Камерная музыка

Живя с матерью — героиновой наркоманкой, пятилетний Толик ощущал себя покинутым и одиноким. Пока его родительница Тома «ставилась» на кухне одним шприцем с незнакомыми мужчинами, галлюцинируя о межгалактических путешествиях, мальчику приходилось чувствовать сотни разных, но одинаково тошнотворных запахов нищеты и безысходности, наблюдать голые иссохшие тела алкоголиков, слушать сквернословия и приказы, подвергаться жестоким избиениям и наказаниям. 

I

Музыкальный магазин располагался в полуподвальном помещении, где на неисчислимых стеллажах пылились тысячи пластинок, а между стеллажами вечно обитали сквозняки, и пахло мокрой штукатуркой. После раскаленного асфальта полуденных улиц и хрустального блеска городских фонтанов, мимо которых, по дороге сюда, мальчик проезжал вместе с матерью, после душного автобуса, полного липких пахнущих тел и влажных, покрытых горячей человеческой грязью сидений, теперь он чувствовал как медленно его тело начинает покрываться гусиной кожей, а в глазах расползаются темные круги, постепенно привыкая к сумрачному свету люминесцентных ламп сырого подземелья.

Мальчик сидел на высоком стуле за пустым прилавком. Покупателей в магазине не было. Не доставая до выложенного красно-белой плиткой пола, от нечего делать он болтал в воздухе ногами и зорко наблюдал за одинокой мухой, хозяйничающей в этой сумеречной пустоте.

Муха была толстой и синей. Переливаясь на свету блестящими боками, она деловито наводила марафет на крышке кассового аппарата. Время от времени насекомое прерывалось для того, чтобы, жужжа как реактивный самолет, зачем-то подниматься в воздух. Сделав с десяток тренировочных кругов, муха снова усаживалась на подвернувшуюся для посадки полку или мчала разведывательный кросс по стеклу витрины, но потом всегда возвращалась обратно, на то же самое место, возобновляя с тем же деловитым видом, прерванный на время тренировочных занятий, загадочный для наблюдавшего за ней ребенка, ритуал.

Время тянулось медленно, если оно вообще существовало. Облокотившись на стойку, мальчик рассеяно думал о том, попадет ли с первой попытки в нахалку если, как следует прицелившись, неожиданно плюнет в нее.

Тогда впервые он услышал эту удивительную музыку.

Поначалу казалось, что ничего особенного не происходит. Отдельные звуки рождались из пустоты, словно занесенные в подвал вездесущим сквозняком с шумящего наверху бульвара; нестройные, резкие и обрывистые, они вкрадчиво оккупировали помещение, подменяя тишину и заполняя пустоту — будто к чему-то подготавливали. То пропадая, то снова объявляясь, они тревожили ум, но не сердце. И когда мальчик уже намеревался вернуться к прерванной охоте, волшебная мелодия во всю силу захлестнула его так, что даже муха, еще мгновение назад единственно напоминавшая натруженным жужжанием о безграничном ее владычестве на просторах пустовавшего подвала, внезапно захлебнулась в бешеном напоре все пребывающей энергии, обратившись в беззвучную черную точку, отброшенную упругим воздухом в хитросплетенье нитей поглотившей все вокруг гармонии. Мальчик чувствовал, как возникая из ниоткуда, музыка заполняет вместе с окружающей пустотой и его самого, точно до того внутри он был совершенно полым, смятым как разбитый футбольный мяч; но вот брешь залатали и внутрь закачивают резкими толчками воздух, придавая предмету и форму, и смысл. И вместе с тем она заставляла что-то сильно сжиматься внутри — разливаясь теплом по всему маленькому и хрупкому телу пятилетнего ребенка, отзываясь легкими покалываниями в пальцах незаметно онемевших рук и ног.

***

 — Тебе всегда, перед тем как поставиться, нужно заводить это допотопное барахло?

Томе не терпелось впрыснуть себе в вену нечто, как она полагала, превосходящее по силе даже трубы Страшного суда.

 — Если бы ты хоть немного разбиралась в музыке, то запросто удвоила бы свой приход.

Она пропустила его слова мимо ушей. Тома была занята. Шприц, алюминиевая ложка, комок ваты, зажигалка — нехитрые манипуляции с набором пассажира межгалактического экспресса, и рычаг шприца опускается до точки отсчета; прямой удар на красную мерцающую кнопку «пуск» — легкое головокружение, преодолимая тошнота и мраморная дрожь перед выходом на орбиту, а потом… потом только темнота осязаемого Космоса и вечная, неподвижная тишина.

С приходом Тома будто растеклась по поверхности дивана. Ноги медленно разъехались в разные стороны, юбка задралась, выставив на обозрение желающих сиреневый треугольник трусов.

Глядя на отбывшую в космическое путешествие подругу, Тимур поднял с дивана выпавший из ее рук шприц. Перезарядка. Контроль. Он вслушивался в доносившуюся из торгового зала музыку, пока клетки его мозга, соперничая, заполняли Бетховен и героин.

Далекие голоса призывали к Радости. Воздух гудел, наэлектризованный силой грозных виолончелей и вкрадчивых скрипочек; великое блаженство выходило из берегов и опускаясь волнами, торжественно порабощало.

Мальчик все так же сидел за прилавком и широко раскрытыми, немигающими глазами смотрел на муху. Одурев от голосов невидимого хора, та кружила на месте в заданном темпе presto, неистово перебирая лапками по металлу кассового аппарата.

Сорвалась и скользнула на грудь давно нависавшая в уголке полуоткрытого рта ребенка прозрачная и тонкая ниточка слюны.

Невидимое небо разверзлось, и ангелы сошли на землю.

А потом все исчезло.

II

Лето они прожили втроем. Тимур, Тамара и ее пятилетний сын Толик. И все было хорошо. По крайней мере, лучше, чем было до этого.

Для Тимура и Томы семейная жизнь растворялась в совместных наркотических рационах и редких совокуплениях, происходивших скорее для поддержания общей иллюзии моногамной семейной пары, нежели по похоти кого-то одного из них.

