В политике язык используется не столько для отражения реальности, сколько для её конструирования. Поэтому тот, кто владеет дискурсом, как заметил ещё Фуко, может задавать направления массовой мысли и навязывать людям выгодные убеждения и клише. Так, в России наибольшая «власть дискурса» сохраняется за государственной пропагандой, которая транслируется телевидением и перебирается в интернет, заглушая другие точки зрения.
Как новояз, при котором обществу нельзя называть вещи своими именами, проникает в культуру? Какие новые каналы манипуляций появляются в сети? Чем отличается риторика госпропаганды от оппозиционного интернет-дискурса? Социолингвист, исследователь политического дискурса, автор телеграм-канала Пропагандистилляция Мария Евстигнеева проанализировала российское политическое инфополе последних двух месяцев и выяснила, какие тактики манипуляции используют агитаторы, как воздействуют на сознание слова-триггеры, почему механизмы провластного дискурса оказались настолько эффективными, а также объясняет, откуда пошла концепция «денацификации», почему старшее поколение позитивно относится к «спецоперации» и как можно деконструировать тоталитарные тексты, лишив их пропагандистского потенциала.
Практика исследований политического дискурса сформировалась в условиях возросшего интереса к языку тоталитарных обществ (прежде всего, Советского союза и гитлеровской Германии). Одной из первых попыток осмысления тоталитарного дискурса можно по праву считать роман Джорджа Оруэлла «1984», правда, в то время (произведение вышло в 1949 году) речь шла о художественном осмыслении политического дискурса, что не помешало термину «новояз» войти в активный лексикон исследователей политического дискурса и, в целом, в бытовой «гражданский» обиход.
Исследование политического дискурса в этом контексте органически и неразрывно связано с понятием пропаганды и концепцией «власти (и) дискурса». Такой подход кратко можно обозначить так: «кто владеет дискурсом — обладает властью» — то есть, чем большими ресурсами для формирования дискурса и управления им обладает структура/человек/сообщество, тем больше у них возможностей для применения власти и/или злоупотребления ею. Пропаганда как таковая является лишь частью политического дискурса, отождествлять их было бы неверно, так как в последние десятилетия всё же власть над политическим дискурсом в широком смысле не сосредоточена в одних руках, а расщепляется на несколько источников. Происходит это вследствие роста авторитета независимых СМИ и блогеров.
Здесь стоит также уточнить, что политический дискурс может пониматься как в узком смысле (непосредственно как дискурс политиков, официальных лиц и ведомств), так и в широком (как всё, что так или иначе связанно с темой политики), что некоторыми исследователями обозначается как «дискурс реагирования», вторичный по отношению к «официальному».
В XXI веке информационных технологий, который ярко характеризуется наличием и постоянным развитием широкого информационного пространства горизонтального формата, формы реализации политического дискурса значительно расширяются и дифференцируются. То есть, кажется более целесообразным говорить о политическом дискурсе в широком смысле, так как дискурс, производимый участниками этого расширенного полилога, вряд ли можно назвать вторичным. Он рождается не как реакция на дискурс политиков, а скорее как реакция на события, а также в формате личных умозаключений, которые являются достаточно автономными.
При этом, конечно, большая (и даже бОльшая часть) этой «власти дискурса» сохраняется за телевидением. И, хотя за последние годы аудитория интернета значительно выросла и в количестве, и в возрасте, её охват пока далек от аудитории телевидения. Поэтому наблюдается достаточно серьезная информационно-политическая конкуренция (причем, с периодическим взаимопроникновением) дискурсов телевидения и интернета. Именно эта конкуренция является одним из факторов, делящих общество на те самые две части: за/против, аудитория тв/интернет-ресурсов, и даже старшее/молодое поколение.
Непосредственно о пропаганде, как о дискурсивной практике, цель которой — воздействовать на общественное мнение и формировать определенные позиции у аудитории, можно говорить в контексте дискурса федеральных телевизионных каналов и лиц, к ним причастных, ведущих личные аккаунты в социальных сетях, а также в контексте речи официальных лиц, занимающих государственные должности. Строго говоря, даже условно «провластные» (транслирующие официальную позицию государственной власти) анонимные телеграм-каналы не занимаются пропагандой в полном смысле этого слова: во-первых, многие из них анонимны, и источник информации или мнения не всегда известен, а во-вторых, Телеграм как площадка, доступная абсолютно каждому обладателю смартфона, сама по себе предполагает возможность дифференцирования источников информации, а доступ к изучению разных мнений и позиций максимально открыт. И, хотя существуют более или менее обоснованные версии о том, какие анонимные каналы какими политическими силами и лицами финансируются, говорить об этом со 100% уверенностью сложно.
