, чтобы ты провёл несколько месяцев в Институте, находясь в непрерывном творческом общении с Пабло. Сразу предупрежу: работа предстоит более сложная, чем тебе могло показаться из моего краткого описания. Но что может быть интереснее?» Честно говоря, я был ошеломлён этим предложением, да и всей этой ситуацией в целом.
— Но я не знаю французского и испанского! – попробовал я возразить.
— Это не проблема. Пабло неплохо говорит по-английски, а в настоящее время ему преподают русский язык. Он схватывает быстро.
Мог ли я отказаться? Мои родители действительно назвали меня в честь Пабло Пикассо, так мог ли я отказать в поддержке и общении своему воскрешённому тотемному предку? К тому же, я всегда обожал этого художника. Конечно, я согласился. С трепетом ждал я назначенного дня, когда меня должны были отвезти в тот заповедный уголок Подмосковья, где располагается Институт имени Николая Фёдорова. И вот этот день настал! В отдалении от городского шума, среди живописных холмов, покрытых сосновыми лесами, раскинулись белоснежные корпуса Центра. Перед главным входом я увидел на небольшом постаменте мраморную голову лысоватого человека с бородкой. Николай Фёдоров! Великий русский мыслитель девятнадцатого века. Скромный отшельник, таившийся почти всю свою жизнь в недрах одной из московских библиотек, аскетично питаясь лишь чёрным чаем и хлебом. Незаконнорождённый сын князя Гагарина, и от этого бастарда идёт прямая линия к другому Гагарину – Юрию, который стал первым человеком в истории, покинувшим во плоти пределы Земного Шара, вышедшим в космос и вернувшимся обратно на Землю! Именно Николай Фёдоров в своей знаменитой книге «Философия общего дела» писал, что человеческая наука должна сконцентрировать свои усилия на задаче воскрешения умерших. И эта идея дала мощный импульс российским космическим исследованиям, потому что Николай Фёдоров предлагал расселять воскрешённых на других планетах. Циолковский и Королёв считали себя учениками и последователями Фёдорова, под влиянием фёдоровских идей родилась идея о бальзамировании тела Ленина и создании Мавзолея... И вот я с замиранием сердца осознаю, что наконец настало время осуществления самой главной из поставленных Фёдоровым задач – умершие начали возвращаться к нам...! Можно ли вообразить что-либо более радостное? Мне не терпелось спросить, воскрешён ли уже сам Фёдоров, и можно ли мне будет увидеть его, но я благоразумно решил, что сотрудникам Института виднее, какой информацией следует делиться со мной, а какой нет. Степень доверия и без того казалась зашкаливающей. Герман представил меня руководителю Института, профессору Александру Степановичу Ермольскому и группе его ближайших сотрудников.
— Я горжусь, что мне посчастливилось пожать руки этих людей, осуществивших самую трепетную мечту человечества, которая в течение веков казалась несбыточной. – Надеюсь, вам у нас понравится, – сказал Александр Степанович Ермольский, награждая меня приветливой улыбкой, а также пристальным, изучающим взглядом синих глаз. – Ваш подопечный ждёт вас. Мы оборудовали здесь, в Институте, квартиру-мастерскую, где, как мы надеемся, вы проведёте вместе с Пабло несколько плодотворных месяцев. У вас будет своя комната, а также просторная студия для совместной работы. Впрочем, вы всё увидите сами. И вот я вошёл в большую светлую студию с гигантским окном, за которым расстилался упоительный русский ландшафт: сосновый лес, позолоченный солнцем, река, делающая плавный изгиб, а за рекой – до самого горизонта уходящие вдаль заснеженные поля. В кресле лицом к окну неподвижно сидел невысокий, ниже среднего роста, совершенно лысый человек. Глаза его были закрыты, сильные крупные руки сцеплены замком на коленях. Он был без обуви, одет в тельняшку и светлые широкие парусиновые штаны. У меня было время осмотреть его. На первый взгляд, ему можно было дать лет шестьдесят. Черты лица резкие, нос крупный, слегка приплюснутый. Никакого внешнего сходства с обликом Пабло Пикассо, который я знал по фотографиям, я не заметил. Ни на голове, ни на руках никаких признаков волос. Кожа казалась белой, цвета сгущёного молока. Уши крупные, круглые. Телосложение, пожалуй, более атлетическое, чем у коренастого Пабло в его прежней жизни. Спина прямая, шея короткая, толстая. Бровей нет, зато надбровные дуги ярко выражены. Голова большая, круглой формы. Я произнёс несколько приветственных слов, но никакой реакции не последовало. Он по-прежнему сидел неподвижно, с закрытыми глазами. Я походил по студии. Здесь всё было готово к работе. Стояли загрунтованные холсты разных форматов, на стеллажах расставлены коробки с красками, разложены кисти. Несколько мольбертов в разных точках пространства. На четырёх больших рабочих столах разложены пачки бумаги, причём самой разнообразной, высочайшего качества. Удобные столики на колёсах щетинились кистями, аппетитно сверкала акварель в отделениях распахнутых коробок. Но нигде – ни на холстах, ни на листах бумаги – я не увидел ни одной линии, ни одного пятна, ни одного карандашного наброска или хотя бы почеркушки. Всё оставалось девственно чистым, нетронутым. Внезапно он открыл глаза и произнёс несколько слов по-французски. Голос низкий. Я предложил ему перейти на английский.
— Я ожидал женщину, – сказал он. – Женщина будет здесь через час. Модель. Она будет позировать нам. Он внимательно смотрел на меня своими крупными, тёмными, тревожными глазами. С открытыми очами он немного более походил на свои фотографии. Я взял стул и сел напротив. Честно говоря, я чувствовал себя не столько художником, встречающимся со своим прославленным коллегой, сколько одним из врачей. Я сильно волновался, но ощущение, что передо мной гений из прошлого, внезапно исчезло. Скорее, передо мной был пациент, с которым мне предстояла долгая и нелёгкая работа. Я заговорил об искусстве, о том впечатлении, которые его картины и рисунки оказывали на меня во время посещения различных музеев. Я упомянул также некоторые детали его биографии, которую помнил весьма приблизительно. Он отвечал мне какими-то общими фразами, иногда невпопад. Его английский был правильным, но небогатым – не возникало ощущения, что он говорит на родном языке, однако, никакого испанского или французского акцента в его речи уловить не удавалось. У меня возникла неприятная мысль, что он слегка слабоумен, что сознание после воскрешения не заработало в полную силу. По его ответам я не мог понять, помнит ли он о тех событиях своей прошлой жизни, о которых я упоминал. После эйфории, которая сопутствовала мне на пути сюда, я вдруг ощутил резкую волну скепсиса: говорят, что воскресили Пабло Пикассо, но кто этот человек передо мной? Ни внешнего сходства, ни внутренней энергии, ни воспоминаний... Ничего убедительного, впечатляющего. Скорее, напоминает психиатрического пациента с синдромом афазии. И с этим человеком мне предстоит провести бок о бок несколько месяцев? Меня внезапно не на шутку испугала такая перспектива. Не совершил ли я глупой ошибки, второпях и необдуманно согласившись на предложение учёных? У меня не было никаких доказательств, что это действительно Пабло Пикассо. Но даже если это и правда он, то разве я располагаю хотя бы приблизительным, хотя бы смутным представлением о том, как изменяют душу человека долгие годы смерти? Внезапно он ответил моим мыслям. Впоследствии я не раз убеждался в наличии у него телепатических способностей.