Само собой, не обходилось без музыки.

Тимур выработал в этом отношении особую систему. Так, к примеру, он искренне полагал, что героин лучше всего усваивается организмом с симфониями Людвига Ван Бетховена. Таблеткам не хватало Иоганна Штрауса. На амфетаминах надо слушать Шнитке или Ксенакиса. Гашиш отлично настраивал для прослушивания «Бранденбургских концертов» Баха-старшего. И все-таки тем летом почему-то именно Людвиг Ван все время не покидал главенствующего места на пьедестале фаворитов, являясь бесспорным лидером воспроизведения. Непонятное тогда никому, странное чувство надвигающегося торжества, в те дни переполняло всех — и каждого по-особенному.

Впрочем, Тома предпочитала музыкальным деликатесам научно-фантастические опусы братьев Стругацких и «космические оперы» Эдмонда Гамильтона. Если в ее жизни и существовала какая-то страсть, то без сомнения — это была страсть к научной фантастике. Конечно, еще были героин и телевидение, но если первое оставалось насущной необходимостью, то второе играло в ее жизни куда меньшую роль, чем космические приключения Максима Ростиславского или капитана Фьючера. Последний занимал ее особенно. Слепленный из одних восхищенных эпитетов, он очаровал ее своей простотой и доступностью. В нем не было всех этих постмодернистских изысков, присущих измученной фантазии современных авторов. Плейбой и супермен Курт Ньютон, известный населению обитаемых миров как капитан Фьючер, вместе со своими верными друзьями — роботом-силачом Грэгом, ловким андроидом Ото и «живым мозгом» Саймоном Райтом, он и его команда действовали в привычных канонах межгалактического бытия, функционируя по стандартной и незамысловатой сюжетной схеме: боролись со Злом, безвозмездно спасая вечно невинную массовку из обитателей Галактики, восстанавливали попранную Справедливость, а сам капитан был искренне наивен и притален, как и всякая поделка пятидесятилетней давности — одним словом, он заставлял маленькую и несчастную женщину не мыслить, но вечно восхищаться, трепетать, но свято верить в неминуемое Спасение.

Книжный шкаф, набитый дешевыми изданиями научной фантастики, высился в минималистичном интерьере ее запущенной двухкомнатной квартирки как гора Синай посреди египетской пустыни.

Еще артефакт — музыкальный проигрыватель «Вега 203», стоял на полу в соседней комнате, одним своим присутствием порождая в груди мальчика неиссякаемый восторг. Бережно держа в руках электрофон — свое главное сокровище, единственно сохранившееся у него за двенадцать лет наркоманского стажа, Тимур однажды переступил порог жилища Томы, всей тяжестью музыкального аппарата добротной советской сборки, как будто припечатав к полу ее квартиры не только свою музыку, но и самого себя.

Вслед за проигрывателем он втащил в дом старый деревянный чемодан, набитый драгоценными пластинками.

Его неприкосновенный запас.

Личная территория.

Тома оставалась холодна к классическому репертуару, но принимала как данность причуды сожителя. Он работал, доставал наркотики, оплачивал счета. Не бил ее, как другие, и нянчился с Толиком. Иногда ей казалось, что она даже любит его. В другой раз обосновывала для себя их союз как взаимовыгодное сотрудничество.

Тимур был приезжим, ему негде было жить, и когда они познакомились на драм-вечеринке в «Ананасе», он ей не понравился.

«Гастарбайтер», — подумала Тома. — «Еще один липкий и угодливый гастарбайтер».

Она была в компании. Он — с приятелями. Нашлись общие знакомые. Даже под таблетками Тимур не впечатлил ее. И еще эти его дурацкие разговоры о контрапункте, венской школе, Моцарте…

 — А ты читал «Пересадочную станцию» Клиффорда Саймака? — спросила она его, пока они сидели в баре на первом этаже, и Тимур угощал ее пивом. На дне бокала растворялась таблетка с профилем звезды видеоигр — сверхскоростного бегуна ежика Сонника.

 — Нет, хорошая книга? А ты любишь Моцарта?

Днем, проснувшись с Тимуром в одной постели, Тома испытала отвращение. Она отвернулась от него, повернувшись на другой бок, но снова уснуть не смогла. Скоро она почувствовала, как Тимур тихо встал, собрался и ушел. Тома вздохнула с облегчением. У нее и без гастарбайтера проблем хватало. Томе хотелось подставиться, поскорее отправившись в очередное путешествие на звездолете капитана Фьючера…

Когда Тимур вернулся, она еще так и не встала с постели. Он принес кока-колу, шоколадные батончики и героин. Шоколад он отнес в соседнюю комнату и отдал игравшему на полу с маленькой машинкой мальчику.

Было воскресенье. В понедельник утром Тимур ушел на работу. В обед Тома с Толиком заехала к нему в магазин, а вечером Тимур вернулся уже с проигрывателем и пластинками.

Томе больше не надо было ни о чем заботиться. Все свое время она теперь посвящала чтению и обдумыванию прочитанного. Время от времени в ней просыпался материнский инстинкт, и тогда Тома выводила Толика гулять или читала ему вслух что-нибудь из приключений капитана Фьючера. Она усаживала мальчика на стул и заставляла слушать тихо и внимательно. Толик в такие дни знал, что лучше сидеть смирно и не шевелиться. Тома серьезно относилась к тем нечастым декламациям, требуя от своего единственного слушателя абсолютного повиновения. Когда надоедало и читать, она пыталась с ним разговаривать.

 — Ты знаешь, как называется наша планета? — первым делом спрашивала Тома в подобных случаях. — Где мы живем в Космосе?

Это был легкий вопрос — на него мальчик отвечал без сомнения:

 — Мы живем на планете Земля.

 — Правильно, — кивала Тома. — А как называется единственный спутник нашей планеты?

Тоже несложный вопрос — ответ сам рвался из Толика:

 — Луна! Планета Луна!

