35 лет назад американская мыслительница Джудит Батлер выпустила одну из самых влиятельных работ по феминистской теории «Гендерное беспокойство» и с тех пор наблюдала и исследовала, как меняется риторика общественных деятелей и движений и как гендер стал предметом страха и фантазий для зарождающихся авторитарных режимов, фашистских формирований и транс-исключающих феминисток.
В книге «Кто боится гендера?», вышедшей в 2024 году, Батлер изучает способы и тактики того, как идея гендера собирает и вытесняет тревоги и страхи в обществе и как антигендерное движение демонизирует борьбу за равенство, оставляя миллионы людей уязвимыми для подчинения.
Авторы Дискурса Аня Кузнецова, Николай Нахшунов и Алиса Ройдман совместно с проектом «кружок гендерных свобод» перевели фрагмент из главы «TERFs и вопросы пола в Великобритании. Насколько критичен гендерно-критический феминизм», в котором мыслительница спорит с Джоан Роулинг, разбирает механизм формирования страха перед транс-женщинами и рассуждает о сущности и смысле феминизма и альянсов в борьбе за справедливость.
Уделяя внимание нескольким случаям, когда транс-женщины, будучи отправленными в женскую тюрьму, совершают там сексуализированное насилие, Кэтлин Сток осторожно добавляет, что не все транс-женщины способны на такие поступки. Тем не менее, как и Джоан Роулинг, она использует подобные примеры для оправдания своего негативного отношения к транс-идентичности. Она могла бы задаться вопросом, кто подвергается нападениям в тюрьмах, а именно, насколько часто жертвами становятся транс-люди, и не являются ли мигранты и небелые люди наиболее уязвимыми. А если она беспокоится только о женщинах, она могла бы учесть, что женщины могут принадлежать к любой из этих категорий, и будет лучше, если они вступят в альянс со всеми, кто подвергается домогательствам, абьюзу, сексуализированному или иному насилию в тюрьмах или местах содержания под стражей, и будут стремиться положить конец этому насилию. Проведя небольшое исследование, Сток могла бы увидеть, что в Великобритании каждый месяц регистрируется нападение на одн:у транс-заключённ:ую. Чтобы осознать насилие в таких институциях и бороться с ним, нам нужно понять, кто именно страдает и как, а также подумать о возможности восстановить их права и возместить ущерб. Кроме того, нам необходим политический анализ, который учитывал бы все формы тюремного насилия, включая одиночное заключение и смертную казнь. Сток делает обобщение на основе только одного примера из тюремной жизни. Призывая к сегрегации по признаку пола, предполагающей отождествление пола с приписанным при рождении, она отвергает идею о том, что половая сегрегация подобна расовой, и предполагает, что при таких условиях женщины будут защищены. Но будут ли защищены транс-женщины? Или то, что они подвергаются насилию и домогательствам в мужских тюрьмах, не вызывает беспокойства? Хотя Сток поясняет, что не все транс-женщины — насильницы, она утверждает, что даже если очень немногие из них являются таковыми или существуют те, кто притворяются транс-женщинами для подобных целей, этого достаточно для политики разделения транс-женщин и тех, кому женский пол приписан при рождении, поскольку присутствие первых представляет опасность для вторых.
Какие предпосылки заложены в этом аргументе и какова в нем доля фантазматического скольжения, нагнетающего страх? Насколько эти предпосылки обоснованы? Сток обоснованно считает, что ни одна женщина не должна подвергаться опасности изнасилования, и я согласны, что все должны разделять это мнение. Но если её главная цель — защитить женщин от изнасилования в тюрьмах, не должна ли она сначала изучить статистику подобных преступлений, совершенных мужчинами-охранниками? Исходя из её логики, масштабы насилия должны привести к политике, при которой ни один мужчина не должен работать охранником в женских тюрьмах. Возможно, она писала об этом или подписывала соответствующие петиции, но мне не удалось ничего обнаружить. А что насчёт сексуализированного абьюза, совершаемого в отношении одних женщин другими женщинами, которым женский пол был приписан при рождении? Многие сообщают о насилии со стороны женщин, поэтому было бы неправильно полагать, что только люди, которым при рождении был приписан мужской пол, способны на абьюз и нападения.
