Тариф невозвратный

Рассказанная внучке история о прапрадеде, который, будучи поэтом и евреем, прошел через лагеря, легла в основу монологического верлибра Эмилии Деменцовой «Тариф невозвратный». Выводя из созвучия слов новые смыслы и соотнося лексику ушедших эпох и современности, писательница демонстрирует многослойность языка, в котором отражается трагическая судьба страны.

Поднять веки веков? Не прибавляй мне. И себе тоже не подливай. Женечка, что ты хочешь, чтоб я рассказала тебе? Я уже все, что знала, что помнила, что хотела забыть, все написала. Ты вырастешь и прочтешь.
Врач велел питаться дробно, писать подробно. О симптомах. Вся жизнь — симптом одной болезни.
А ты мое обезболивающее, радость моя, солнце дорогое.
Я забываю, что надо вспоминать.
Хотя прошлое идет по пятам, а иногда и опережает.
Опережаривает.
Что это за запах, Миша? На чем ты жаришь? Не лезь в духовой шкаф, разбери лучше свой. Уймись там, слышишь? Не переводи продукты.
Кто на фото, внученька? Это же твой прапрадед, Женечка. Я же рассказывала.
Три цифры его номера на руке совпали с нагрудным — в лагере.
Ирония цифр.
Оцифровали? Да, можно и так… Дважды. По приговору без суда. И отправили в лагерь. Простой бандеролью.
Не пионерский.
Концлагерь — там и исправительно-трудовой — тут.
Нет, канцтовары — это ручки, бумажки, а «концтовары» — это люди.
Их тоже продавали.
Дешево. Пучками.
За написанное ручками на бумажках.
Дедушка был родовитый «безродный космополит».
Нет, в космос тогда еще не летали.
Хотя он был тот еще «остронавт».
Остро писал.
Ежедневно и ежегневно.
Нет, Фейсбука тогда еще не было.
Учил языки, пока ему намекали прикусить свой.
Не простили поэту, что он по эту сторону. И сослали на ту.
Космополит это… Нет, это не гендер-флюид-путешественник, Миша не остри.
Тогда не было таких слов, полового ассортимента и бесполой интеллигенции.
Возьми еще латкес, милая. Миша, перестань, про латекс ей еще рано.
Займись чем-то, не встревай.
У тебя есть хобби? Ах, у тебя есть — хобби.
Так я тебя поздравляю, ты сжег свою духовность в духовке. Притуши.
Какое еще? Прелюбодеяние? Так я тебе скажу, что ты достиг в нем профессиональных высот, и я даже знаю эту Любу. Дама с кобельями.
Что? Любодеяние в смысле ты все делаешь по любви, а пре- это «очень».
Миша, твой прадед тоже доигрался словами.
Женечка, Люба это не тетя, это наречие. Любо. Что-то что по душе, а не этажом выше в разводе и с ребенком.
Космополит — это человек мира, Женечка.
Нет, не лауреат Нобелевской.
Это мировое гражданство.
Нет, не безвиз.
Нет, не 90 дней в полгода. При чем тут вообще? И почему ты уже знаешь про это, но не знаешь про то?
Как тебе объяснить?.. Сказать, что он был еврей — ничего не сказать, хотя этим все было сказано.
Это было его, всегда при нем и всегда против него.
На Западе и на Востоке.
И этого было достаточно. Чтоб до ста — точно. Засидеться.
Но у нас желают до 120. А лучше б желали, чтоб досыта.
Вот ты адвокат будущий, а это было время прокуроров и сюрипруденции.
От слова сюр.
И сажали за махинации.
Махи одной отдельной нации.
Шаг влево, взмах вправо. Что ни делай — промах. А если делаешь — стало быть замахиваешься.
И Фемида была с говором. И в сговоре.
Все приговаривала и приговаривала.
Уваривала и уваривала.
Миша, вон с кухни, оттуда идет вонь.
За «опечатки» пальцев, за интонацию, как детонацию, за оценочные, как сейчас говорят, суждения, за стихо (лихо) творения. Потому что когда доходит до горла, рождаются стихи и словоизлияния в мозг — лечится свинцом в висок.
Тихо писал, но был услышан.
Сел за перо. И сел — за перо.
Тогда были щедрые оценщики. Ему дали десять.
Тариф невозвратный…
Но их год оказался за два. И их время истекло кровью и потом. Нашими.
Но не стало их, и не стали его. Он вернулся.
В лагерях он освоил борьбу. Не только за свободу. Был там с ним один боксер, главное, говорил, правило — не опускать руки и не открываться. С этим твой прадед и жил. Точнее не умер. Точнее не тогда, когда все.