Тома могла долго экзаменовать мальчика подобным образом. В хорошем настроении элементарным курсом астрономии, почерпнутым из научно-фантастических романов, обычно все и ограничивалось. Это было не сложно, потому что прежде чем зашвырнуть книгой в бестолкового ученика или выгнать с глаз долой в другую комнату, Тома всегда с победным видом провозглашала правильный ответ. К счастью для мальчика, блиц-опрос включал не так много вопросов (всего около десятка), и со временем Толик выучил их все. Другое дело, когда Тома пребывала в дурном настроении. Намереваясь наказать его во что бы то ни стало, она специально задавала самые сложные и неожиданные вопросы.

 — Ну-ка, скажи мне, — прищуриваясь, будто от назойливого сигаретного дыма, говорила Тома, — как звали главного героя «Пересадочной станции»? Сколько внеземных цивилизаций входит в Межгалактический союз? Чем отличается звездолет от космолета? Был ли Тунгусский метеорит космическим кораблем? Мечтают ли андроиды об электровозах? Как звали робота, что возжелал стать человеком?

И все в таком роде. Если мальчику и удавалось удерживаться в этой игре, то недолго: обычно после двух-трех неверных ответов, удовлетворенная одержанной победой, Тома наказывала мальчика: хлестала по рукам и лицу, приспособленным для этой цели поясом от старого халата, а после закрывала в темной кладовой. Иной раз Тома вообще забывала о существовании сына — тогда он целый день сидел там взаперти.

С появлением в их жизни Тимура наказания не прекратились совсем, но были сведены до минимума. Инъекции были регулярны, точно по расписанию — Томе просто некогда было раздражаться. Она ежедневно отправлялась в объятья капитана Фьючера.

Тимур учил мальчика слушать музыку. Оба больше всего любили Бетховена.

 — Последовательностью частей, как и их внутренней структурой, симфония повторяет сонату, так что есть все основания именовать симфонию сонатой для оркестра, — учительским тоном пояснял он Толику. — Но если классическая соната состоит из трех частей, то в симфонии их обычно четыре: allegro, andante или adagio; менуэт и быстрый финал. Но, конечно, есть и исключения. Например, у Бетховена менуэт уступает место скерцо, которое иногда вставляется между начальным allegro и медленной частью. Понимаешь меня?

Мальчик энергично кивал — ничего не понимая, что совсем не умаляло пронизывающего его восхищения.

 — Бетховен ввел в симфонический оркестр малую флейту и тромбоны, потом контрафагот и еще достаточно большую группу инструментов. Параллельно он увеличил количество струнных и удвоил количество валторн. В нашей любимой Девятой симфонии их четыре, что, несомненно, повлияло на разнообразие тембров оркестра, а расширенный инструментальный состав при этом дал возможность увеличения пропорций и более богатые разработки. Но что бестолку говорить, когда ты и без слов можешь все это услышать и почувствовать?

Тимур позволял мальчику ставить пластинки в проигрыватель. Когда наступало время, Толик осторожно извлекал виниловый диск из конверта — от такой ответственности у него даже потели ладони. Игла находила дорожку — и все оживало. Музыка наделяла свет тысячами невиданных оттенков, обостряла слух и даже обоняние мальчика. Он и слышал, и чувствовал ее. Мелодия жила внутри него — он сам становился ею: то готовый взлететь, сорвавшись с места, раствориться в золотящихся на солнце косых столбиках пыли, то, придавленный к земле могущественной силой так, что невозможно было даже пошевелиться или проглотить скопившуюся во рту слюну. Музыка растворяла мысли и время. Он будто спал и не спал одновременно. Часто он изо всех сил старался избавиться от наваждения, ему казалось — еще чуть-чуть, и он разучится дышать, и задохнется, точно задохнется, но музыка была сильнее мальчика, и когда раздавались голоса ангелов, он отдавался на их волю и усмотрение, зная наперед, что те не причинят ему зла и не допустят страшного.

 — Героин, — довольно расплывался в улыбке Тимур и закрывал глаза. — Чистый героин! Тома, ты слышишь?

И если Тома слышала, то непременно кричала из соседней комнаты, чтоб они немедленно выключили эту дребедень или хотя бы сделали потише, чтобы она не слышала, музыка мешает ей сосредоточиться, и еще что-то говорила, на что Тимур уже не обращал внимания. Поначалу, когда они только начали вместе слушать музыку, лишь только заслышав сварливые возгласы матери, Толик пару раз порывался убавить громкость, но Тимур сказал, что негоже божьим ангелам разговаривать шепотом. С тех пор в их доме ангелы всегда вещали на максимальной громкости.

В конце августа Тимур пропал. Однажды вышел из дома — и растворился в шуме утреннего города. Такое часто случается. Ничего удивительного.

Три дня Тома пила, пытаясь обмануть ломку. Ее рвало и трясло в ознобе — даже от водки не удавалось согреться, хотя дни стояли самые жаркие за все лето. Она закрыла окна и задернула шторы. В квартире стало душно и темно, как в переполненном вагоне метро, застрявшем на перегоне. Выключается свет, и никто уже не знает, в какую сторону до ближайшей станции.

Когда перестало хватать на водку, Тома отправила Толика к соседке на четвертый этаж за самогоном на димедроле. От него она впадала в тревожный сон. Иногда плакала. На оставшиеся деньги он покупал в магазине пару пачек «Ролтона»: Тома не могла жевать, но через силу глотала бульон, а мальчик доедал лапшу.

В бреду Тома кричала и звала на помощь капитана Фьючера.

Никогда не было понятно, спит мама сейчас или нет, но все же мальчик боялся включать проигрыватель. Он не выходил из своей комнаты, если Тома сама его не звала. От нечего делать он внимательно вычитывал составы оркестров и имена солистов на обороте конвертов, рассматривал портреты композиторов.

Брамс был похож на жука. Моцарт — на куклу. Малер почему-то напоминал Тимура.

Самое доброе лицо было у Генделя. У Бетховена оно было суровым. А у Вагнера — хитреньким.