Проблема не только в том, что некоторые истории и инциденты выставлены на первый план, но и в том, что они запускают цепочку преувеличений, которая складывается в общую картину реальности, призванную разжечь страх и сделать козлом отпущения целый класс людей, хотя эта картина представляет собой не более чем устрашающую гипотетическую конструкцию.
Если подразумевается, что персона, у которой есть или был пенис, станет насильни:цей, потому что пенис или социализация людей, обладающих пенисами, являются причинами изнасилования, — это, конечно, должно стать предметом дискуссии. Изнасилование — это акт социального и сексуализированного доминирования, который, как утверждали многие феминистки, возникает из социальных отношений, утверждающих маскулинное доминирование и доступ к женским телам без их согласия как право или привилегию. Причина этого доминирования не является биологической; тело, скорее, организовано и пронизано действующими в нем отношениями власти. Да, изнасилование — это нежелательное проникновение, и оно может быть осуществлено пенисом, кулаком или любым другим орудием. Само орудие не является причиной изнасилования, хотя делает его возможным.
Для удушения нужны руки, но не в самих руках кроется причина того, что один человек решает задушить другого. Пенис или любой тупой предмет, участвующий в совершении изнасилования, несомненно, является не его причиной, а одним из возможных инструментов.
Определенный способ аргументации противоречит организующей фантазматической сцене: пенис изображается в качестве причины и условия изнасилования, и в его отсутствие изнасилование не произойдет. Изнасилование не является естественным результатом присутствия пениса, и нам определенно следует задуматься о том, как много объектов и частей тела могут быть использованы для того, чтобы причинять боль или проникать в тела других без их согласия. Если целью является собственническое доминирование, для него хороши все средства. Жестокое желание не возникает из пениса, хотя иногда осуществляется с его помощью, но не по биологической необходимости, а, скорее, ради социального желания абсолютного доминирования (эта точка зрения когда-то принадлежала радикальному феминизму, а затем была присвоена биологическими редукционист:ками). Безусловно, нам было бы полезно лучше понять, как возникает это желание доминировать, о чем уже задумывалось множество феминисток до появления поколения TERF.
Явно дискриминирующая позиция Сток, согласно которой транс-женщин нельзя допускать в женские пространства, основана на представлении о том, что женщины будут чувствовать себя небезопасно, если в помещении будет присутствовать пенис. Откуда взялась эта идея? Что за сила приписывается пенису при подобном сценарии и чем он является на самом деле? Всегда ли пенис представляет собой угрозу? Что если он неэрегированный или просто никого не волнует? Воспитывая своих сыновей, мы боимся их пенисов, предполагая, что они только и могут нести в себе угрозу для женщин? У меня нет сомнений в том, что это не так, или, возможно, мне просто следует искренне надеяться, что это не так. Призыв к сегрегации и дискриминации может казаться «разумным» только тогда, когда эта фантазматическая интерпретация пениса как оружия организует реальность. Но такая позиция не выдерживает критического анализа, проливающего свет на работу аналогии и обобщения. Если мы находим доказательства того, что два небелых человека совершили преступление, требуем ли мы принятия социальных мер, которые заставят всех небелых нести ответственность за это преступление? Или если од:на еврей:ка завысил:а цену при сделке, можем ли мы сделать обобщающий вывод об алчности евреев как класса? Очевидно, это было бы несправедливым.
Итальянские консерватор:ки, защищая семейную политику, нападают как на гендерную идеологию, так и на Goldman Sachs, как если бы между этими двумя вещами была очевидная связь. В обоих случаях речь идет о фантазмах, действующих в рамках логики заговора, во многом схожей с другими антисемитскими позициями. На самом деле единственное, что их связывает — это конспирологические подозрения.
Когда действия одного человека начинают репрезентировать целую группу, частью которой он является, формируется убеждение о коллективной вине: один человек поступил подобно тому, как поступают многие, и его действия оказываются показательным примером всей группы — это грубая форма обобщения, при которой появляется козел отпущения, в ответ на одно зло возникает другое. Идея о том, что за преступление лишь нескольких членов группы вся группа должна быть подвергнута политике, отрицающей их идентичность и желание, не только демонстрирует отсутствие логики, но и оправдывает формы дискриминации, которые могут вылиться в фашистские формы преследования.
