Двуликая природа патриотизма: форма любви или чистая манипуляция?

Как появилась клятва флагу США и что происходило с теми, кто не хотел становиться «хорошим американцем»? Почему в государственных гимнах страну до сих пор ассоциируют с семьей? Об устройстве политических эмоций и двойственности патриотизма рассказывает американский философ Марта Нуссбаум в отрывке из книги «Политические эмоции» о том, как публичные ритуалы укрепляют единство нации, почему люди пока не могут отказаться от патриотических чувств и зачем все-таки нужна любовь к родине.

Клятва флагу: лакмусовая бумажка «хорошего американца»

В 1892 году в Чикаго должна была состояться Всемирная Колумбова выставка.‌ Очевидно, что она оказалась торжеством ничем не сдерживаемой жадности и эгоизма. Особый фокус был сделан на промышленность и инновации, поскольку Америка готовилась приветствовать гостей со всего мира демонстрацией технологического мастерства и материального обогащения. 

Вопиющее неравенство возможностей по всей стране и в самом городе должно было быть замаскировано сияющим внешним видом белоснежных зданий в стиле бозар (прямо по соседству с Чикагским университетом), которые позже стали называть «Белый город».‌ Архитектурный выбор дизайнеров выставки Даниела Бернема и Честера Френча выражал идею о том, что Америка соперничает с Европой в величии и благородстве. 

Все смешное, хаотичное и шумное было перенесено в Мидуэй, поросший травой участок, который теперь лежит в центре университетского городка, но тогда находился вне стен выставки. Первое колесо обозрения, хотя и было официальной частью выставки, находилось на территории Мидуэя вместе с шоу Буффало Билла «Дикий Запад»‌, шумными детьми, расовыми и этническими различиями, яркими цветами и бедными людьми. 

Вместо настоящих человеческих тел, волнующих своей неоднородностью и хрупкостью, на официальной выставке была представлена «Статуя республики» — позолоченная скульптура женщины высотой почти двадцать метров, в руках которой были скипетр и сфера. Ее уменьшенная копия высотой всего семь метров была создана в 1918 году в память о выставке и теперь стоит в Чикаго на пересечении Хэйз Драйв и Корнелл Авеню. В Chicago Tribune о ней писали так: «Она впечатляет своим величественным присутствием, своим безмятежным и благородным лицом, совершенной гармонией с ее великолепным окружением, своей замечательной физической формой».‌

Защитники бедняков, чрезвычайно расстроенные этим планом, собрались вместе, чтобы подумать, как празднование могло бы включать идеи равных возможностей и жертвенности. В конце концов, группа христианских социалистов обратилась к президенту Бенджамину Харрисону с предложением: на выставке президент представит новый публичный ритуал патриотизма, клятву верности флагу США, в которой сделает акцент на основных моральных ценностях нации, подчеркнет равенство всех американцев и вновь направит нацию к чему-то большему, чем индивидуальное предпринимательство. Эти чувства были выражены в следующих словах:

«Я клянусь в верности своему флагу Соединенных Штатов Америки и республике, которую он символизирует: единой неделимой нации со свободой и справедливостью для всех».‌ 

Тогда же популярный детский журнал Youth’s Companion начал агрессивную кампанию, пропагандирующую использование клятвы наряду с жестом приветствия флагу в национальных школах.

Однако, как это часто бывает с патриотическими чувствами, обращение вскоре оказалось формулой как включения, так и исключения. Фрэнсис Беллами, автор клятвы, был одновременно социалистом и ксенофобом, который опасался, что нашим национальным ценностям угрожает поток новых иммигрантов из южной Европы. К сороковым годам закон требовал ежедневного произнесения клятвы в школах многих штатов. Клятва стала лакмусовой бумажкой для «хорошего американца», и те, кто не проходил эту проверку, сталкивались как с отчуждением, так и с насилием. 

Свидетели Иеговы, которые отказались произносить клятву по религиозным соображениям, рассматривая ее как форму идолопоклонства, вскоре обнаружили, что их дети исключены из школ за несоблюдение требований. Затем, как это ни абсурдно, родители этих детей были арестованы или отправлены в тюрьму за «содействие в совершении правонарушений несовершеннолетними», потому что их дети не ходили в школу! В общественном сознании зрела идея о том, что Свидетели Иеговы представляют опасность: «пятая колонна», подрывающая ценности Америки в преддверии войны против Германии и Японии. 

Обвиненные в симпатии к Германии (несмотря на то что Свидетели Иеговы в Третьем рейхе преследовались по аналогичным соображениям и должны были носить фиолетовый треугольник в концентрационных лагерях), Свидетели Иеговы столкнулись с многочисленными случаями публичного насилия, в том числе с нападениями и линчеваниями, — особенно после того как Верховный суд США признал обязательное приветствие флагу легитимным выражением преданности национальной безопасности.