На десятые сутки Томе стало лучше. О Тимуре она уже не помнила. Он стерся из ее памяти, все кадры с его участием безучастным монтажером были вырезаны. Толик тоже как-то сразу понял, что Тимур больше не вернется. Это было грустно, но это его не так расстраивало, как скользкая навязчивая мысль, что мама, как только выздоровеет, в припадке гнева или будничного раздражения может выбросить пластинки и сломать проигрыватель. Но Тома была еще очень слаба, и то ли так сильно расстроена, или ей и в самом деле просто надоела тишина, но однажды она сама попросила Толика поставить какую-нибудь музыку. Он выбрал увертюру к «Травиате».

 — Что-то знакомое, — сказала Тома. — В кино или рекламе точно слышала эту мелодию. Как называется?

 — Джузеппе Верди, по мотивам пьесы А. Дюма «Дама с камелиями», — с готовностью и взахлеб мальчик прочел на конверте название. — Мама, а что такое камелии?

 — Старинные украшения, — ответила она. — Теперь твоя очередь.

Мальчик сразу напрягся. Тома задумалась, что бы такое спросить у сына, а потом выдала:

 — Какая температура Солнца по Цельсию?

 — Можно подумать? — спросил Толик.

 — Конечно, — Тома была благодушна. — А пока будешь думать, иди и выключи свою ебаную музыку.

III

Ночью наступила осень. Все утро, не прекращаясь, стеной шел дождь, и лужи на разбитом асфальте обращались в глубокие запруды с желтыми переправами из осыпавшихся за ночь мертвых листьев.

Вечером Тома привела мужчину. Часа два она пыталась изображать кокетливую томность хозяйки будуара, но получалось у нее неубедительно. Неторопливо изнасиловав ее на кухонном столе, мужчина затянул ремень, выпил принесенной с собой водки, а после принялся разгуливать по дому. Заглянул в комнату Толика. До их прихода мальчик целый день слушал «Бранденбургские концерты», и до сих пор еще бродил в сумерках сентябрьского леса — чащи раздвигались перед ним, он забирался все глубже, уже не помышляя когда-нибудь оттуда выбраться.

Заметив проигрыватель и стопку пластинок на полу, мужчина уселся перед ними на корточки и стал деловито рассматривать. Мальчик настороженно наблюдал за ним. Он боялся, что этот человек заберет себе его музыку. Но тот, не обнаружив для себя ничего интересного, оставил все на своих местах и, не сказав ни слова, вышел. Как только за ним закрылась дверь, Толик вскочил с кровати и спрятал пластинки в пыльной темноте под кроватью. Можно было засунуть стопку под подушку, но Толик побоялся, что, ворочаясь во сне, может их раздавить. Под кроватью было грязно, но безопасно. Приходилось выбирать из двух зол меньшее — в пустой комнате, кроме кровати и электрофона все равно больше ничего не было.

Мужчина прожил у них три дня, а после все так же беззвучно, бесследно исчез, растворившись в сыром тумане позднего вечера.

Его место занял следующий. За ним следом, поочередно появлялись третий, четвертый, пятый — и дальше, до бесконечности. Одни приходили на час, с другими Тома жила неделями. Старые и дряблые, лысые, с пивными животами, молодые, прыщавые, толстые, тощие — они были разными, как и их запахи, что они приносили с собой: пот, бензин, табак, перегар, лосьоны для бритья, крепкие одеколоны, кожа, сырость, затхлость — сотни разных, одинаково тошнотворных запахов нищеты, безысходности, поздней осени жизни. Мужчины расхаживали по квартире голыми или заставляли Тому ходить нагишом, а сами, закутавшись в ее вылинявший, старый байковый халат, из-под которого непременно выглядывали несвежие семейные трусы, пили водку, курили, жрали, отдавали приказания, сквернословили. Почти никто из них не замечал существования мальчика, живущего в соседней комнате.

Казалось, что и Тома о нем позабыла. Некоторые из ее гостей его подкармливали. Самые стеснительные клали в маленькую руку пару пятачков и отправляли на час за пирожком или мороженым — большая редкость и огромное везение.

Большую часть дня Толик проводил один, и это время стало его единственной радостью. Тома приходила домой поздно, иногда пропадала по несколько дней. В такие дни мальчику нечего было есть, но зато можно было сколько угодно слушать музыку.

Оставаться всю ночь в пустой квартире одному было страшно. Накрывшись одеялом с головой, Толик прислушивался. В скрипе шагов, этажом выше, грохоте грузовиков на улице, дребезжании стекол, вое собак, полуночной ругани соседей ему все чаще слышалась какая-то новая, неизвестная до этих пор мелодия.

В начале эти резкие, обрывистые звуки чуть резали слух — как перед репетицией оркестра, когда настраивают инструменты. Тимур как-то рассказывал, как это происходит. Потом музыканты сыгрываются и это похоже на то, как из разбитых осколков склеивается хрустальная ваза — так из разрозненных звуков, сливаясь в едином порыве всех участников, складывается мелодия.

Толик был уверен, что слышит эту мелодию. Как та разбитая ваза, она складывалась из осколков темноты, дождя, шорохов ветра в кронах деревьев и всех остальных звуков ночной улицы. Не спал и дом, звуча натруженным тромбоном, бодрствовала квартира, его комната. Скрипели полы, столы, стулья, шуршала штукатурка, позвякивала грязная посуда в мойке, гремели стеклянные бутылки в мусоропроводе. Ему казалось, он слышит, как гудит в проводах электричество.

С наступлением ночи начиналась большая репетиция. Все оживало. Это была не самая приятная музыка из всех, что он слышал, но она его завораживала. Ею управляли другие силы: она не накатывала волной, как это случилось с ним впервые в музыкальном магазине, но словно просачивалась сквозь невидимые трещины и щели в окнах, стенах, потолке, постепенно скапливаясь в бескрайний черный омут у кровати. Ступить вниз — означало утонуть в густой, колышущейся бездне, навсегда растворившись в вязкой гуще той странной музыки. Мальчик знал, что, поступив так, он навечно останется в ней, расплавится, рассыплется на атомы, став даже не скрипичным ключом, но маленькой, тонко оборвавшейся ноткой, исчезнет навеки, заблудившись в минорных трезвучиях. Он боялся, заснув, нечаянно упасть с кровати, с глухим шлепком утопленника уйти на дно окружившей со всех сторон мелодии. Но рано или поздно, Толик все равно засыпал, а звуки отдалялись, отступали, становясь тише и тише, а потом пропадали совсем, как промаршировавший мимо похоронный оркестр, пройдя все улицы насквозь, смолкает у ворот городского кладбища.