Если аргумент заключается в том, что транс-женщины абьюзивны, потому что они «на самом деле» — мужчины, тогда неизбежно предполагается, что мужчины абьюзивны как класс или в силу обладания пенисами. Тогда независимо от обстоятельств, истинными абьюзерами являются те, кому при рождении был приписан мужской пол. Чтобы разобраться с этим утверждением, нам было бы нужно знать, все ли мужчины являются потенциальными или реальными абьюзерами, действительно ли их склонность к абьюзу связана с пенисом, относятся ли транс-мужчины с пенисом или без него к этому классу абьюзеров и нет ли других видов абьюза, которые выходят за эти рамки, довольно строго определяющие, когда и как он совершается.
Все-таки кажется, что этот аргумент основан на романтической идее о том, что женщины способны быть только жертвами, хотя дети абьюзивных матерей, как и жертвы, пережившие насилие в лесбийских отношениях, знают, как далеко это от истины.
Если аргумент заключается в том, что транс-женщины представляют угрозу для тех, кому женский пол был приписан при рождении, потому что у некоторых транс-женщин все еще есть пенис, нам вновь следует задаться вопросом о том, каким образом пенис организует и побуждает фантазию об угрозе. Это совершенно не то же самое, что утверждать, будто биологический орган становится причиной изнасилования. Однако существуют условия, при которых представление о пенисе как о причине может показаться убедительной некоторым людям.
Что происходит внутри этой фантазматической схемы, в рамках которой существуют люди с различными отношениями к пенису (в том числе, с фантазиями о соперничестве) — включая тех, кто имеет или не имеет пенис? Если изнасилование представляется необузданной биологической необходимостью, проистекающей исключительно из этого телесного органа, то социальные измерения культуры изнасилования явно неправильно поняты или же трагически опущены. Социальная организация насильственного патриархального доминирования может принимать различные формы, в том числе такие формы жестокости и домогательств, которые нельзя приписать ни одному органу.
Если гендерно-критические феминистки попросят нас, руководствуясь духом реализма, принять существование пенисов, мы наверняка это сделаем. Однако это едва ли объясняет, почему мужчины насилуют, поскольку орган сам по себе не может совершить изнасилование. Что изнасилование дает мужчине или что мужчина ожидает получить от изнасилования? На подобные вопросы нельзя ответить, используя чисто психологический подход, поскольку основой для понимания причин изнасилований, несомненно, является широко распространенное маскулинное доминирование, включающее в себя права доступа к телам, которые мужчины, совершающие насилие, стремятся контролировать. Эта форма доминирования поддерживает идеалы маскулинной силы, отчасти определяемой как способность (индивидуальная и коллективная) или даже право совершать насилие над женщинами. В одних условиях орган фантазматически наделяется социальной властью, в других — становится местом пугающих фантазий. Возможно, орган, не наделенный неким фантазмом, сам по себе редко появляется в этой сцене, поскольку, если мужчины понимают, что насилие над женщиной — это их право, то это право откуда-то приходит; оно усваивается или внедряется как способность и власть. Отнесите меня к радикальным феминисткам, если хотите, но именно об этой силе однозначно высказывались предыдущие поколения феминисток. По сути, описания, предложенные Роулинг и Сток, свидетельствуют об этой власти. Исключающий транс-людей феминистский подход, запрещающий людям с пенисами доступ к туалетам и раздевалкам и предписывающий раздельное содержание в тюрьмах по половому признаку, не имеет смысла без понимания силы той фантазии, связанной с органом (в том числе, привнесенной самими мужчинами с пенисами), даже когда орган не создает причин для беспокойства или, как у многих транс-женщин, вне игры. Представьте, как иронично: в наличии пениса меньше всего заинтересованы те женщины, которых боятся как раз потому, что он у них есть. Почему из всех людей именно им приходится нести бремя маскулинного насилия?
Транс-женщины с пенисами и без — одна из самых уязвимых групп; они уже отказались идентифицировать себя с традиционной маскулинностью и, во многих, если не в большинстве случаев, знакомы с маскулинным насилием, страдают от него и сопротивляются ему ежедневно. Как глупо, в таком случае, не видеть возможного альянса между транс-людьми и феминистками различных взглядов, особенно учитывая, что это вовсе не отдельные группы.
Это ясно показывает транс-феминизм, который опирается на интерсекциональных подход, развитый черным феминизмом, и предлагает новые фреймы, преодолевающие описанные здесь разделения. Маскулинность не обязательно должна быть связана с доминированием и насилием, о чем свидетельствуют новые формы маскулинности, особенно в квир- и транс-сообществах.
