Дети октября

1.
Кольца комканых каморок.
Окунуться. Уколоться.
Моросит, морочит морок
петроградского колодца,

но воде не вечно литься.
К морю мраморные боги
отворачивают лица,
глубоки, голубооки.

И обрушится скворечья
речь и обморочность птичья
на мосты Замоскворечья
грудой красного кирпичья.

И заплачет поднебесной
песней с бесами босыми
над разверзнувшейся бездной
Бог Отец о Боге Сыне.

2.
Памяти Летова

петли прочны
только шеи тонки
общую смертность
потом потомки
спишут на время
пустое
подлое
строиться
говна собачьи
по двое

время назад
накрывает сумрак
опорожненных голов и сумок
площадь бессмысленную
громадную
сырость и серость
здесь я командую

можно погибнуть
поддавшись шоку
или подставить другую щеку
черта целуя
в уста гиении
и захлебнуться в своем гниении

мы же
как свойственно тут халдеям
головы снимем
очки наденем
розовые
голубые
синие
кажется
это и есть бессилие

3.
Мне кажется, что осень холодна,
как женщина, как дама с полотна
известного художника Крамского,
и чтобы мир согреть наверняка,
достаточно добавить коньяка
к нарезанной головке Костромского.

Достаточно взять в руки кочергу
и ею причаститься к очагу,
а там глядишь, и двое входят в терем,
а дальше — как получится, увы:
четырехлистник, видимо, к любви,
разбившееся зеркало — к потерям.

И если вдруг конец, то миг спустя
все самоуничтожится, хрустя
костями перевернутых метафор,
последовавших участи Петра,
и если осень — смерть, ее ветра —
метание души над кенотафом.

Любовь, и смерть, и женщина. Она,
став таковой, почти как тишина:
сказал — и нет. И рвется перепонка
меж двух миров, но внутренность пуста
и ничего не вымолвят уста
ее мертворожденного ребенка.

4.
топчут его лицо
красные комиссары
время идет сансары
крутится колесо

ветер суров колюч
ноет страдает грыжей
сонного солнца рыжий
шарит по небу луч

горы леса плато
реки пусты серьезны
желтые гаснут звезды
на рукавах пальто

руд земных изумруд
листья зеленых денег
в будущий понедельник
в мерзлой земле замрут

ближе подсев к огню
голубоватый голубь
падает камнем в прорубь
тонет идет ко дну

воды сцепляют льды
льется сквозь голос мамин
газовый синий пламень
выключенной плиты

в небе его рассвет
в землю его улягусь
воздух окрасит лакмус
в фиолетовый цвет

бремя венца свинца
давит губа убога
время идет у бога
не разобрать лица

5.
господи помоги мне выжить среди этой смертной любви

желтый московский октябарь
пастью плешивых аллей
руки по локоть оттяпал
хмурых бездельников табор
в рюмочной кликал налей

рядом болезненно грузен
в доме напротив пивной
доктор больного мутузил
руки завязывал в узел
за искривленной спиной

в окнах вскрывая тугую
тьму содрогался огонь
в позу ложились нагую
руки одна на другую
ровно ладонь на ладонь

6.
Уезжая, уезжай, или вовсе не уезжай
Дмитрий Пригов

והיית אך שמח
דברים טז:טו

И ты будешь только веселиться
Второзаконие 16:15
***

Гаснет вечер осенний.
При свечах, неглиже,
после ряда спасений
мы лежим в шалаше,

всюду райские кущи,
невесомость сама,
но чем дальше, тем гуще
пряный воздух псалма.

Потому что, конечно,
мы нигде не лежим,
наше время конечно,
все осталось чужим.

Этот сон, этот призрак,
— прогони, потуши —
есть не больше, чем признак
психрасстройства души.

Глаз наводят на резкость,
возвращают в шалаш
наносная еврейскость
и фальшивая блажь,

тесный висельный ворот
на заплатки кроя.
В заколдованный город,
в неземные края,

где не жнут урожая
и разводят мосты,
уезжай, уезжая
из промозглой Москвы,

из разрушенной жизни.
За громады руин
облаков не держись — не
прилетит херувим.

Вера, верность святая
не оставят следа.
Я люблю, до свиданья,
до свида..., до свида... —

растворяются, робки,
голоса, голоса.
В переулках Покровки
разъедают глаза

и слезою и светом
фонари, фонари.
Все бессмысленно, в этом
суть вещей. Повтори.