****

Кафе «Минутка», компактно вмонтированное в первый этаж безликой девятиэтажной свечки на улице Белобородова, славилось на весь Пролетарский район дешевой водкой в разлив еще двумя непременными атрибутами: фирменными чебуреками, приготовленными из незадачливых бродячих кошек и собак и точкой сбора местных проституток. И того, и другого, и третьего можно было отведать в «Минутке» по сходной цене в любое время дня и ночи — кафе было круглосуточное.

С тех пор как исчез Тимур, а Тома сползла с иглы и принялась исступленно бухать, она зачастила в это заведение.

Обычно Тома приходила в кафе пораньше и усаживалась за столик возле выхода. Пока несли непременный чебурек и пиво, она с надменным видом заблудившей туристки оглядывалась по сторонам, оценивая ситуацию. Когда количество скучающих у барной стойки шлюх соответствовало ее представлениям о личной безопасности, закуривала сигарету, занимая выжидательную позицию. Если же, ревнивые к незваным конкуренткам, местные шлюхи начинали часто на нее оглядываться и о чем-то перешептываться, Тома дожевывала застревающий в горле чебурек, допивала в три глотка, растягиваемое обычно до первого клиента, пиво и уходила. На улице, кутаясь на ветру в короткую курточку, она долго бродила по району, проклиная хищниц из «Минутки», но сделать ничего не могла. Она знала, на что были способны эти женщины, и не решалась испытать судьбу.

Но однажды Томе не повезло.

Это случилось утром в понедельник. Вегетарианский день, как его называли в кафе. Ни посетителей, ни клиентов для девочек. Пара студентов, прогуливая лекции, щелкали шарами на бильярде, да какой-то сумасшедший старикашка в женском демисезонном пальто обжигался растворимым кофе у окна из пластикового стаканчика.

Когда Тома вошла, никто из них не обратил на нее внимания. Ночь накануне она провела на автовокзале, пытаясь снять кого-нибудь из пассажиров междугородних автобусов, каких-нибудь невзыскательных челноков или командировочных, но вместо этого познакомилась в зале ожидания с компанией пьяных спелеологов из Пензы. Всю ночь они пили дешевое вино и газированные коктейли в жестяных банках, приглашали Тому ехать с ними в пещеры. Ближе к утру она отдалась по очереди двум самым стойким из них, но денег у спелеологов не было — они расплатились с ней тремя банками свиной тушенки и килограммом гречки, отсыпанной прямо из рюкзака. У одного из них она зачем-то украла выпавший из спущенных штанов компас. Пьяный от вина и похоти спелеолог пропажи не заметил.

Проводив спелеологов, Тома еще с полчаса пошарилась по автовокзалу, но под взглядами ментов, уже собравшихся проверить ее документы, сдалась и поехала в «Минутку». Алкоголь еще не выветрился из ее головы, придавая бесстрашия. Она твердо решила для себя, во что бы то ни стало заполучить на сегодня ебаря.

Как обычно, Тома заказала чебурек и кружку «бочкового». Раскрыла на заложенной странице «Возвращение капитана Фьючера»:

«Свинцовые венерианские сумерки спускались с тонущих в тумане гор, прямо на безликие корпуса распластавшейся в безжизненной долине спецтюрьмы для межпланетных преступников. Голубокожие охранники венерианцы с атомными ружьями наперевес тяжело расхаживали на смотровых площадках, наблюдая за работой сотен осужденных со всех уголков Системы: краснокожих марсиан, угрюмых сынов Земли, суровых жителей Нептуна и ловких подвижных обитателей Сатурна.

 — Внимание! — рявкнул огромный охранник-венерианец…»

 — Откуда такая красивая? — раздался вдруг над ухом Томы насмешливый женский голос, что она от неожиданности громко захлопнула книгу, точно спешно катапультировалась с планеты Венера в кафе «Минутка».

Перед Томой, уперев толстые руки в мясистые бока, возвышалась известная на районе мамка окрестных путан Гарбузиха. Про нее говорили, что она строгая, но справедливая. Чуть поодаль, у барной стойки, сидели еще две видавших виды бляди в предвкушении трагедии.

 — Я только пива выпить зашла, и вот… — Тома рассеяно показала Гарбузихе книгу.

Мамка бесцеремонно, двумя пальцами отобрала у Томы книгу и нахмурилась:

 — В глаза смотреть, когда с тобой разговаривают! Приходит в гости, книжечки почитывает, пивко потягивает, клиентов подворовывает… Подворовываешь ведь? — Гарбузиха усмехнулась и снова скомандовала, — В глаза смотри!

Тома повиновалась.

 — Рожа у тебя хитрая, а сама ты дура. Как теперь рассчитываться будем?

 — Я вас не понимаю, женщина, — выдавила из себя Тома. — Верните книгу, пожалуйста.

 — Ох, подруга! Жалко мне тебя! — сказала Гарбузиха и отшвырнула «Возвращение Капитана Фьючера» куда-то в сторону.

Все голоса в кафе разом смолкли. Потом к выходу потянулись студенты — ушли, не оглядываясь, ранцы за плечами.

По-хозяйски отодвинув стул ногой, Гарбузиха уселась напротив Томы. Подперев тяжелую голову-наковальню двумя кувалдами, спросила шепотом:

 — Деньги есть у тебя?

 — Нет.

 — Врешь!

 — Врет, — убежденно поддакнули за спиной Гарбузихи.

Томе давно уже было пора заплакать и упасть на колени, пытаясь вымолить прощение, но вместо этого — то ли от страха, то ли по какой-то иной причине, неожиданно для самой себя она сказала:

 — Пошла на хуй, толстая!