— Вы всё забыли, молодой человек, – произнёс он тяжело, пристально глядя мне прямо в глаза своими полузеркальными зрачками. – Я вижу в вашем лице только слабые следы стёртых воспоминаний. Вы даже позволили себе забыть французский язык, а ведь когда-то он был вам родным. Вы называете себя художником, произносите слова «искусство», «живопись», но вы не помните о том, что означает слово «цвет». Это потому, что вы забыли о мирах, где раскрашивают то, что мы видим вокруг себя. Вы забыли о том, кто осуществляет расцвечивание. Помните этих существ? Нет? Ах вы, бедняга! Вы меня не узнаёте, а я прекрасно помню ваше лицо. Вас зовут барон де Лур, нас с вами познакомила одна проститутка в Париже – Жозефина, если не ошибаюсь. Или Сьюзи. Рыженькая такая, с вьющимися волосами. Вы тогда слыли прожигателем жизни, о вас говорили, как о пустом человеке при деньгах. Полагаю, с тех пор ничего не изменилось. Это не в вашем ли поместье мы находимся? Я смотрел на него в полном недоумении. Я понятия не имел, о чём он говорит. Имя «барон де Лур» я слышал впервые. В глазах его мелькнуло некое озорство. – Говорю же, вам стёрли память. Да ладно вам, расслабьтесь, приятель. Это прискорбно, но это случается. Shit happens. Кстати, я знаю, что мы с вами сейчас в России, в научно-медицинском заведении. Здесь меня оживили русские учёные. Обратите внимание: я их об этом не просил. Не кажется ли вам это бестактностью с их стороны? Ох уж эти мне свиньи в белых халатах! Вечно суют свой нос, куда не надо. Я не одобряю воскрешение умерших. Между прочим, с тех пор, как я умер во Франции в 1973 году, я уже один раз побывал в мире живых. В 1987 году я переродился девочкой в Южной Америке. Но прожил недолго. Всего пять лет. Прискорбно, не так ли? Но это были весёлые пять лет. Я жила на берегу моря. Я любила рисовать на песке. Я влюблялась в морские раковины. А теперь меня совсем не тянет к этому делу, – он кивнул на холсты и пачки бумаги. – Может, из-за того, что ваши глупые учёные нарушили естественный ход вещей? Теперь мне хочется только секса, а больше ничего. Когда уже придёт эта женщина? Женщина вскоре явилась. Невысокая, крепко сбитая, молодая уроженка острова Куба, судя по внешнему облику.
— Ola, amicos! – непринуждённо приветствовала она нас. Возрождённый немедленно увёл её за белую ширму, где, видимо, находилась кровать или кушетка. Оттуда сразу же стали доноситься звуки поцелуев, хихиканья, обрывки испанских фраз, возня, вскоре перешедшая в недвусмысленные звуки секса. Я был несколько смущён, тем не менее, приготовил всё необходимое для рисования модели: два небольших холста на мольбертах, краски, кисти, карандаши. Но никакого рисования модели не последовало. Как только звуки секса стихли, эта парочка явилась из-за ширмы с непроницаемыми лицами, как будто ничего не произошло.
— Полагаю, вы сможете позировать нам? – спросил я женщину.
— Позировать? Что за вздор?! – резко оборвал меня Пабло. – Ступай, милочка. (Он без всяких церемоний указал мулатке на дверь.) Я заплатил бы тебе, но и у меня нет ни сантима. Люди в белых халатах рассчитаются за меня. И завтра – никаких опозданий! Сегодня ты задержалась на пятнадцать минут – это недопустимо! И ты ступай, – обернулся он ко мне. – После секса мне так хорошо бывает, хочется побыть одному. Не для того я воскрес из мёртвых, чтобы наблюдать долговязого хлыща, у которого глаза смотрят в разные стороны, как на некоторых моих старых картинах. Проваливайте, барон де Лур. Мой поклон Жозефине. Я вышел из студии «в растрёпанных чувствах», как говорили в девятнадцатом веке. В коридоре я увидел длинноногую девушку поразительной красоты, которая сидела в белом, вращающемся кресле. Перед ней стояла коренастая мулатка, и девушка отсчитывала ей банкноты – видимо, вознаграждение за сексуальные услуги, оказанные Пабло.
— Грасиас! – произнесла мулатка низким хрипловатым голосом.
— Завтра, Хуанита, никаких опозданий! – строго произнесла девушка в белом халате, глядя светлыми глазами в тёмные глаза мулатки. Та кивнула, и по коридору процокали её исчезающие каблучки. Так я впервые увидел Ксению, ассистентку профессора Ермольского. Честно говоря, первая встреча с воскрешённым Пабло произвела на меня столь гнетущее впечатление, что я немедленно уехал бы из Института, отказавшись от любого дальнейшего участия в этом деле. Но, взглянув в прозрачные глаза Ксении, я забыл о своих дезертирских намерениях.