Любая концепция публичных эмоций должна лицом к лицу столкнуться со сложностями патриотизма. Патриотизм двулик словно Янус. Он обращается вовне, временами призывая «Я» к выполнению обязанностей по отношению к другим, к необходимости жертвовать ради общего блага. И все же, что совершенно очевидно, он также обращен внутрь, призывая тех, кто считает себя «хорошими» или «истинными» американцами, отличать себя от чужаков и нарушителей порядка, а затем просто исключить их. 

Не менее опасно, что патриотизм настраивает нацию против ее иностранных конкурентов и противников, разжигая в их отношении воинственные чувства. 

Именно по этой причине Жан-Жак Руссо считал, что хорошей нации нужна патриотическая «гражданская религия» вместо догм христианства, которые он находил слишком кроткими и пацифистскими.

История с клятвой показывает нам, что довольно много вещей могут пойти не так, когда нация намеревается вызвать сильные эмоции, используя саму себя в качестве объекта этих эмоций. Все это имеет отношение к проекту преподавания патриотизма в школах. Архитектурный план Бернема для выставки демонстрирует опасность неуместных и исключающих ценностей: мы видим нацию, определяющую себя с точки зрения достижений и устремлений элиты, исключающую простых людей и их насущные потребности. 

Последствия введения этой клятвы показывают, как опасно нарушать свободу совести меньшинств принудительной гомогенностью. Наконец, и план Бернема, и ритуал клятвы показывают нам опасность того, что патриотизм приведет к параличу критических способностей и подрыву социальной рациональности.

Понимая все эти опасности, многие разумные люди скептически относятся к призывам к патриотическим чувствам. Они выступают за то, чтобы не делать акцент на этом в образовательном процессе. Вместо этого, утверждают они, мы должны сосредоточиться на формировании граждан, которые могут думать самостоятельно и размышлять о будущем нации, основываясь на рациональных принципах. 

Отдавая предпочтение критическому разуму, они, конечно, не ошибаются. Но, игнорируя или отбрасывая политические эмоции, такие люди, возможно, упускают из виду понимание, прочно усвоенное нашей группой исторических мыслителей: патриотические эмоции могут быть необходимой опорой для ценных проектов, предполагающих жертвенность ради других. 

Политик и философ Джузеппе Мадзини утверждал, что национальные чувства являются ценным, даже необходимым «рычагом», при помощи которого можно привести в действие благородные чувства в отношении всего человечества. Конт, Милль и Тагор, будучи убежденными интернационалистами, отводили идее нации почетное место в своих концепциях расширенного круга симпатии.

Мадзини был прав, говоря, что национальные чувства могут сыграть ценную и даже важнейшую роль в создании достойного общества, в котором свобода и справедливость действительно доступны для всех. Нация может достучаться до сердец и воображения людей благодаря, можно сказать, эвдемонистическим связям: вот «мы», вот «наши» — и это, как говорит Мадзини, позволяет нам расширить наше сочувствие. 

Испытывая любовь к нации, люди могут, если все идет хорошо, принять общие политические принципы, но эффективным с точки зрения мотивации способом. 

Публичная любовь, в которой мы нуждаемся, таким образом, включает в себя любовь к нации и любовь, которая воспринимает нацию не просто как набор абстрактных принципов, но как конкретную сущность с особой историей, конкретными физическими особенностями и конкретными устремлениями, которые вдохновляют на преданность. 

Однако сформировать такую любовь можно по-разному с разными последствиями для важных политических целей и окончательного принятия общих принципов. Мы сталкиваемся с рядом неприятных проблем, своего рода Сциллой и Харибдой, которые, скорее всего, подстерегут даже самого осторожного путешественника.

У Сциллы, чудовища, которое заманивало путешественников на одну сторону узкого пролива, было много голов с острыми зубами — так я ее здесь и изображу. Одна «голова» Сциллы — это опасность ложных и исключающих ценностей. Вторая «голова» — это опасность нарушить свободу совести меньшинств навязанными ритуалами. Третья «голова» — это чрезмерный акцент на солидарности и гомогенности, которые угрожают затмить критический дух. Однако на другой стороне пролива ждет Харибда — водоворот, угрожающий заманить в ловушку и уничтожить любой корабль, который уйдет слишком далеко от Сциллы. 

Харибда в этой метафоре — это опасность «разбавленной» мотивации, которая, по мнению Аристотеля, будет угрожать любому обществу, предпринявшему попытку вести дела без партикулярной любви.