От столь нежданной дерзости Гарбузова подавилась заготовленным, но еще не высказанным оскорблением.

Повисла пауза.

Это всеобщее оцепенение могло продолжаться сколько угодно времени, но продлилось не дольше минуты. Ни слова больше не сказав, Гарбузова резко развернулась и двинулась в направлении бара. На мгновенье Томе даже показалось, что теперь уж точно все обойдется, и сегодня она выйдет из «Минутки» в сопровождении очередного мужика в ореоле абсолютной победительницы. Она видела как Гарбузова подошла к стойке под недоумевающими взглядами растерявшихся подопечных, но вместо того, чтобы плюхнуться на высокий стул всем своим объемистым задом, она перевалилась через край — сделанная под мрамор столешница уткнулась в мягкий живот, и складки жира объяли ее, точно рассеченные. Еще Тома подумала, что сейчас Гарбузова достанет из барменского загашника бутылку водки и будет пить из горла, отмечая собственное поражение, но потом увидела в руке у мамки нож и тошнота нахлынула, поднявшись холодным комом, застряла в пересохшем горле.

Тома могла попытаться бежать, но не сделала этого. Она смотрела как, не торопясь, ее соперница возвращается обратно, и многое еще заметила: осклабленные в предвкушении крови рожи проституток — расплывшиеся, вылепленные из сигаретного тумана; замершего в дверном проеме кухни, безразличного официанта-бармена; старикашку в женском пальто, высунувшего длинный синий, как у овчарки, язык — он смотрел на Тому и выщипывал что-то из него грязными пальцами. Приглушенным саундтреком, как в кино, нашептывал из невидимых динамиков голос Гарика Сукачева:

Что мне делать, я пропал!

Рита, что ты сделала!

«Капитан Фьючер! Спаси меня!» — успела подумать Тома прежде, чем Гарбузова наотмашь ударила ее ножом по левой щеке. Пытаясь уклониться, она подставила под следующий удар правую.

 — Режь! Режь! Режь! — визжали шлюхи.

 — Ату ее, стерву! — довольно осклабился старик, сверкнув на удивление белыми зубами. Он снова высунул язык и стал его пощипывать.

Тома хотела спрятаться под стол, но Гарбузова легко его перевернула и схватила ее за волосы. Тома визжала, вырывалась, плакала. Кровь заливала глаза — она думала, что глаза ей выкололи и она навсегда ослепла. Когда мамка ударила ее ногой в живот, Тому вырвало серой слизью на сапоги сопернице. Напала сонливость. Ужас сменился безразличием, а боль стала просто тяжестью. Кровь на полу собиралась в лужицу.

Ах, Ротка! Дорофеева!

Что же ты наделала!

Твое тело — вот дела

Белей снега белого!

«Капитан Фьючер спешит на помощь!»

 — Режь! Режь! Режь!

 — Рви-рви-рви!

А потом кто-то громко крикнул: «Хватит!». Тому подняли с пола и вытолкали на улицу. Она упала в лужу.

Вода была холодной. Зачерпывая горстями, Тома принялась тереть там, где должны были быть глаза. Они оказались на месте, но своего отражения в мутной воде Тома не увидела. Может, потому, что вода в луже была слишком грязной, а может потому, что его у нее не было.

IV

Даже через месяц лицо Томы напоминало разбитый асфальт с пролегшими через него шрамами-трещинами. Мужчины за это время почти все исчезли — осталась пара небрезгливых и не слишком требовательных. Теперь они просто гасили раньше свет и надолго не задерживались. Изуродованная и униженная, Тома почти не выходила из квартиры — только когда намеревалась продать что-то из вещей в комиссионном магазине.

Первым делом она решила избавиться от наследства Тимура. Пыталась сдать электрофон в ломбард, но там его не приняли — пришлось тащиться с ним через весь город, в комиссионку на Гоголевской.

Мальчик воспринял расставание с проигрывателем тихо и без ропота. Когда однажды утром мать вошла в его комнату и принялась упаковывать электрофон в хозяйственную сумку, Толик притворялся спящим до тех пор, пока она не стала искать пластинки. Их нигде не было. Тома резко скинула с сына одеяло, заставив мальчика сжаться от страха и холода.

 — Где пластинки? — только и спросила она.

 — Под кроватью, — ответил он и отвернулся к стене.

Одеяло вернулось на прежнее место, укрыв с головой. Тома вытащила из-под кровати стопку пыльных конвертов: упаковав их во вторую сумку, огляделась по сторонам, будто пытаясь еще что-то найти в пустой комнате; потом ушла.

Оставшись один, Толик скинул с лица душное одеяло и прислушался. Матери дома уже не было. Он вскочил с кровати и, обжигаясь босыми ногами на ледяном полу, прошлепал к окну.

За окном наступила зима. Снежная крупа с тихим шорохом крошащегося стекла заметала во дворе мертвые автомобили, мертвые скамейки, мертвые деревья. Он увидел, как выходит из подъезда мать: закутавшись в пуховый платок, согнувшись под тяжестью сумок, она медленно пересекала двор, оставляя позади себя черные следы, звучащие нижними октавами. Она давно растворилась в танцующем снежном вихре, а мальчик все стоял у окна и смотрел на снег, заметавший ее следы. Туда — обратно проехало по двору грязно-желтое такси, оставив после себя на белом покрывале нотный стан. Прохожие вытаптывали на нем свои неровные мелодии и быстро смешали с грязью.

Тома вернулась с мужчиной. Прежде Толик никогда его не видел — с тех пор как мать избили, он знал всех ее немногочисленных, постоянных гостей по именам.

Мальчик сидел на кровати и разглядывал свои ладони. Еще с вечера он придумал игру: на руках начертана тайная карта — и вот, второй день подряд он пристально вглядывался в эти местности, пытаясь угадать в изгибах папиллярных узоров реки, портики, запруды и переправы. Он мысленно выстраивал мосты и дамбы, назначение которых ему самому оставалось неясным.