Серый период
Мне стало ясно, что моё появление в Институте имени Николая Фёдорова объясняется желанием профессора Ермольского пополнить его коллекцию живописи произведениями нового Пикассо. Воскрешённый до сей поры проявлял стойкое отвращение к работе и ни разу не прикоснулся к художественным материалам. Моя задача заключалась в том, чтобы пробудить в нём художника, крепко уснувшего за годы смерти. Я полагал, что разговоры об искусстве являются наилучшим средством для достижения этой цели. Постепенно он втягивался в эти беседы. Как-то раз он сказал:
— По сути, я всегда был простым и грубым человеком, лишённым воображения. Глядя на Гойю, я испытываю к нему жалость. Только сон воспалённого и чрезмерно изощрённого разума рождает чудовищ. А мой разум всегда оставался простым орешком. Я не придумал ни одного нового существа, да и вообще ничего не придумал: я рисовал и писал только то, чем и до меня были забиты европейские картины и музеи: женщин, кентавров, минотавров, античные эротические сценки, ну ещё там всякие натюрморты… Примитивная мифология плюс классический стаффаж в модернистской обработке – только и всего. Я не погружался в пучины воображения, как Гойя, и не отклонялся от плоти в сторону абстракций, как Малевич. Короче, я простой хитрец. И в этом смысле мне повезло. Поэтому, я и на том свете не увидел ничего особенного – никаких адов, которыми забит старый Эскуриал. Никаких ангелов. Только, пожалуй, цвета. Я увидел миры цвета: серый, фиолетовый, красный, чёрный, зелёный и белый миры. Я прошёл эти миры насквозь. Наверное, есть ещё жёлтый, синий и оранжевый миры, но я в них не побывал. Почему – не знаю. Все эти миры не пустые и не полные. А впрочем, скорее живые, чем мёртвые. Всё состоит из жизни, даже смерть. Цвет этих миров дан тебе как некая непреложная реальность, а в остальном их можно заполнять чем угодно. Хоть бы даже всякими арлекинами, нимфами и кентаврами, которых я малевал в прошлой жизни на радость женщинам и маршанам. Я люблю деньги. Женщины ко мне приходят, а вот денег не дают. Ты не мог бы принести мне денег?
— Сколько же вам требуется?
— Хотя бы несколько тысяч франков.
— Франков больше нет, Пабло. Европа объединилась, теперь на европейских землях ходит единая валюта, называемая словом «евро». А у нас в России по-прежнему рубли. Но уже не с Лениным, а по старинке – с двуглавым орлом.
— Принеси мне евро. Не нужны мне ваши двуглавые орлы, я ведь не шизофреник.
— Ладно, принесу немного, – сказал я, подумав. – Этим я нарушу установленные правила, но так и быть. Однако с одним условием: мы начнём работать. Почему бы вам не запечатлеть те миры, где вы побывали на том свете? Как вы сказали? Серый, фиолетовый, красный, чёрный, зелёный и белый миры? Я не перепутал последовательность миров?
— Нет, не перепутали.
— Вот вам и тема для нескольких серий.
— Сначала деньги, потом работа! – повторил он упрямо, глядя мне прямо в глаза.
Я не понимал, зачем ему деньги. Он ничего не ел и не пил, за женщин платил Институт, он ни в чём не нуждался, да ему и не разрешали покидать стены Института. Поэтому, я принёс ему по одной банкноте от каждого номинала: пять евро, десять евро, двадцать евро, пятьдесят евро, сто евро, двести евро и пятьсот евро. Никогда ещё я не видел на его лице такой искренней радости! Глаза его заблестели, даже можно сказать – засверкали, он жадно выхватил из моих рук банкноты и пристально стал разглядывать их. При этом он что-то бормотал.
— Деньги мира мёртвых… Это они, я узнаю их! Мой Бог, какая удача! Вот они – миры, не пустые и не полные, о которых я толковал вам, барон де Лур. Ха! Он стал хохотать, как безумный, подбрасывая бумажки в воздух, ловя их, играя ими, любуясь на просвет. Казалось, он вот-вот пустится в пляс.
— Что вас так обрадовало? – осторожно спросил я. – Здесь всего лишь восемьсот восемьдесят пять евро. Сумма достаточно скромная для столь известного художника, как вы.
— Восемьсот восемьдесят пять? – переспросил он, сверкая глазами. – Вот вы и назвали ключевое число. Не забывайте его никогда. А знаете, барон, в мирах мёртвых неплохо. Я даже испытываю некоторую ностальгию. Теперь, с этими деньгами в руках, я не пропаду нигде. Ха-ха! Что вы там хотели? Чтобы я писал картины? Полагаю, вас подослал профессор Ермольский, страстный коллекционер живописных полотен. Стало быть, ему не терпится пополнить свою коллекцию новым Пикассо? Ради этого меня и воскресили? Что ж, я готов к работе. Эти бумажки вдохновили меня – от них прямо-таки разит миром умерших, откуда я не по своей воле прибыл к вам, дорогие. Европейские чиновники полагают, что мир мёртвых безлюден, и там нет никого и ничего, кроме архитектурных сооружений. Они не далеки от истины. Интуиция чиновников порой бывает поразительной. Только вот я никогда не рисовал здания. Я, знаете ли, равнодушен к архитектуре. Но этот мост! – он поднёс к глазам банкноту в сто евро. – Я узнаю его…
— Это довольно новый мост, – попробовал я возразить. – Могу рассказать о нём.
— Нет! Заткнись! Я был на этом мосту. Я помню его запах – такой холодный, свистящий, вежливый запах… По этому мосту бредут зыбкие и зябкие тени умерших… А вся эта символика! Она восхитительна! Нимб Пресвятой Девы, состоящий из двенадцати звёзд, но без самой Девы! Убежавший нимб.
— И полумесяц, перечёркнутый знаком равенства! Опустошённый христианский символ плюс перечёркнутый знак ислама.
— Сплошные негативности, сплошные отрицания, нагромождение отсутствий! Узнаю Европу! М-да, это понравилось бы Бретону. Да и месье Лотреамон кончил бы от счастья! Впрочем, в сторону досужие речи! Готовьтесь к работе, господин подмастерье. Как вас там нынче кличут? Пепперштейн? Не могли придумать себе псевдоним чуть менее отвратительный? Наконец Пабло приступил к работе. Он начал писать небольшие портреты в пепельно-серых тонах.
Сначала он писал каких-то анонимных господ в одежде девятнадцатого века.
Затем стал делать портреты с натуры. Написал портрет Хуаниты с банкнотой в пятьсот евро в руках.
Затем сделал два портрета Ксении и тоже с ассигнациями евро.
Пабло делал эти портреты достаточно быстро, но в манере исполнения поначалу ощущалась некоторая скованность. Впрочем, не приходится удивляться этой скованности – он не брался за кисть с тех пор, как умер, то есть с 1973 года. К моему удивлению, он предпочёл не масло, которым писал в предыдущей жизни, но акриловые краски.