То есть, можно сказать, что источники и формы реализации политического дискурса в широком смысле крайне разнообразны. Помимо независимых СМИ, блогеров, телеграм-каналов, частных лиц-экспертов в той или иной сфере, которые, опять же, активнее всего присутствуют именно в интернет-пространстве, политический дискурс реализуется даже в сфере развлечений, чему ярким примером служит стенд-ап и его возросшая популярность, (хотя формат, конечно, не новый). А вот источники и форматы телевизионной пропаганды как правило ограничены, четко определены и строго регламентированы.
Персонализация дискурса и личный бренд
При исследовании широкого политического дискурса нетрудно заметить достаточно четкую разницу между государственной пропагандой, которая реализуется и на телевидении и в интернете, и оппозиционным интернет-дискурсом. И основная разница, кроме непосредственно содержания, состоит в формах реализации и выражения мнений и передачи информации.
В формах реализации, используемых российскими телевизионными программами, наблюдаются следующие коммуникативные рамки:
- «Мы не нападаем, а защищаемся»;
- «Все обвинения в нашу сторону построены на фейках и инсценировках»;
- «Запад объявил нам экономическую войну»;
- «Запад использует практику культуры отмены в отношении России, ее граждан и культуры»;
- «Никто не замечал войны на Донбассе на протяжении 8 лет» и так далее.
Все эти рамки характеризуются соответствующими клише, которые используются и на телевидении, и в «провластных» телеграм-каналах и инстаграм-аккаунтах, включая сотрудников государственных каналов.
Степень клишированности же условно оппозиционного интернет-дискурса значительно ниже. Он не гомогенен, и, если «провластный» (в основном, телевизионный) политический дискурс можно с определенной долей уверенности назвать коллективным, то интернет-дискурс более индивидуален. Скажем, хорошо видно, чем дискурс, например, Венедиктова отличается от Невзорова, Белковского от Шульман, Гордеевой от Красильщика, Doxa от Meduza. В них преобладают разная степень жесткости/радикальности высказываний, разные стили повествования, разные жанры, свои собственные индивидуальные, а не коллективные, клише. Например, Невзоров часто использует натуралистичные, физиологические метафоры для описания тех или действий властей, Шульман склонна эвфемизировать свою позицию с помощью различных цитат и юмористических ремарок, Гордеева много апеллирует к гуманистическим чувствам и эмоциям, и так далее.
Интерес для изучения представляют и кейсы присутствия представителей государственной власти в интернет-пространстве, которые по своим коммуникативным стратегиям не вписываются ни во «властный», ни в «пропагандистский», ни в «оппозиционный» дискурс, а представляют собой очень индивидуальный портрет со своими особенностями, смыслами и способами их выражения. Ярким примером такого случая является, например, интервью Натальи Поклонской на YouTube-канале «Скажи Гордеевой», в котором она назвала крымский референдум «крайней необходимостью», а «крикунов» Парубия и Тягнибока — «агентами России, которые запугали Крым», а также несколько раз повторила, что её Родина — Украина, и на вопрос «Родина или истина?» ответила «Родина».
Последнее время также отмечается рост значимости личного бренда по сравнению с коллективным. Например, в личном телеграм-канале Алексея Венедиктова в 10 раз больше подписчиков, чем у курируемого им же канала «Живой гвоздь», а в канале Вячеслава Володина в 3 раза больше подписчиков, чем в канале Государственной думы. Кроме того, на заре развития телеграм-каналов одним из самых популярных политических каналов был анонимный «Незыгарь» (на данный момент насчитывающий 384,5 тысяч подписчиков) — сейчас же некоторые авторские каналы обгоняют его и ему подобных в количестве подписчиков (например, канал Шульман насчитывает 466,7 тысяч подписчиков, а канал Собчак — почти 1,5 миллиона). Это говорит о достаточно устойчивом тренде на персонализацию контента и повышение доверия аудитории к экспертам, не скрывающим своё авторство.