 — Привет, — сказал человек, войдя в комнату. В руках у него были знакомые сумки, откуда он друг за другом извлек сначала проигрыватель, потом пластинки, потом уселся на кровать рядом с Толиком. Тома наблюдала за ними из соседней комнаты с видом услужливой буфетчицы.

 — Давай знакомиться?

Слова прозвучали откуда-то сверху. Мальчик неопределенно подернул плечами как от сквозняка, не отвлекаясь от карты. Мужчина приобнял его одной рукой, осторожно прижимая к себе, и снова спросил:

 — Как тебя зовут?

 — Ответь! — прошипела сыну застывшая в дверном проеме Тома.

 — Выйди, — холодно приказал матери мужчина. Тома безропотно повиновалась.

 — Меня зовут Зигфрид. Будем знакомы.

Отстранившись от мальчика, он встал с кровати и принялся копаться с музыкальным проигрывателем: присоединять провода, настраивать колонки. Из кучи пластинок выбрал симфонию № 40 g-moll и поставил на проигрыватель.

 — Тебе нравится Моцарт?

Мальчик утвердительно кивнул, по-прежнему не отрывая взгляда от своих ладоней.

 — Я тоже люблю Моцарта, — сказал Зигфрид, и игла опустилась на пластинку, для порядка скрипнув, побежала по кругу.

Знакомая музыка затопила комнату. На самой глубине, надежно укрытый кубометрами спрессованных нот, Толик чувствовал себя в безопасности. Мертвая тишина пустого пространства действовала на него подавляюще — он не знал, как с ней справиться; она душила его, как если бы он сам душил себя. Такое уже случалось. Задушить самого себя оказалось не так-то просто. Маленькие руки обхватывали тонкую шею и сдавливали ее, что было сил, но никогда не доводили дело до конца. Руки сдавались. Опускались руки. Мальчик подолгу смотрел на них, сердился, но не мог обнаружить видимый изъян.

 — Заметь себе, когда несутся дико, в степях стада иль молодых коней лихой табун — они безумно скачут, ревут и ржут, — то кровь играет в них. Горячая. Но стоит им заслышать лишь звук трубы или иной какой звук музыки — как вкопанные станут мгновенно все, и одичалый взгляд под силою мелодии прелестной в смирение и кротость перейдет… — нараспев продекламировал Зигфрид в маленький пузырек, откуда только что достал маленькую таблетку и с явным удовольствием — как сладость какую — проглотил.

Вытанцовывая странный танец, мужчина принялся раздеваться. Мальчик неподвижно наблюдал за ним. Раздевшись полностью и, не переставая бормотать себе под нос, странный гость подошел к мальчику, взял за руку и заставил подняться, вывел на середину комнаты.

 — Теперь раздевайся ты, — сказал он Толику, развалившись на постели.

Толик стал задумчиво и медленно раздеваться как на приеме у врача, не отвлекаясь от собственных мыслей, не обращая внимания ни на что вокруг. Пока он стягивал с себя свитер, футболку, толстое черное трико, Зигфрид довольно улыбался, подпевал, широко расставив тонкие белые ноги, поглаживал себя в промежности.

 — Подойди, — сказал он мальчику, и тот, двигаясь точно во сне, приблизился к краю кровати. Шквал хлещущей музыки заставил его закрыть глаза, и там, на глубине, кто-то показывал для него красивые картинки, каждый раз вытягивая из колоды то утопающее в блестящих брызгах фонтанов красное предзакатное солнце, то прохладный сентябрьский лес, пахнущий хвоей и дождем, то первый ноябрьский снежок, мягко ложащийся на грязные улицы, обращающий черное в белое, искрящийся драгоценными кристаллами на подоконнике и крышах соседних домов.

Зигфрид усадил Толика себе на колени и стал медленно раскачиваться в раскатах все набирающего силу финала симфонии. Холодные пальцы крепко ухватились за тоненькие плечи ребенка. Ангельские трубы заглушали крики, а потом слабые всхлипы мальчика. Чувствуя нестерпимую боль, Толик считал своим долгом терпеть эту боль как заслуженное наказание за прожитое наслаждение. Ему казалось — он все понял. Он почти не кричал. Музыка поглотила все остальные звуки. Боль сожрала все остальные чувства, оставив только смирение. Игла легко соскользнула с пластинки. обессилено распластался на кровати, прижимая к себе горячее тело ребенка дрожащей рукой.

Наступила тишина.

Зима окончательно установилась и стекла на окнах заросли причудливым узором ледяных цветов.

Зигфрид теперь приходил регулярно, три раза в неделю с семи до девяти часов вечера. Брезгливо вешал дорогое пальто на гвоздь в грязной прихожей, не снимая обуви проходил на кухню, следом за Томой. Выдавал ей положенное по уговору количество купюр и, не вступая в излишние разговоры, сразу отправлялся в комнату мальчика. Тома пересчитывала красные и зеленые бумажки — всегда новые, хрустящие, только из банкомата, и уходила за очередным билетом в космическое путешествие.

Толик встречал посетителя у окна, где тщетно пытался горячим дыханием растопить узоры на стекле, или лежа в кровати, отвернувшись к стене. Зигфрид часто приносил мальчику какой-нибудь подарок: пластинку, шоколадку, яблоко, но Толик к ним даже не притрагивался. Мужчину это не заботило — мальчик все равно покорно исполнял любые его желания.

Он играл с ним в разные игры. Иногда наряжал в платье девочки или матросский костюмчик. Когда играли в животных, Толику разрешалось рычать, царапаться и кусаться. Обычно после этого он сразу же начинал плакать, и тогда игра сама собой становилась неинтересной. Зигфриду нравилось наваливаться на мальчика сзади и слегка душить мягким поясом от халата. Поясок все время лежал у мальчика под подушкой. Мальчик не решался куда-то его спрятать или убрать.

Музыку теперь всегда ставил Зигфрид. Предпочтение отдавалось венской школе, Малеру, Шенбергу, Шнитке. Иногда они слушали Стравинского: «Похождения повесы» или «Жар-Птицу». В плохом настроении гость ставил позднего Скрябина. От этой музыки мальчику всегда хотелось поскорее умереть, и когда мужчина в очередной раз стягивал на его шее пояс, Толик старался ему помочь, не хватать синеющими губами воздух, в надежде, что так быстрее остановится его сердце.