— Мёртвый материал, точнее, почти мёртвый. Как я, – заметил он по этому поводу. – Оставим масло живым. — Теперь вы снова живой, – сказал я. В ответ он подошёл ко мне почти вплотную. Признаться, я содрогнулся, увидев вблизи его лицо, на котором не произросло ни одного волоса. Странная кожа, гладкая, но морщинистая. Глаза как два аквариума с чёрными рыбами.
— Живой? – спросил он, скорчив гримасу, как будто съел устрицу. – Вот уж не совсем. Знаете, барон, я ведь не так глуп, как вы думаете. Я обо всём догадался. — О чём именно?
— Меня вовсе не воскресили. Я всё ещё в мире теней, не так ли?
— Советую вам захлопнуть вашу лысую пасть, – внезапно разозлился я. – Заканчивайте портрет скорее. Мне надоело позировать. В отличие от вас, я обедаю каждый день, и мне хочется есть. Зачем вы меня нарядили в этот идиотский серый фрак?
— Просто я написал вас таким, каким вы были раньше, когда ещё назывались «барон де Лур». Ещё несколько мазков, и вы сможете отправляться жевать вашу любимую биомассу.
В тот день я встретил в коридоре профессора Ермольского.
— Я очень рад, что Пабло наконец-то приступил к работе, – сказал он. – Вижу в этом вашу заслугу. Но он ещё не вошёл во вкус. Мы со своей стороны помудрим с подбором препаратов. Пабло во многом зависит от нашей фармакологии. Жаль, что он пока что отказывается принимать пищу. Но мы работаем над этим.
— Мне кажется, он чувствует себя пленником, – сказал я. – Боюсь, ему нужна свобода.
— Боюсь, это пока невозможно, – сухо ответил Ермольский. – Без специальных процедур, которые Пабло проходит каждое утро, а также без ежедневных инъекций наших препаратов, жизнь его продлится менее суток. Если всё пойдёт хорошо, через некоторое время он сможет стать биологически независимым. Но пока что об этом говорить рано. – Иногда мы выходили с Пабло на короткие прогулки по территории Института. Всегда в сопровождении двух санитаров, один из которых постоянно имел при себе чемоданчик – «на случай, если Пабло срочно потребуется инъекция». К счастью, в этом ни разу не возникло необходимости. На прогулках Пабло как-то съёживался, становился молчаливым. Ступал неуверенно, как по стеклу. Несколько раз он останавливался перед бюстом Николая Фёдорова. Я рассказал ему о Фёдорове, о философе, чьи идеи инспирировали учёных на исследования в области воскрешения умерших.
— Я хочу сделать его портрет. У вас есть его фотографии? Я рассказал, что Фёдоров был человеком со странностями. Он всю жизнь отказывался фотографироваться и позировать портретистам. Единственное его прижизненное изображение – это небольшой рисунок, сделанный с натуры художником Леонидом Пастернаком, отцом известного поэта. Художник запечатлел на этом рисунке встречу трёх бородатых титанов русской мысли: Льва Толстого, Владимира Соловьёва и Николая Фёдорова. Встреча состоялась в московской библиотеке, где всю жизнь работал Фёдоров. Пабло попросил меня распечатать это изображение. Так возник портрет Николая Фёдорова – последняя картина «серой» серии. На этом полотне Фёдоров сидит, ссутулившись, держа в руках серую бумажку в 200 евро. Перед ним на столе лежит яйцо – пасхальный символ воскресения из мёртвых. Безусловно, лучшая вещь в этом ряду тусклых портретов.
Фиолетовый период
Вскоре я, по просьбе Ермольского, принёс Пабло несколько роскошно изданных и богато иллюстрированных альбомов, посвящённых его прижизненному творчеству. Он пролистал их без всякого интереса. Через пару дней, войдя в студию, я увидел, что он ножницами вырезает из репродукций своих работ какие-то произвольные фрагменты и раскладывает их перед собой на полу.
— Что вы делаете? – спросил я. – Вы испортили ценные книги, которые вам не принадлежат.
— Mnje eto fioletovo, – ответил он по-русски. – Знаете такое русское выражение? Означает: меня это не волнует. Как видите, я делаю успехи в русском языке. Кстати, я готовлюсь к работе над фиолетовой серией. Это будут совершенно новые вещи, ничем не напоминающие прежнего Пикассо. Но, прежде чем я приступлю, вы должны принести мне ещё 885 евро.
— Должен?
— Иначе я не смогу работать. Прежние ассигнации конфисковал профессор Ермольский. Это неблагодарный и жадный человек. Без этих разноцветных бумажек я – ничто. В них моя радость и сила.
У меня не было причин сомневаться в его искренности, ведь я своими глазами наблюдал бешеную радость, которую доставили ему ассигнации. Поэтому я выполнил его просьбу.
Получив вожделенные деньги, Пабло немедленно приступил к работе. Он действительно стал делать совершенно нехарактерные для прежнего Пикассо картины – абстрактные фигуры на тёмно-фиолетовом фоне.
Присмотревшись, я осознал, что он педантично воспроизвёл на холстах очертания тех странных вырезок, которые он ножницами выкраивал из своих репродукций.
Смысл этих работ остался для меня достаточно загадочным, Пабло их не комментировал, однако я видел, что он придаёт этим картинам почти сакраментальное значение. Делал он их гораздо дольше, чем портреты «серой серии», и, кажется, испытывал во время писания этих картин какое-то непонятное напряжение. В тот период он был крайне раздражителен, саркастичен и капризен. Был зачастую крайне груб. Общаться с ним в те недели было мучительно и даже иногда отвратительно, тем не менее, мне нравятся работы «фиолетовой серии».
Я не стану в этих записках истолковывать его произведения, однако, у меня создалось впечатление, что фиолетовый цвет он воспринимал как цвет критического отношения к миру, цвет несогласия, цвет раздражительного отрицания. Возможно, даже цвет страха.
Настроен он был в те дни довольно параноидально, впрочем, меня он не боялся, но учёные сотрудники Института вызывали у него явный страх, который он пытался скрывать под маской раздражения и капризности.
По рассказам санитаров, ночами его мучили приступы паники, сопровождающиеся иррациональным поведением. Переносить его взбалмошность становилось всё труднее, но… вскоре погода переменилась.