При этом, очень важно понимать, что политический дискурс — это сложная сущность. Одной из самых интересных его черт является то, что в рамках политического дискурса язык используется не столько как средство отражения реальности, сколько как средство её конструирования. На бытовом уровне повседневной деятельности можно рассматривать это с точки зрения теории речевых актов Остина. Например, некоторые речевые акты (он называет их перлокутивными) сами по себе являются формирующими реальность, делающими эту реальность возможной — например, судебный приговор, объявление войны, приказ, выражение согласия на брак в необходимой формальной ситуации. Само языковое выражение некоторых реалий делает возможным их существование. Например, человек существует вне зависимости от того, сказано это или нет (ну, конечно, если мы берем за аксиому существование объективной реальности в принципе). А вот права человека существуют постольку, поскольку они декларируются, потому что право в целом — это социальный конструкт (даже, казалось бы, такое «естественное» право как право на жизнь), а его действие закрепляется буквами на бумаге. Более глубоко постмодернистскую идею о том, что-то, что мы называем реальностью — на самом деле вторично и формируется языковыми средствами, дискурсом, высказывали Деррида, Фуко, Бодрийяр и другие философы. То есть, в рамках политического дискурса, реализуемого тем, кто имеет более высокий социальный статус, активную политическую роль и обладает большими ресурсами для реализации — то, что он говорит, и есть реальность. А аудитория, существующая в этой сконструированной реальности, воспринимается им как объект применения власти.
Последний месяц явил нам интересные проявления политического дискурса (и пропаганды в частности), которые формируют реальность и даже не одну. Если мы говорим о политическом дискурсе как о средстве конструирования некоторой социальной реальности, то сегодня этих реальностей оказалось несколько. Более того, они противоположны друг другу, и одна из них доминирует. При этом они взаимно объявляют друг друга неправильными и опасными, предательскими и позорными.
«Специальная военная операция» с точки зрения дискурсивного конструирования реальности
Важно понимать, что созданная и поддерживаемая властным политическим дискурсом коммуникативная ситуация проведения «специальной военной операции» — это не что иное, как конструирование определенной реальности, и именно поэтому в российском инфополе царит такое строгое к этим словам отношение. Нам говорят: войной называется другое, мы не называем происходящее войной, потому что в нашей реальности это не война. Слово «война» является триггерным — оно имеет очень конкретные коннотации, в том числе, в российском общественном сознании слово «война» в первую очередь ассоциируется с Великой Отечественной, а одним из главных фреймов, поддерживаемых провластной повесткой за последние 20 лет, стало пресловутое «лишь бы не было войны». Именно поэтому официальная позиция государственной власти так и звучит: «войны нет, ведь наше кредо — „лишь бы не было войны“». При этом слово «война» активно используется в контексте «объявленной России западом экономической войны».
Различного рода ситуативное изменение, даже переворачивание понятий, переназывание событий в политическом дискурсе не ново — это стандартный приём, который использовался во все времена. В гитлеровской Германии «особыми действиями» назывались массовые казни, «решением еврейского вопроса» — геноцид. Соответственно, «геноцидом» в СССР называлось истребление еврейского и славянского народов гитлеровской Германией, а вот истребление евреев сталинским режимом в советском властном дискурсе названия не имело, то есть не обозначалось как явление объективной реальности, возможно, маскируясь под другие понятия, такие как Дело врачей, например. Швейцарский лингвист Патрик Серио, известный нам как пионер исследований в области тоталитарного дискурса, советского «деревянного» политического языка, приводит также пример о том, как после Фолклендской войны британская пропаганда использовала прием «ложных номинаций» для убеждения народа в том, что «забастовки трудящихся — это война против всей нации», выставляя протестующих в качестве внутреннего врага и «пятой колонны», причем так, чтобы это воспринималось аудиторией как ее собственное мнение, а не навязываемое «сверху».
Среди коллег-лингвистов и не только сейчас предпринимается множество попыток сравнивать разные понятия, докопаться до корней различных слов, выяснить, где они были впервые использованы, в каком контексте и что означали. Так, например, любят вспомнить о том, что выражение «национал-предатели» использовал Гитлер. Можно припомнить и то, откуда взялась «специальная военная операция» — этот термин полюбился США и странам НАТО во время военной кампании в Косово («принуждение к миру», кстати, тоже).