Иногда кажется, что Роулинг знает об этом, однако ее аргументация рушится, как только она обращается к личному опыту и экстраполирует его. В конце концов, стоит знать мотивацию, из-за которой люди вступают в публичные дискуссии, однако ее недостаточно, чтобы согласиться с их мнением. Иначе субъективное мнение растягивается до универсального, не учитывая другие точки зрения и не реагируя на разумные доводы должным образом. Итак, Роулинг считает, что солидарность между теми, кого она называет «женщинами», имея в виду людей, которым при рождении приписали женский пол, и транс-женщинами возможна и должна существовать; она даже указывает, что они могут страдать от одного и того же вида насилия. Однако в конце своего высказывания Роулинг делает обобщение конкретных событий, нарушая связь, которую осторожно пыталась выстроить между разными женщинами, и невольно повторяя логику правых. К сожалению, она не считает, что бучи и транс-мужчины страдают от схожих видов насилия. Сначала Роулинг описывает жестокий случай домашнего насилия, с которым столкнулась, а затем делает из этой ужасной истории выводы, которые кажутся непоследовательными. Вот ее слова:
Мне с трудом удалось сбежать от насилия, с которым я столкнулась в первом браке, но сейчас я замужем за хорошим и принципиальным мужчиной. Я чувствую себя по-настоящему защищенной, хотя, казалось, уже никогда не почувствую себя в безопасности. И все же шрамы от физического и сексуализированного насилия не исчезают — независимо от того, как сильно вы любимы и как много зарабатываете. Моя постоянная тревожность превратилась в семейную шутку. И хотя я знаю, что это смешно, я молюсь, чтобы мои дочери никогда не узнали, почему я не выношу громких звуков или когда люди незаметно подходят ко мне сзади.
Затем она поясняет, что испытывает эмпатию к транс-женщинами — чувство, в котором она видит потенциал для солидарности и даже родства:
Если бы вы могли оказаться в моей голове и узнать, что я чувствую, когда читаю про транс-женщин, умирающих от рук жестоких мужчин, вы бы обнаружили солидарность и родство. Я понимаю тот ужас, в котором эти транс-женщины проведут последние секунды своих жизней, ведь я тоже испытывала слепой страх, когда понимала, что единственное, почему я еще жива — это неустойчивое самообладание моего насильника.
Я верю, что большинство тех, кто идентифицируют себя как транс-люди, не только не представляют угрозы для других, но и являются уязвимыми по причинам, которые я изложила. Транс-люди нуждаются в защите и заслуживают ее. Как и женщины, они рискуют быть убитыми сексуальными партнерами. Транс-женщины, которые работают в секс-индустрии, особенно небелые транс-женщины, подвержены дополнительному риску. Как и любой другой знакомый мне человек, переживший домашнее и сексуализированное насилие, я не чувствую ничего кроме эмпатии и сочувствия к транс-женщинам, пострадавшим от мужчин.
Заявленные чувства эмпатии и солидарности основаны на сомнительной аналогии. Мужчины жестоки, а женщины, особенно транс-женщины, сильно рискуют быть убитыми своими партнерами. Кажется, насилие, которое ее беспокоит, — это домашнее насилие, совершенное мужчинами. Но что насчет других форм социального насилия в отношение транс-людей? Насилие в этих параграфах сводится к домашнему насилию. Что насчет тюремного заключения, психиатрической патологизации, уличного насилия, потери работы?
Проблема в мужчинах или в обществе, построенном на патриархальности и маскулинном доминировании? Разве мужчины не были бы другими вне этих порядков? Разве новое поколение мужчин не показывает признаков существенного изменения?
Включены ли в эту категории геи или они не мыслимы внутри нее? А что насчет гендер-квирных мужчин или всех тех, кто определяет себя транс-маскулинно? Что насчет транс-мужчин?
Роулинг продолжает, но провозглашенная ею солидарность быстро рушится, потому что транс-женщины, по ее мнению, являются мужчинами, что объединяет их с насильниками, а не с пострадавшими:
Итак, я хочу, чтобы транс-женщины были в безопасности. В то же время, я не хочу, чтобы те, кто родились девочками и женщинами, чувствовали себя небезопасно. Когда вы открываете двери туалетов и раздевалок любому мужчине, который считает или ощущает, что он — женщина, или когда сертификаты, подтверждающие гендер, могут выдавать без операции или гормональной терапии, вы открываете дверь мужчинам, желающим попасть внутрь. Это простая истина.