Красный период
Заметное изменение в состоянии Пабло совпало с празднованием русской Пасхи весной 2016 года. Этот праздник, по установившейся традиции, отмечался в Институте имени Николая Фёдорова особенно пышно и торжественно. Это и неудивительно, ведь это праздник воскрешения из мёртвых! По этому случаю был приглашён прославленный повар-испанец, а также было закуплено большое количество испанских вин самого благородного качества – физиологи Института не теряли надежды соблазнить Пабло блюдами и напитками его родной страны, и, таким образом, всё же сподвигнуть его на еду и питьё, от каковых он до сего момента категорически отказывался. Этот вопрос очень волновал профессора Ермольского и его сотрудников. Был устроен роскошный пасхальный ужин для всех сотрудников Института, на котором (в качестве главного и почётного гостя) присутствовал и воскрешённый из мёртвых Пабло Пикассо. Незадолго до этого медики и фармакологи, работавшие с Пабло, подобрали для него новую фармакологию – новый набор препаратов, который должен был укрепить витальность подопечного и, по словам Ермольского, «способствовать его быстрому врастанию в самые базовые потоки жизни». При этом фармакологи обещали снижение уровня агрессивности и настороженности в его поведении. Усилия специалистов не пропали даром: на празднике Пабло демонстрировал нешуточную оживлённость, был очень весел и общителен, не проявлял никаких признаков агрессивности, много смеялся и шутил, даже пел какие-то обрывки испанских и французских песенок и, конечно же, проявлял повышенное внимание к представительницам прекрасного пола, но без той брутальности и механистичности, которая ранее, в какой-то степени, окрашивала собой его сексуальные проявления. В целом, он казался весьма светским, вот только к испанским яствам и винам он не притронулся даже пальцем. Да что там яства и вина – он не в силах был проглотить даже хлебную крошку или выпить крошечный глоток воды. Это не помешало ему сыпать остротами, хохотать во весь голос, танцевать со всеми присутствовавшими дамами и брататься с поваром-испанцем. Короче, праздник ему понравился. Да он и всем понравился! Все мы налегали на испанские вина и гастрономические изыски, что называется «за себя и за того парня» – в роли «того парня с того света» выступал, естественно, Пабло. Стол был великолепен! Кроме испанских блюд присутствовали, конечно же, и традиционные элементы русской пасхальной трапезы: крашеные яйца, творог с цедрой, кулич… Кулич в окружении разноцветных яиц особенно привлёк внимание Пабло – кажется, он вызвал у него какие-то эротические ассоциации, во всяком случае он громко смеялся, указывая на кулич пальцем и игриво подмигивая дамам. Затем он выбрал из горки крашеных яиц красное яйцо и долго рассматривал его, что напомнило мне сцену из «Амаркорда» Феллини, когда безумный родственник на пикнике долго созерцает яйцо (правда, в фильме оно было обычным, белым). После Пасхи Пабло начал писать картины, где доминирующим цветом является красный.
Они составили «красную серию» или «красный период» – безусловно, самый плодотворный из периодов творчества воскрешённого за 2016 год (сам Пабло продолжал упорно называть этот год 3111 годом: соответствующую дату он неизменно ставил на своих картинах). Никогда прежде я не видел Пабло на таком подъёме! Казалось, он пребывает в постоянном возбуждении, работа в студии буквально кипела. Картины «красного периода», пожалуй, в наибольшей степени напоминают прежнего Пикассо.
Работа над «красными картинами» продлилась до середины июня 2016 года. В начале этого периода все мы пребывали в искреннем убеждении, что эксперимент с воскрешением Пабло оказался удачнейшим мероприятием. Пабло не просто был весел – он заражал всех вокруг своей весёлостью. Многие его картины «красного периода» действительно восхитительно сочные и поражают детской непосредственностью и свежестью, удивительной для бывшего трупа.
Я особенно выделил бы «Девочку-тореадора»
«Рождение нимфы»
«Воскресающего арлекина»
и «Пасхальное яйцо» – для последней картины Пабло попросил заказать круглый холст на круглом подрамнике.
Впоследствии он не утратил спонтанного стремления к писанию круглых картин. Его переполняла сексуальная энергия. Теперь он требовал, чтобы его навещали две-три носительницы испанского языка в сутки. Работы «красного периода» очевидным образом связаны с темами сексуальности и воскресения. Создавалось впечатление, что Пабло (возможно, бессознательно) полагает, что не столько усилия учёных, сколько волна его собственной сексуальной энергии вынесла его из мира мёртвых и вернула к жизни. Он был настолько заряжен каким-то особым энергетическим вихрем в тот период, что это состояние передавалось и всем окружающим. К тому же, весна… Сотрудников Института, которые имели дело с Пабло (особенно тех, кто помоложе), охватила некая любовная лихорадка.
Мой роман с Ксенией разгорался всё более ярким пламенем, нас сцепил воедино и закружил экстатический внутренний танец, который всё чаще оборачивался безумными ночными танцами на самых развязных вечеринках, а подобные разнузданные и нарядные party мы в тот период посещали с особенным усердием, отправляясь в Москву в стремительном такси чуть ли не каждую ночь… К сожалению, мы не могли взять с собой Пабло (его не выпускали за пределы Института), однако нам часто казалось, что он незримо присутствует рядом с нами в пучинах и водоворотах танцевального исступления. Вместо Пабло компанию нам составляли лаборантка Наталья и санитар Зильберштейн (в те ночи, когда ему не требовалось дежурить близ спящего Пабло), а также доцент Мандельштам, высокообразованный молодой специалист, который в эти весенние месяцы проявил необузданную склонность переодеваться в различные женские наряды и в таком виде достигать экстаза на вечеринках. С прискорбием должен сообщить, что эта возбуждённая и радостная атмосфера, в конечном счёте, сыграла с Пабло злую шутку. Под конец «красного периода» его взбудораженность стала принимать тревожные формы, а проявившаяся в нём склонность к публичным мастурбациям далеко не всем доставляла удовольствие. Он воспользовался наступлением тёплых дней, чтобы заявить, что отныне любая одежда представляется ему обременительным излишеством. Он целыми днями расхаживал по мастерской совершенно голый. Постоянная эрекция придавала его облику чрезмерную мифологичность, которую многие обитатели цивилизованного мира охотно наблюдают на картинах, но неохотно созерцают в повседневной реальности.
Остроумный доцент Гостев по этому поводу заметил как-то раз, что безудержный эксгибиционизм Пабло свидетельствует о том, что он мечтает о большой выставке своих работ (exhibition), а такое желание естественно для художника. Его приставания ко всем существам женского пола стали выходить за рамки галантного поведения, к тому же он перестал спать, поэтому перед нашими институтскими фармакологами снова встала задача подобрать для Пабло новый фармакологический рацион. Это обусловило появление «чёрного периода» летом 2016 года.