«Денацификация» использовалась после Второй мировой войны в отношении Германии. Нацисты, фашисты, блокада, боевики, пятая колонна, и многие другие, как их можно обозначить, слова-триггеры, имеют вполне определенные значения. Но главное, что нужно знать об этих словах — то, что их объединяет, — это крепкая неразрывная связь с конкретным историческим контекстом. Мы знаем, что важны не сами слова, а их узус — в какой ситуации слово используется, с чем ассоциируется, какие несет в себе коннотации, простирающиеся далеко за пределы его словарного значения. Это и есть механизм того, как работает политический дискурс. Код, условное обозначение, в рамках которого слово перестает быть нейтральным, а начинает ассоциироваться с политическим контекстом, в котором оно приобрело эмоциональную окраску, связь с важными для общества событиями. Такими словами являются и перестройка, и гласность, и приватизация, и революция, и свобода, и митинг, и многие другие слова с позитивными или негативными коннотациями.
Демьянков писал: «Как и на поле боя, политический дискурс нацелен на уничтожение „боевой мощи“ противника — вооружения (то есть мнений и аргументов) и личного состава (дискредитация личности оппонента)». Эти коммуникативные разоружения и вооружения — и есть инструменты той самой «информационной войны», которая, безусловно, в последний месяц вошла в самую горячую фазу.
«Коммуникативное вооружение и разоружение» прошедшего месяца имеет следующие характерные черты:
- Строгое отношение к словам в целом: регламентировано употребление и значение определенных слов («война» — употребляется только в контексте «экономическая война запада против России», а в контексте «боевых действий на территории Украины» употребляется «специальная военная операция»).
- Использование в том или ином виде коммуникативных тактик обличения, обвинения «другого». Владимир Путин: «Ведущие страны НАТО для достижения своих собственных целей во всём поддерживают на Украине крайних националистов и неонацистов». Плюс, постоянные взаимные обвинения противоборствующих сторон в «нацизме» и «фашизме»».
- Пожалуй, отдельно можно рассматривать тактику обесценивания: это, например, проявляется в высказываниях на тему санкций. Дмитрий Медведев о санкциях: «Эти чудесные запреты, конечно, ничего не изменят. Это даже невежественным людям в Госдепе понятно <…> Мне вот глубоко безразличны эти широко разрекламированные ограничения прав за границей.<…> принимаются санкции по очевидной причине. От политической импотенции <…>».
- Применение упреждающих информационных ударов: обвинение «противника» заранее с целью нивелировать дальнейшее симметричное обвинение в свою сторону. Например, в программе «Время покажет» на Первом канале несколько раз обсуждалось, что украинские военные готовят провокацию с биологическим оружием, чтобы потом обвинить Россию в его применении, также подобные дискуссии в этой же программе велись и на тему Бучи: что обвинения России были спланированы заранее.
- Апелляция к патриотическим чувствам и истории во властном/провластном дискурсе. Например, в речи Владимира Путина 24 февраля (история); или в высказывании Маргариты Симоньян про патриотизм.
- В интернет-дискурсе: апелляция к гуманистическим ценностям, при этом, «лингвистическое сопротивление» по отношению к понятию «патриотизм» и другим, используемым властным дискурсом.
И другое.
Продолжая разговор об интернет-дискурсе, мы видим, что он представляет нам широкое поле проявления того, что можно назвать лингвистическим гражданским неповиновением. Множество постов и видео оппозиционных политиков, журналистов, блогеров и даже рядовых юзеров первое время несли следующий месседж: «я буду называть войну войной несмотря на официальную позицию». В дальнейшем у некоторых блогеров и журналистов можно было заметить намеренное, демонстративное смягчение этого дискурса в ответ на вступление в силу соответствующей статьи УК РФ. Это как раз часть того самого коммуникативного разоружения/вооружения, о котором мы говорим.
«Где вы были 8 лет?» — поколенческий вопрос?