Безопасность «тех, кто родился девочками и женщинами» обеспечивается за счет безопасности транс-женщин? Если так, тогда безопасность одной группы должна быть принесена в жертву ради безопасности другой? Но разве обязательно выбирать что-то одно? Что, если цель — безопасность для всех, а задача — организовать такое пространство, которое бы это обеспечило? Для этого необходимо стать частью активного альянса, задающего подобные вопросы. Безопасность транс-женщин и безопасность всех женщин и девочек не противоречат друг другу до тех пор, пока вы не начинаете думать, что женщинам, которым при рождении приписали женский пол, грозит опасность от женщин, чей гендерный статус — результат самоопределения, социального признания или медицинской и юридической ресертификации. Внезапно транс-женщина, совершающая нападение, по-видимому, представляет всех транс-женщин, а категория «транс-женщин» попросту заменяется на «мужчин». Оба аргумента сливаются в один, хотя никакая логика их не связывает: транс-женщины оказываются мужчинами, а (все) мужчины — потенциальными насильниками. Полагаю, что мужчины, которым при рождении приписали женский пол, могут или не могут соответствовать второму обобщению. А если транс-женщина совершает нападение, то и все транс-женщины — агрессоры. Те немногие, кто совершали насилие — среди них Карен Уайт, заключенная в тюрьму за сексуализированные домогательства в Великобритании в 2018-м году, — стали олицетворять риск потенциального нападения, которое могут совершить транс-женщины, поскольку транс-женщины на самом деле — мужчины, а мужчины — или их пенисы — агрессоры. Это дикое упрощение и сглаживание позволяет одному выдаваться за целое, давая дорогу обобщению и растущей панике, фантазматическому сведению мужчин не просто к пенисам, а к атакующим пенисам. Да, это может происходить в воображении или в мыслях, идущих из опыта травмы, но когда этот фантазм устанавливается как социальная реальность, синтаксис фантазматической сцены замещает вдумчивое рассмотрение этой реальности.
Не делается никакого различия между «любым мужчиной», который может зайти в места только для девочек и женщин, и теми женщинами и девочками, которые теперь заходят в эти же двери, потому что совершили переход и определяют себя как женщины.
Давайте проясним: переход и самоопределение — это не прихоть. Если люди решают отразить свою идентичность в юридических категориях, это не значит, что проживаемая реальность гендера — это прихотливый выбор, стратегический способ попасть в места для женщин и воспользоваться ситуацией в своих интересах.
Даже если мы можем найти несколько случаев, когда такое происходило, как эти цифры сопоставимы с постоянно растущими формами сексуализированного насилия над женщинами, лесбиянками, геями, травести и трансгендерными людьми, которые совершают мужчины — и государственные власти, считающие, что они имеют на это право и полномочия? Транс-женщина, скорее, рискует быть подвержена насилию в местах, наполненных мужчинами, чем представляет угрозу для других женщин, которые разделяют ее потребность в защите. По данным некоторых исследований, в мужских тюрьмах транс-женщины подвергаются нападениям в тринадцать раз чаще, чем мужчины.
После того, как Роулинг сначала искренне выразила солидарность с транс-людьми, особенно с женщинами, она внезапно обращается к неизвестному второму лицу, которым может быть британское правительство или, возможно, все движение в Великобритании, поддерживающее депатологизацию процедур сертификации в пользу модели самоопределения: «Когда вы открываете двери туалетов и раздевалок любому мужчине, который считает или ощущает, что он женщина...» Любому мужчине? Роулинг ясно дает понять, что транс-женщины, о солидарности с которыми она заявляла только что, на самом деле, по ее мнению, — мужчины, и что они — опасные подделки. Таким образом, она заявляет о солидарности с теми, чье существование готова отрицать. Но она также намеренно неверно истолковывает Акт о признании гендерной идентичности, который на самом деле требует от всех, кто хочет воспользоваться правом на самоопределение, со временем пройти через различные протоколы, прежде чем им разрешат это сделать. Никто за редким исключением не действует по своей прихоти. Транс-женщина — это не «любой мужчина», но Роулинг хочет, чтобы мы представляли эту женщину именно таким образом: транс-женщина — один из многих взаимозаменяемых «мужчин», которые заинтересованы только в том, чтобы вторгнуться в места для женщин и в женские тела. По ее мнению, нельзя относиться серьезно к любым субъективным ощущениям, заставляющим транс-женщин верить в то, что они женщины. «Субъективное» считается беспочвенным, прихотливым, никчемным, но оно также является стратегическим, бесстыдным, низменным и беспринципным. В то же время Роулинг, безусловно, просит, чтобы ее субъективность воспринималась весьма серьезно.