Чёрный период
После того, как был подобран новый коктейль препаратов, Пабло стал гораздо спокойнее. Увы, все препараты обладают, как известно, побочными эффектами. Пабло стал неприязненно относиться к солнечному свету, попросил повесить в мастерской плотные, тёмные шторы.
Днём он теперь, чаще всего, спал, а по ночам работал при электрическом свете. Он более не сыпал шуточками, не пел испанских и французских песенок и не взрывался громким хохотом при каждом удобном случае. Зато он внезапно полюбил читать, причём просил приносить ему книги о загробном мире: тибетская и египетская «книги мёртвых», Сведенборг…Он также неожиданно проявил интерес к компьютеру и довольно быстро овладел им на базовом уровне. Особенно полюбил играть в компьютерные игры: многие из них, по его словам, также напоминали ему о загробном существовании.
Часто слушал радио и с удовольствием смотрел телевизор. Я показал ему несколько фильмов о нём, из их числа ему более других понравился фильм, где его роль исполняет Энтони Хопкинс. В этот период он работал много и интенсивно, хотя и не был настолько продуктивен, как в предшествующий «красный период».
Он сделал серию картин на чёрном фоне (поэтому мы и стали называть этот период «чёрным», что вовсе не означает, что Пабло в те месяцы находился в депрессивном или мрачном состоянии).
Пикассо по-прежнему проявлял интерес к банкнотам евро, и я время от времени приносил их ему. Символика Евросоюза каким-то образом играет важную роль в картинах «чёрного периода», как, впрочем, и образ России, предстающей в виде раздвоенной матрёшки, опирающейся на загадочную зелёную ногу.
Красной линией, связующей картины «красного», «чёрного» и «зелёного» периодов, является образ арлекина:
прослеживается сюжет, который можно было бы назвать «Арлекин на том свете», от «Воскресающего Арлекина» из «красного цикла», через «Голодного Арлекина», проползающего через области абсолютной тьмы, и вплоть до диптиха «Арлекин в райском саду» из «зелёной серии».
В этот период Пабло нельзя было назвать особенно разговорчивым, однако беседы, если они всё же случались, имели более углублённый и вдумчивый характер, во всяком случае никогда прежде я не замечал у Пабло такой истовой заинтересованности религиозно-мистическими темами. Беседовал он в основном со мной, а также с сотрудниками Института Осиповым и Мандельштамом. Первый является известным танатологом, он не на шутку увлечён, к тому же, изучением мифологии и космогонии индейских племён Южной Америки. Второй, несмотря на его страсть к переодеванию в женское платье, – выдающийся знаток суфийского мистицизма. Беседы с этими эрудированными людьми весьма увлекали Пабло. С наступлением июльской жары состояние нашего подопечного несколько ухудшилось. Он часто жаловался, что жара досаждает ему, что несколько странно для южанина, к тому же в мастерской постоянно работал кондиционер (про него Пабло несколько раз говорил, что это «лучшее изобретение человечества»). Тогда же я заметил, что он впервые стал тяготиться теми физиологическими отличиями от других людей, которые были присущи его (в некотором роде экспериментальному) организму. Физиологи и врачи из нашего Института говорили, что он стал часто и настойчиво расспрашивать их о том, сможет ли он иметь детей. Им не хотелось расстраивать его, однако у них имелись серьёзные сомнения, что Пабло когда-либо сможет оплодотворить женщину. По словам платных дам, с которыми он по-прежнему практиковал ежедневные встречи, у него наблюдалась почти постоянная эрекция, но какие-либо намёки на семяизвержение отсутствовали. Удовлетворение, которое приносил ему секс, было всецело связано с достижением оргазма женщиной, с которой он в данный момент соединялся. Женский оргазм, по всей видимости, обладал огромным энергетическим воздействием на организм Пабло, и эти моменты становились для него источником его сил. Сам же он не кончал. Тем не менее, вопрос о рождении детей не давал ему покоя. Он проявил такую настойчивость в этом вопросе, что специалисты в конце концов пообещали ему новый экспериментальный набор препаратов, который и стал применяться с августа 2016 (3111) года.
Заранее скажу, что новые препараты никак не повлияли на репродуктивные способности воскрешённого, однако в остальном его состояние (в свете изменившейся фармакологии) сделалось настолько просветлённым, что проблема деторождения совершенно перестала занимать его мысли. В середине августа Пабло приступил к работе над «зелёной серией». Доцент Мандельштам полагает, что именно тогда Пабло достиг высшей ступени созерцания в мирах, обозначенных тем или иным цветом. Зелёный цвет занимает высшее место в суфийской иерархии «цветных миров».
Зелёный период
В начале августа 2016 (3111) года произошла маленькая революция: Пабло на глазах у нескольких сотрудников Института впервые выпил глоток воды. Это событие вызвало бурное ликование в среде учёных, которые плотно работали с воскрешённым. Все горячо поздравляли доктора Зеленина, подобравшего новый фармакологический коктейль для Пабло.
Кажется, Пабло также был рад достигнутому прогрессу. С того дня он начал понемногу пить воду: сначала не больше глотка в сутки. Но уже через пару недель он смог выпить целый стакан воды. Впрочем, никаких других напитков его организм по-прежнему не принимал. Попытки подкрасить воду слабым чаем или соком, или даже растворить в воде немного сахара, давали негативный результат: Пабло отказывался от напитка или выплёвывал выпитое. Однако вкус чистой родниковой воды начал постепенно нравиться ему. Даже цвет его кожи слегка изменился – стал чуть теплее, что ли.
Отныне вода стала привлекать к себе его пристальное внимание: он мог включить кран и долго созерцал льющийся из-под крана поток. Он постоянно смотрел в окно, на реку.
Он снова полюбил гулять днём, более не боялся солнечного света, и, если санитар Зильберштейн, по разрешению профессора Ермольского, сопровождал Пабло на короткую прогулку к реке, последний выглядел счастливым. Плавать в реке ему, правда, не разрешали.