Какие чувства вызывает патриотизм?

Патриотизм — сильная эмоция, объектом которой является нация. Это форма любви, и поэтому он отличается от простого одобрения, приверженности или принятия принципов. В этой любви есть ощущение того, что нация — это моя (собственная) нация, и ее ритуалы обыкновенно отсылают к этой идее. Например, «Моя страна, тебе»‌ («My Country, ’Tis of Thee»), где принятие нации как «моей» очевидно. 

В первой строке «Марсельезы» «Сыны Отечества, вставайте» («Allons enfants de la Patrie») первое лицо множественного числа‌ призывает всех французов видеть в нации своего родителя. Или в «Джанаганамане», гимне Индии, где люди из всех географических регионов Индии и ее основных религиозных традиций идентифицируют себя как «мы».

Эта любовь может быть смоделирована на основе самых разных видов личной любви. Как в случае любви к спортивной команде, так и здесь: разные люди по-разному думают об отношении нации к ним. Для одних нация — любимый родитель, и эта идея занимает видное место во многих символических призывах к патриотизму. Другие воспринимают нацию скорее как любимое дитя, росту и развитию которого хочется способствовать. Для третьих нация предстает в более романтическом свете, как возлюбленная, манящая любовника. 

Различные патриотические ритуалы и песни вызывают в воображении совершенно разные формы любви, и иногда одна и та же песня обращена сразу к нескольким. «Марсельеза» начинается с представления Франции как родителя, но прекрасная заключительная строфа гораздо более эротична, с трепетом обращаясь к «прекрасной свободе» (liberté chérie). 

«Джанаганамана» в своем описании моральных принципов нации как поддерживающих и направляющих ее отсылает к любви к родителям, но музыкальное сопровождение гимна довольно эротично. Даже в рамках одного и того же ритуала или части ритуала разные люди могут испытывать разные виды любви в соответствии с индивидуальными потребностями и пристрастиями.

Однако во всех своих проявлениях патриотическая любовь партикулярна. Она основана на семейной или личной любви того или иного типа и, в соответствии с этим происхождением или аналогией, фокусируется на конкретных вещах: той или иной красивой географической особенности, том или ином историческом событии. Чем сильнее она в этом отношении, тем больше вероятность того, что она сможет вдохновить. 

Так, американцы больше любят песни «Америка прекрасна» («America the Beautiful») и «Эта земля, ваша земля» («This Land Is Your Land») Вуди Гатри (хотя часто игнорируют политический смысл последней песни), чем до скуки абстрактную «Моя страна, тебе». Специфика и музыкальный эротизм «Джанаганаманы» и гимн Бангладеш «Моя золотая Бенгалия» внушают любовь, в то время как у унылого и абстрактного «Согласия» («La Concorde»), национального гимна Габона, будет больше проблем с поддержанием внимания.‌

Здесь наше внимание сосредоточено на нации, но мы не должны забывать, что другие формы патриотической любви, адресованные государству, городу, региону, могут сосуществовать с любовью к нации и усиливать ее. Иногда возникает напряженность, например когда город или штат преследует цели, которые нация в целом не приняла. Это часто случается, например, когда крупные города поддерживают плюралистические ценности, которые могут не одобряться сельскими районами страны. 

Почему нам нужна такая эмоция? Сама партикулярность и эротизм патриотической любви делают ее, казалось бы, легкой мишенью для захвата темными силами человеческой личности.

Мадзини отвечал на эту проблему так: наша жизнь погружена в жадность и эгоизм, поэтому мы нуждаемся в сильной эмоции, направленной на общее благосостояние. Она вдохновит на поддержку общего блага способами, предполагающими самопожертвование. 

Но чтобы иметь достаточную мотивационную силу, эта эмоция не может своим объектом иметь что-то чисто абстрактное (например, «человечество»), но должна быть более конкретной. Он считал, что идея нации — это идея такого рода: достаточно местная, достаточно наша, достаточно конкретная или, по крайней мере, поддающаяся конкретизации, чтобы быть для нас сильным мотиватором, и все же достаточно большая, чтобы вложить в наши сердца цель, выходящую за рамки жадности и эгоизма.

Наша концепция сострадания показывает, что Мадзини прав. Сострадание сильно мотивирует альтруизм, но в то же время корнями уходит в конкретные нарративы и образы. Чтобы альтруистическая национальная эмоция обладала мотивирующей силой, она должна быть привязана к чему-то конкретному: именам (основателям, героям), физическим особенностям (характеристикам ландшафта, ярким образам и метафорам) и, прежде всего, повествованиям о борьбе, страдании и надежде. 