В том числе, именно интернет является средой для развития социально-ориентированного юмора, что тоже может являться формой и протеста, и осмысления, и даже психотерапии. Причем юмор военного времени — это специфический жанр, который был свойствен любому времени. Даже во время Второй Мировой выпускались журналы, газеты, сборники с сатирическими стихами, песнями, памфлетами и карикатурами, где объектом высмеивания был, конечно, враг. Но здесь мы не будем подробно на этом останавливаться, военный юмор и юмор военного времени — пожалуй, предмет отдельной статьи.
Коснусь также немного поколенческих факторов и осмелюсь предположить, что позитивное отношение к «спецоперации» у старшего поколения, вопреки некоторым расхожим мнениям, не обусловлено непониманием ситуации или её дискурсивно-лингвистической картины. Понимание, скорее всего, есть, и именно оно, помимо прочих факторов, может играть роль в формировании отношения к происходящему. Старшему поколению чисто хронологически такие слова как «денацификация», например, ближе. Они понимают, что это означает, и именно из-за контекста, в котором оно употреблялось в прошлом (денацификация Германии после II Мировой) позитивно к этому относятся, производя некоторую, скажем так, автоматическую дешифровку терминов и понятий. Под автоматической дешифровкой дискурса я понимаю навык, подспудно сформированный у старшего поколения публичными коммуникативными практиками советской системы: бюрократизированными, формализированными и в большой степени имеющими ритуальный характер. Этот навык включает в себя способность распознавать и понимать смысл сказанного на «деревянном языке» и, по принципу билингвизма, автоматически переводить услышанное на «человеческий язык». То есть, используя слово «денацификация» властный политический дискурс погружает их в ситуацию прошлого века, отождествляя ее с текущей — в этом смысле, это можно считать коммуникативным успехом по отношению к этой аудитории (задеты нужные «струнки», если можно так сказать).
Однако такая стратегия едва ли срабатывает с молодым поколением. Восприятие этих слов молодежью более сложное, и, возможно, не столько потому, что молодежи доступно больше различных источников информации, сколько из-за более слабой способности к автоматической дешифровке дискурсивных кодов. Последствия этого имеют две стороны: с одной стороны, эта автоматическая дешифровка как не работает в «военное» время, также она не работает и в «мирное» — именно это может стать ответом на вопрос «где вы были 8 лет?». Ведь происходящее на протяжении 8 лет, во-первых, не очень ярко присутствовало в интернет-дискурсе, а, во-вторых, называлось, в основном, эвфемизмами «ситуация», «положение», «конфликт», «напряженность» и т. д. А с другой стороны, при наличии множества источников информации, дешифровка происходит, возможно, глубже, но при этом и медленнее — а это, в свою очередь, может быть фактором, определяющим уровень гражданской активности. По поводу «ситуации в Донбассе» высказывались в публичном пространстве и протестовали не так много.
В заключение стоит сказать, что манипулятивные приемы властного политического дискурса имеют достаточно легко читаемую структуру, определенную задолго до актуальных событий, и являются стандартным набором, в целом характерным для тоталитарного дискурса. Однако открытым и важным для дальнейшего изучения остается вопрос восприятия этого дискурса, но уже сейчас можно с высокой долей уверенности обозначить, что факторами, напрямую связанными с восприятием, являются возраст, а также уровень образования аудитории. Кроме того, первичное, поверхностное исследование политического интернет-дискурса показывает широкое разнообразие его видов, жанров и стилей, а также беспрецедентно новые (а также переработанные хорошо забытые старые) формы существования политического дискурса, которых прежде не могло быть: например, видео в тик-ток, и своего рода, c-to-c формат Телеграм-каналов.
Острая фаза многополярного международного конфликта выводит на поверхность возможности использования различных коммуникативных приемов и стратегий в более ярких и контрастных оттенках, особенно в эпоху пост-правды, когда именно дискурс и его семиотическое и речевое выражение являются кистями и красками, рисующими нам картину мира, в которой мы являемся и субъектами и объектами одновременно.
В этой статье я постаралась обозначить общую рамку исследования современного дискурсивного поля, связанного с актуальными событиями, происходящими последние два месяца. Более подробный разбор тех или иных коммуникативных практик требует большего количества примеров и детального анализа на различных уровнях, поэтому целесообразно будет коснуться каждого из упомянутых феноменов в отдельных статьях.
За иллюстрации к материалу большое спасибо Ивану Перовскому!