Вода, как я вскоре установил из разговоров с ним, ассоциировалась в его сознании с зелёным цветом. В этот период он работал над картинами «зелёной серии». В его работе произошли изменения, причём это касалось как стиля, так и метода. Прежде всего, это было связано с его изменившимся отношением ко мне. До этого я совмещал роль подмастерья с ролью психотерапевта: я «раскручивал» его на работу посредством разговоров об искусстве, но также мыл кисти, замешивал краски (под его руководством), короче, выступал в качестве ассистента. До зелёного периода Пабло не проявлял ни капли интереса к моему творчеству, а также вообще к тому, что произошло в искусстве после его смерти в 1973 году. Это отсутствие любопытства казалось мне поразительным. Иногда он демонстративно отворачивался или даже грубо отталкивал меня, если я пытался показывать ему какие-то издания, журналы или каталоги, посвящённые современному искусству.
В зелёный период ситуация в этом отношении изменилась.
— А что вы, собственно, делаете в вашей нынешней жизни, барон де Лур? Неужели вы действительно стали художником? – как-то раз спросил он меня, наблюдая за тем, как я мою кисти под струёй воды.
Я рассказал ему, что в настоящее время практикую рисование на живых телах, собственно, я рисую на коже обнажённых девушек. Я показал ему фрагмент фильма, где я разрисовываю несколько обнажённых моделей, причём использую водостойкие краски, и разрисованные девушки плещутся и танцуют в воде бассейна.
Этот короткий фильм настолько понравился ему, что он просил показать его снова и снова. После этого мой статус резко возрос в его глазах: из подмастерья-психотерапевта я даже сделался кем-то вроде соавтора. Некоторые из картин «зелёного периода» написаны нами совместно и представляют собой диалог двух художников, запечатлённый на холсте.
Как я понял из пояснений Пабло, зелёный цвет в его глазах олицетворял не только воду, но также открытость, общение, приятие, собеседование…
Впрочем, избавившись от зацикленности на себе, Пабло всё же не пропитался скромностью, скорее, наоборот. Он и раньше часто употреблял в отношении себя словечко «гений», но теперь к этому титулу прибавился новый. Теперь он говорил о себе «гений и святой».
Не знаю, в чём он усмотрел признаки собственной святости.
Наши институтские психологи полагали, что таким образом Пабло сублимирует невозможность иметь детей – этот изъян своего воскрешённого тела он со временем стал рассматривать как знак своей если не божественной, то, во всяком случае, святой природы. Будучи существом мощным и самонадеянным, Пабло на моих глазах пережил эволюцию от полузамороженного пациента к гению, а затем к «святому». Теперь ему предстояло вступить в сообщество шарообразных богов, что вскорости и произошло после того, как выпал первый снег. Пабло приступил к работе над «белой серией».
Белый период
Почти целый год с некоторыми перерывами (длившимися, впрочем, не более двух-трёх недель) я провёл в Институте имени Николая Фёдорова в постоянном общении с воскрешённым Пабло. Моё сотрудничество с Институтом началось в конце января 2016 года и резко оборвалось в конце декабря, незадолго до наступления нового, 2017 года. Этот особенный период моей жизни начался в разгаре белой и снежной зимы и завершился следующей зимой, ещё более белой, пушистой и снегопадной. 14 декабря 2016 года я попросил у руководства Института отпуск на три недели в связи с приближающимися праздниками и некоторыми неотложными делами. Моя просьба была удовлетворена. Помню, мы сердечно простились с Пабло и напоследок долго обсуждали последнюю из сделанных им серий картин – так называемую «белую серию». За окнами простирались белоснежные просторы, небо тоже было совершенно белым, как случается зимой: белизна лилась отовсюду, пропитывая собой и очищая наше сознание.
Мы сидели в окружении круглых картин «белой серии», над которой он начал работать в конце ноября, вскоре после того, как выпал снег.
На белых фонах одной лишь чёрной линией изображены лица – по всей видимости, лица неких «богов» или «колобков».
Мне ли не знать таких колобков – я всю жизнь рисовал точно таких же! Колобки в этой иконографии (с закрытыми глазами, с эфемерными полуулыбками: личики, которые я иногда называю «эмбрионально-нирваническими»), давно уже стали чем-то вроде моего фирменного знака. Порою я даже использую изображение такого колобка вместо подписи.
Ещё некоторое время тому назад, когда Пабло внезапно стал проявлять интерес к моим работам (Пабло тогда работал над «зелёной серией»), я принёс ему по его просьбе несколько каталогов с репродукциями моих рисунков. Уже тогда Пабло проявил любопытство в отношении этих моих колобков.
В ответ я рассказал ему русскую сказку о Колобке, что мне часто приходится делать в разговорах с иностранцами, когда всплывает тема этого шарообразного героя русского космоса. Как и всегда в таких беседах, я пояснил, что в традиции московского концептуализма, к каковой я себя отношу, Колобок давно уже стал символом тотального ускользания, сплошного и безостановочного бегства, последовательного ускользания ото всех возможных интерпретаций и идентичностей. Эти рассуждения очень заинтересовали и, кажется, вдохновили Пабло. Помню, я тогда ещё подумал, глядя на его совершенно лысую и круглую голову, что ему, безволосому крепышу, укатившемуся из мира мёртвых, не так уж трудно отождествить себя с Колобком. Тогда мне не пришло в голову, что у него могут обнаружиться и более серьёзные причины для интереса к символу бегства.
Впрочем, мысль о том, что Пикассо хочет сбежать из Института, часто посещала меня – мы даже несколько раз обсуждали с Ксенией вопрос о том, чем бы мы смогли помочь ему в этом деле, если бы он попросил нас об этом. Но он не попросил.
Когда я впервые увидел «белую серию», я не мог обойтись без недоумения: зачем Пабло вдруг вздумалось выступить в роли моего эпигона или даже копииста? Все его колобки (за исключением одного) ничем не отличались от моих.
Он точно воспроизвёл мой стиль, что в данном случае несложно, поскольку речь идёт о весьма лаконичных изображениях. Поймав мой изумлённый взгляд, устремлённый на эти круглые полотна, Пабло весело расхохотался и дружески хлопнул меня по спине (несмотря на приятельский характер таких хлопков, которыми он изредка награждал меня в моменты наилучшего расположения духа, я всегда ощущал при этом, что рука у него тяжёлая, поэтому старался держаться от него подальше, так как подобные проявления его симпатии всегда неприятно сотрясали мой не особенно мощный организм).