Как и других противников гендера, Роулинг пронизывают противоречия, сшивающие воедино несогласующиеся элементы ее представления о себе, чтобы подтвердить: то, что она пережила однажды, будет пережито всеми женщинами, если категория женщин будет расширена для тех, кто действительно живет в категориях женщин и как женщины.
Такое бесстыдное неуважение со стороны кого-то, кто заявляет о солидарности с транс-людьми, могло бы закончиться на этой насмешке, которая ужасает. Но Роулинг идет дальше и отождествляет транс-женщин с насильниками, отказываясь думать о скорости и многослойности собственной фантазии: транс-женщины на самом деле мужчины (остерегайтесь!), а мужчины — насильники или потенциальные насильники (все они, серьезно?), в силу своих органов (понятно как?). Она косвенно обращается к дебатам в Великобритании между теми, кто считает, что до того, как правительство выдаст сертификат о гендерной идентичности, необходимо пройти медицинскую и психологическую проверку, и теми, кто в ответ на рост количества административных органов и медицинских организаций, возражает против этих зачастую бюрократических и патологизирующих проверок и считает, что для выдачи сертификата достаточно самоопределения. Шотландия, Аргентина и Дания относятся именно к таким государствам, но и многие другие сделали аналогичные шаги в сторону модели самоопределения (которой воспользовались и я сами, став небинарной персоной в Калифорнии). Роулинг раскрывает свои возражения против этого процесса, настаивая на том, что только те, кто принимают гормоны, делают операции и проходят все тесты, могут претендовать на смену маркера. В этом деле она назначила судьей себя, но что дает ей такую квалификацию? Самоопределение видится более адекватным, так как уважает достоинство и свободу тех, кто стремится к социальному и юридическому признанию пола или гендера, отличного от того, который был приписан при рождении. А патологизирующая модель наделяет полномочиями определять гендер медицинские и психиатрические учреждения, которые зачастую менее всего способны понять жизнеутверждающие измерения перехода или жизни по своей правде.
Насильственные преступления реальны. Сексуализированное насилие реально. Травматические последствия также реальны, но жизнь в репитетивной темпоральности травмы не всегда дает нам адекватный отчет о социальной реальности. На самом деле, реальность травмы, которую мы переживаем, мешает нам отличать то, чего мы больше всего боимся, от того, что происходит на самом деле, и то, что случилось в прошлом, от того, что происходит сейчас. Требуется тщательная работа, чтобы эти отличия появились в стабильной форме для четкого суждения. Стирание этих различий — часть ущерба от травмы. Ассоциации, с которыми живем все мы в результате травматического насилия, затрудняют навигацию в мире. Мы можем обнаружить, что боимся определенных внешностей или мест, запахов или звуков. Можно встретить человека, напоминающего того, кто совершил насилие, но разве не мы должны спросить, обязан ли этот человек нести бремя нашей памяти, нашей травмы? Или нам разрешат приписывать кому-то вину на основании ассоциации, потому что мы понесли ущерб? Я думаю, что нет. Если пережитая травма позволяет человеку видеть сцену травмы повсюду, то частью восстановления является возможность локализовать произошедшее и освободить разум от неконтролируемых травматических ассоциаций, которые, если их не обуздать, будут очернять всех, кто их вызывает.
Травматические ассоциации действуют через близость, сходство, отголоски, смещения и сгущения. По сути это кошмары наяву. Жить и прорабатывать последствия сексуализированного насилия — это огромная борьба, которая требует поддержки, терапии и хорошего политического анализа как части общего процесса. Но никто из нас не подвергался насилию со стороны целого класса, даже если иногда кажется так.