Мощно? Здесь больше мощей, чем мужества, ластонька.
Тут все так. И все так и есть.
Могут сначала расстрелять, а потом повесить. Доску. Почетную.
Было время, когда казалось даже солнце могли посадить.
И не как зерно. Но в землю.
И в чем закономерность? Мерка закона?
Вот приятель его, человек экстраординарный, то есть в высшей степени ординарный. Подавал надежды.
Потом стал поддавать.
Теперь подают ему.
По пьяни был рьян и нес такое, что хватило бы на этап семерым.
Трезвел и тихо ждал, что его ждет. И не дожидался.
Соседей и трезво-резвых единомышленников брали.
Его только обобрали однажды.
Он проспал черные годы. Но не проспался.
«Даже здесь не существует, Постум, правил».
Нет, это не доказывает, что водка спасла ему. Да и жизнь ли это. Женечка, папа шутит и ищет повод.
Находя его каждый день.
Для профилактики.
Если так пойдет, ты будешь дезинфицировать встречных на выдохе.
Ты борешься с ковидом и режимом одновременно? Перебори сначала себя.
Миша, я смотрю на тебя и понимаю, что талант пропьется сам. У тебя подвижный ум как состав. Но иногда сходит с рельсов.
Я не посмотрю, что тебя когда-то назвали звездой. Ты давно уже извездь.
Изредка устраиваешь выходки в свет.
И на чем этот свет стоит…
На тебя он красиво падает.
И ты вместе с ним.
Позволь мне иметь свое мнение. Что? Ты тоже хочешь иметь мое мнение?
Это некрасиво. При ребенке.
Расзвездяйство форменное.
Ах, твое и мое мнение это уже со-мнение.
Миша, я скажу тебе то, что говорила в этот день сорок лет назад: «Иди и займи себя, почитай книжку, отца и мать». Твою мать.
Дети… Сидят сначала на коленках, потом на шее и в печенках. Присядь, Миша, послушай.
Твоему прадеду ведь еще повезло.
У него были «Стендаль» и «семинары».
Даль стен-застенков и семь разных нар. Такое международное положение. Между нар. Возили-перевозили, провозили лицом по, катали-закатывали.
Но лучше с законом не в ладах, чем в ладанах.
Выкрест? Нет, при чем тут? Хотя в Крестах побывал.
Но до последних лет в Судный день (нет, это другой суд, не городской и не социалистический, этажом выше) трубил в бараний рог.
Нет, Миша, не смешно, дул в рог не для того, чтобы его не скрутили.
Хотя его таки скрутили.
То живот, то спина. Болезней столько, сколько счастливых дней.
Жизнь как сообщающийся сосуд. В деньгах и счастье у него убыло, во впечатлениях прибыло. Компенсировалось. Воздалось. Баланс сошелся.
Бедный, он прожил богатую жизнь.
Маленькую, но большую.
И в последние годы был среди диссидентов.
Ему не советовали. Советуясь с ним о том, как сделать так, чтобы уже можно было совсем без Советов.
Нет, он не был инфлюенсером, он умер от другого.
А, что? Это лидер мнений? Я думала это инфлюэнца, грипп, зараза.
«Пигмалион» помнишь, золотко, я тебя ставила запись. Элиза Дулиттл там говорит, что у нее тетка от инфлюэнцы. Нет, она не с животными говорит. Это не доктор Дулиттл. Это другая история. Это уже история.
Что? Инфлюенсер тоже зараза? Хуже гриппа? Так значит я права. Ну, не мешай, не вмешивайся. На плите мешай.
Миша, если по жизни не выгорело, то пусть хоть не пригорает.
Так вот. И диссиденты… Нет, ковид-диссидентов еще не было.
Те отвергали очевидное и невероятное (до сих пор находятся те, кто не верит, мне оглядываясь, тоже не верится), а эти — невидимое, но вероятное.
Не видят, значит, нет, но на всякий — ненавидят.
Да от виртуального до ритуального — один шаг. Поэтому выключи это. Мне не нужен фон про «споличные» власти и песни безголосое блеяние из голосовых отверстий.
Жаль, что мозг не имеет рвотного рефлекса.
А желудок имеет. Миша, что ты там натворил? Испанская кухня? Судя по запаху кухнЯ.
Пойдем, Женечка, дай руку, поможешь мне разгрести наследие твоего отца. Помнишь, что я сказала, — не опускать руки и не открываться. А вот форточку открой, Надо проветрить.