— Я, конечно, понимаю, дорогой барон де Лур, что после вашего перерождения в России вы утратили титул и состояние, которые в былые годы позволяли вам вести беспечное существование светского бездельника. Вам просто-напросто ничего другого не оставалось, кроме как заделаться художником. Некоторые ваши почеркушки даже милы, хотя на мой вкус несколько ретроградны. Но mister Kolobok, безусловно, относится к вашим лучшим произведениям! Ваш белый kolobok – это как мой белый голубок! Правильно делаете, что так держитесь за это круглое личико. А я вот решил украсть у вас этот шедеврик, а всё ради того, чтобы позлить нашего уважаемого профессора Ермольского. Я, знаете ли, гений, и Ермольский, судя по всему, тоже. Мы, гении, довольно злобные и завистливые твари. Последнее время он так раздражает меня! Его неизбывная бодрость, его поджарая просветлённая старость… Этот голубой, научный взгляд… Честно говоря, меня воротит от Ермольского. Отныне я решил делать работы, неотличимые от ваших. Да и наши с вами инициалы совпадают, а я нынче только ими и подписываю свои картины. Ему будет трудновато доказать кому-либо, что это полотна Пабло Пикассо!
— Неужели причина действительно в этом? – спросил я. – Неужели вы так измельчали после смерти, что желание подгадить вашему воскресителю способно подвигнуть вас на целую серию картин?
Он искоса взглянул на меня.
— Вы правы. Причина не в этом. Просто мне хочется избавиться от Пабло Пикассо. Хочется раствориться в другой персоне, в другой иконографии, в чужом мифе. Сбежать от нимф, арлекинов, минотавров… Мне нужно круглое, спящее. Мне нужен шар. Я перегружен памятью – я жажду забвения. Как вы там называете это личико? Эмбрионально-нирваническое? Очень точное определение. В своей посмертной судьбе я хочу выйти на стезю перерождения. Акт подражания, эпигонства, есть акт аскезы. Поиск смирения. Я в последнее время полюбил слушать православное радио на русском языке. Это дух вашей страны исподволь проникает в меня… Эти снега… Эта белизна… Они смиряют сердце южанина, усталое от своего жара.
Он повернулся ко мне спиной и уставился в окно, словно бы улетев взглядом в белое, пресное, холодное и кроткое пространство. Нынче, когда я пытаюсь вызвать его образ перед своим мысленным взором, я чаще всего вижу его покатый и массивный затылок, его гладкую колобкообразную голову на фоне наших снегов.
В тот же день мы с Ксенией уехали в Москву (она тоже выхлопотала себе праздничный отпуск), и радостная суета, связанная с приближением Нового года, поглотила нас.
Через несколько дней мне вдруг позвонил Ермольский. Необычайно сухим тоном он известил меня, что мои услуги Институту более не потребуются. Проект закрыт. С подчёркнутым равнодушием он сказал, что картины Пабло, в изготовлении которых я принимал некоторое участие (за исключением нескольких полотен), я могу забрать себе и делать с ними всё, что пожелаю. Ему они не нужны.
— Можете даже сделать выставку работ воскрешённого Пикассо, – сказал он едко. – Вы известный лгун и выдумщик, поэтому можно не сомневаться, что всё это будет принято за вашу очередную фантазию. Прощайте, – он дал отбой.
Меня неприятно поразил не столько факт моего отстранения от данного проекта, сколько его неприязненный тон. И я не мог найти этому иного объяснения, кроме единственного: Ермольскому наконец-то стало известно о моих отношениях с Ксенией. Учёные бывают поразительно слепы и порой не замечают вещей, творящихся у них под носом. И это несмотря на их великолепную проницательность в научных вопросах. Мы с Ксенией особо не таились, и о нашей любви знали все без исключения сотрудники Института. Кроме, видимо, самого научного гения, парившего слишком высоко, чтобы вовремя разглядеть сердечные сплетения смертных.
Хотя его общение с Ксенией всегда ограничивалось служебными рамками, всё же, видимо, он питал в отношении красавицы-ассистентки кое-какие подспудные собственнические чувства. Узнав запоздало о нашем романе, старик, похоже, испытал острую ревность.
Эта догадка подтверждалась тем обстоятельством, что в те же дни Ксения также была безвозвратно отстранена от работы в Институте.
Когда я приехал в Институт забирать работы Пабло, мне удалось поговорить с несколькими сотрудниками, которых уже давно я считаю своими друзьями. Сведения, которые они мне сообщили, были достаточно смутными и сбивчивыми, однако они заставили меня взглянуть на наше увольнение другими глазами. Из обрывочных фраз моих друзей я сделал вывод, что Пабло всё же сбежал из Института, и Ермольский считает, что мы с Ксенией причастны к его побегу. Мне, в частности, инкриминировалось, что я втайне снабжал воскрешённого деньгами.
Видимо, Пабло действительно удалось аккумулировать некоторую сумму в евро из числа тех денег, которые он выпрашивал у меня под предлогом, что они вдохновляют его в работе. Нынче мне неизвестно, какова судьба Пабло, где он находится, вернули ли его в Институт, или же он пребывает в бегах… Я искренне надеюсь, что он на свободе, что его организм нашёл в себе силы обходиться без тех медицинских процедур и препаратов, которые прежде поддерживали его жизнедеятельность. Я также надеюсь, что он не сгинул в белоснежных просторах России, что он обрёл верных друзей, которые помогают ему.
Несмотря на его многочисленные странности, я искренне полюбил этого человека. Уповаю на то, что сила его духа, в сочетании с необычайной физической силой, проложат ему путь в новую, независимую жизнь. Интуиция подсказывает мне, что вряд ли он захочет быть художником в этой новой жизни… Может быть, он станет скромным лифтёром или охранником супермаркета, а может, крупным вором или звездой порнографического экрана. Не удивлюсь, если через несколько лет встречу его в самой неожиданной роли, в самом неожиданном месте.
Несколько дней назад я столкнулся с Хуанитой у входа в один ночной клуб. Она, очень нарядная и свежая, шла под руку с тем самым поваром-испанцем, который когда-то угощал нас пасхальным ужином.
Когда я заговорил о Пабло, чёрные глаза этой парочки блестели так лукаво, что это навело меня на кое-какие мысли оптимистического свойства.
Я благодарен судьбе за необычайный опыт, поверхностно изложенный в этих записках, а более всего за тот волшебный трофей, который мне (помимо картин Пабло) удалось унести с собой за стены Института, как за стены заколдованного замка
Я сжимаю в своей руке прекрасную руку Ксении и, вместо точки, рисую в конце данного текста улыбающегося Колобка…
Москва, январь 2017 (3112) года.