Отказываться признавать транс-женщин женщинами из-за страха, что они на самом деле мужчины и потенциальные насильники, — значит дать власть травматическому сценарию над описанием реальности, обрушить свой безудержный страх и ужас на группу людей, которая этого не заслуживает, и не понять социальную реальность во всей ее сложности.
Такой отказ также мешает определить истинный источник вреда, что вполне может привести к альянсу на месте параноидального разделения. Если я убедились, что транс-человек несет в себе или представляет мою личную травму, значит, я совершили проекцию и вытеснение, что еще больше затрудняет рассказ моей истории, равно как и их. Теперь транс-люди олицетворяют насилие, произошедшее со мной, хотя их там даже не было, а кто-то другой, по странному стечению обстоятельств безымянный и, несомненно, цисгендерный мужчина, был. Не причиняют ли феминистки психическое насилие транс-людям, делая на них такую проекцию, ассоциируя их с изнасилованием, в то время как они сами борются за освобождение от бесчисленных форм социального насилия?
Если феминистки, из числа исключающих, отрицают реальность жизни транс-людей и занимаются дискриминацией, экзистенциальным отрицанием и ненавистью, прибегая к личной травме, чтобы причинить новый вред, то они совершают несправедливость, а не создают альянс во имя справедливости.
Феминизм всегда был борьбой за справедливость или, в лучшем случае, является именно такой борьбой, сформированной на основе альянсов и утверждающей различия. Транс-исключающий феминизм не является феминизмом, или, скорее, не должен им быть.
В критике транс-исключающего феминизма, приведенной выше, я прибегли к психоанализу, но я надеюсь показать, что он также дает нам возможность оставаться открытыми к меняющейся природе категорий гендера. Антитранс-феминистки стремятся сохранить женщин как категорию, ограничить ее, возвести стену и патрулировать границы. Гейл Льюис, профессорка и психоаналитикесса, в интервью о черном феминизме и том, как белизна пронизывает британское феминистское движение, говорит, что транс* представляет собой возможность пересмотреть, как категории гендера раскрывают фундаментальные вопросы о том, что мы можем знать. В интервью Клэр Хеммингс она замечает «Если у нас есть теория субъекта, согласно которой существует так много неизвестного и непостижимого, тогда мы можем предположить, что в человеческой жизни есть так же много неизвестного и непостижимого. Все попытки с помощью этих категорий задавить жизнь и заключить ее в рамки иерархических валоризаций человеческой (и нечеловеческой) жизни внутри токсичных нормативностей — это также способ, бессознательное желание, охватить то, что не может быть охвачено во всей своей полноте... Поэтому я думаю, что психоанализ дает своего рода архитектуру, чтобы начать исследовать некоторые из этих вещей».
Льюис замечает, что антитранс-феминистки пошли вразрез с историей феминистской борьбы, историей, которая просила нас нести то, что мы не можем полностью описать или узнать в соответствии с переданными нам категориями: «И, да, это пугает. Страшно демонтировать архитектуру подчинения, благодаря которой мы знаем себя, но вы должны сломать ее снова, потому что отступление в кажущуюся безопасность тех самых нормативностей, против которых вы/мы протестовали с такой решимостью, не спасет вас — они уничтожат меня/нас». Действительно, та самая категория, которая, как мы думаем, нужна нам, чтобы жить, является той самой, которая совершает насилие над другими. Так как же нам принять психический и социальный ландшафт, в котором и то, и другое является правдивым?
Может ли феминизм объединиться в альянс против сил разрушения, а не стать разрушительной силой в союзе с такими же силами? Вопрос открытый, но на него, кажется, крайне важно ответить утвердительно, учитывая, насколько центральными для нового фашизма являются жестокие нападки на женщин, трансгендерных людей, геев и лесбиянок, небелых людей, которые принадлежат ко всем этим категориям и в которых живут все эти категории. Категории должны быть открыты, чтобы многие могли жить и находить жизнь приемлемой, и в то же время эти категории должны быть обретены теми, кто еще не признан в их терминах. Этот парадокс сохраняется, и в парадоксе, как напоминает нам Джоан В. Скотт, кроется обещание.
Перевод выполнили: Аня Кузнецова, Николай Нахшунов, Алиса Ройдман
Редактор: Анна Аксенова
Совместно с проектом «кружок гендерных свобод»