Такая эмоция придает силу моральным мотивам, но также может представлять угрозу беспристрастным принципам. Это напряжение можно устранить двумя различными способами: расширяя сострадание и выстраивая диалог между эмоциями и принципами. 

Мы можем расширять сострадание, связывая его с образами и институциями, которые служат на благо всех людей, включая, желательно, и людей за пределами самой нации. Вот так работает хорошая форма патриотизма. Она прокладывает мост от повседневных эмоций к более широкому и беспристрастному набору забот. Но даже в этом случае мы все равно продолжаем нуждаться в диалоге между хорошими моральными принципами и типом специфических эмоций, которые уходят своими корнями в конкретные образы. А это значит, что патриотические чувства постоянно нуждаются в критическом исследовании.

Патриотические чувства ищут преданности и верности в красочной истории нации, которая, как правило, указывает на будущее, все еще сомнительное. 

В самом деле, идея нации по самой своей природе является нарративным конструктом. Дать определение нации — значит выбрать из всего неупорядоченного материала прошлого и настоящего сюжетную линию, которая подчеркивает одни вещи и опускает другие, чтобы указать на то, что может ждать нацию в будущем, если люди в достаточной степени посвятят себя работе на будущее. 

Французский философ Эрнст Ренан убедительно доказал, что нация — это не просто физическое местоположение; это идея, «духовный принцип». И этот духовный принцип, с одной стороны, включает в себя историю прошлого, обыкновенно — историю бед и страданий, а с другой стороны, приверженность будущему, готовность жить вместе и противостоять невзгодам ради общей цели. Все это связано между собой, поскольку история прошлого должна рассказать людям, за что стоит бороться в будущем. 

Ренан отмечает, что в прошлом должно быть что-то великое и славное, но в нем также должны быть потери и страдания: «В деле национальных воспоминаний траур имеет большее значение, чем триумф: траур накладывает обязанности, траур вызывает общие усилия».‌

Размышляя о славе и страданиях прошлого, люди думают: «Да ради этих великих идеалов я тоже был бы готов пострадать». Или, как говорит Ренан: «Любят пропорционально жертвам, на которые согласились, пропорционально бедам, которые пришлось перенести».‌ Вслед за Бэтсоном мы можем добавить, что надлежащая история прошлого нации будет включать в себя не только абстрактные идеалы, но и конкретных людей; не только концептуальное пространство, но и физические места.

Потребность в эмоциях любящей заботы становится еще более очевидной, а их контуры более четкими, когда мы рассматриваем угрозу, которую представляет для морали отвращение. Отвращение создает опасность для национальных проектов, предполагающих альтруистические жертвы ради общего блага, поскольку оно делит нацию на иерархически упорядоченные группы, которые не должны встречаться. 

Какое «общее благо» может пересечь эти границы? Учитывая, что разделения, мотивированные отвращением, так распространены в реальных обществах, всем обществам необходимо найти способы решения этой проблемы. Вряд ли абстрактные принципы могут самостоятельно справиться с этим. 

Поскольку одни уже были ярко представлены в воображении как недолюди, противоядием этому станет опыт представления другого как полноценных людей. Если другой был дегуманизирован в воображении, только воображение может осуществить необходимый сдвиг. 

Например, сформировав мнение о том, что афроамериканские мужчины являются отвратительными гиперсексуальными животными и источниками неизвестных инфекций и разложения, люди смогут воспринимать их иначе, только если нация предложит своим гражданам нарративы, в которых жизнь афроамериканцев изображена по-другому. В них афроамериканцы должны быть представлены как полноценные люди, чьи жизни и цели близки к жизням и целям их белых сограждан. Любой призыв к альтруизму, которому не удается таким образом задействовать воображение и эмоции, не сможет побороть мощные силы разделения, с большой вероятностью разрушающие любой общий труд.

Отвращению можно противостоять в частной сфере, не прибегая к национальным идеалам. Но одним из способов преодолеть это отвращение является соединение нарратива о полноценной человечности униженной группы с историей национальной борьбы и преданности нации в смысле Ренана. Позже мы увидим, что одно из величайших достижений Мартина Лютера Кинга-младшего было в том, что он способствовал подобной эмоциональной трансформации своей аудитории. 

Если наставникам удастся изобразить униженную группу как часть «нас», вместе с которой мы страдали в прошлом и теперь вместе работаем над справедливым будущим, это значительно усложнит дальнейшее восприятие другого как загрязняющего и исключенного чужака. В патриотических чувствах граждане принимают друг друга как семью, разделяя общие цели; таким образом, стигматизация преодолевается (по крайней мере, на время) воображением и любовью.