Но Зигфрид никогда не доводил дело до конца. Он играл, и эта игра доставляла ему удовольствие. Расстаться с мальчиком для него было все равно, что ребенку расстаться с любимой игрушкой. Каждый раз он выдумывал новый сценарий представления, создавая новую реальность, куда погружался без остатка сам и тянул за собой Толика.

Пока Тома путешествовала на звездолете капитана Фьючера в созвездие Скорпиона, они оставались на земле — взаперти от декабря и окружающего мира, но путешествовали на куда более дальние расстояния.

 — Ты знаешь, что такое Смерть? — спросил однажды мальчика Зигфрид. В тот вечер он пребывал в одном из тех своих потусторонних состояний, когда каменный мешок погрузившейся в ранние сумерки комнаты внезапно сжимался еще больше, до масштаба забытой на чердаке картонной коробки, и всюду там царил Зигфрид. Он походил на паука, вбиравшего в себя отчаяние и бессилие жертвы, заранее приговоренной к казни.

 — Это когда тебя укладывают в гроб, а потом закапывают в землю, — честно ответил мальчик. — И тебя больше нет.

 — По-твоему Смерть наступает тогда, когда тебя укладывают в гроб? В гроб укладывают уже мертвых. Смерть приходит раньше. Ты знаешь это?

 — Знаю. Дядя Тимур умер, но у него не было гроба.

 — Кто такой дядя Тимур?

 — Он подарил мне пластинки и этот проигрыватель.

 — А почему у него не было гроба?

 — Я не знаю. Я не видел его в гробу.

 — Почему же ты решил, что он умер?

 — Потому что раньше он всегда был. А потом его не стало.

 — Ты дурак, — вздохнул Зигфрид. — Сколько тебе лет? Твоя мать занималась твоим воспитанием?

Мальчик неопределенно пожал плечами.

 — Ладно, — оскалился Зигфрид. — Это не так уж и важно. Правда?

 — Правда.

 — Вот и славно. Раздевайся.

V

Тома проснулась рано — вынырнула из беспокойного долгого сна, где оказалась серой кошкой без сопутствующих документов, которую безымянный пассажир пытался контрабандой провезти в наглухо закрытом чемодане через границу. Что-то было в этом сне не то: она задыхалась и скреблась лапами о стенки чемодана, пыталась выбраться на воздух, к солнцу и небу, но попытку контрабанды пресекли, и когда чемодан раскрыли, Тома не увидела ни солнца, ни неба — только черно-белые лица людей, злых и насмешливых; они смеялись над ней, вжавшейся в какое-то тряпье, и хотели вытряхнуть ее вместе со всем содержимым на рельсы прямо с перрона, под колеса отходящего в неизвестном направлении экспресса, вниз, в темноту…

Раннее утро мутной водицей растекалось по комнате: серый свет пробивался сквозь вязкую темноту отступающей ночи. Тени возвращались под шкаф, заползали за батареи, собирались в углах под плинтусом. Тома подумала, что это похоже на фильм, прокручиваемый заново. Каждый день-все тот же фильм. Сценарий почти не претерпевает существенных изменений. Кто-то очень злой снимает этот фильм, заставляя потом смотреть его в хронологическом порядке, а потом, неудовлетворенный результатом, крутит снова, задом наперед, в обратную сторону.

Но если ты просыпаешься и ты все еще жив — принимайся за дело. Кажется, это был один из девизов капитана Фьючера. Кто-то торопится спасать мир, другим необходимы ежедневные инъекции. Лишь в этом и заключена вся огромная разница.

Тома закуталась в старый халат и пошла на кухню.

Жирный черный таракан, старательно огибая засохшую блевотину, зачем-то перебирал конечностями по дну железной мойки. Бессмысленно нарезая круги по ржавому и грязному велодрому, насекомое напоминало Томе сначала именно велосипедиста — затянутого в латекс или кожу безумного чемпиона, нарушившего все законы гравитации. Потом в голову пришли сравнения с болидом в формуле-1 и лошадьми на ипподроме — мысли смешались, а таракан забрался со дна наверх, намереваясь проскользнуть в щель между мойкой и грязным кафелем стены. Тома еще некоторое время понаблюдал за ним, как бы не решаясь отобрать у существа последний шанс на спасение, но все же в тот момент, когда таракан уже собирался исчезнуть в спасительном влажном сумраке за водосточной трубой, среди пятен плесени и засохших остатков пищи, она медленно опустила на него указательный палец и, слегка нажав, раздавила. Раздался тихий хруст, из расплющенного тельца брызнули сероватые внутренности. Тома печально вздохнула, столкнул труп таракана под мойку, вытерла пальцы о халат и принялась за дело.

Она приготовила раствор и некоторое время рассматривала свои руки, пытаясь обнаружить подходящее для укола место.

 — Ну что же теперь, а? — спросила Тома в пустоту, рассматривая на своих руках взлетные полосы. Бесчисленные дороги, каждая из которых вела в открытый космос, на борт звездолета бесстрашного капитана Фьючера.

 — Капитан, какое приключение ждет нас на этот раз? В каком из уголков Галактики ждут нашего визита?

Белозубый герой в гибком скафандре, с бластером в прозрачной кобуре — он улыбался ей, и эта улыбка отражалась в каждом чистом кристалле растворяющейся в ложке волшебной сыворотки.

Тома поставилась — точно отжала пусковую кнопку межпланетного летательного аппарата. Маленькая грязная кухня внезапно расширилась, плавно перетекая в черную бесконечность Вселенной. Рассыпанные во тьме звезды приветствовали отважную космонавтку и сияли путеводными огнями, освещая этот путь только для нее одной.

 — Капитан, куда мы направляемся?

 — Маршрут звездолета заложен на Вечность.

 — Так значит, нам некуда торопиться?

 — Совершенно некуда, моя дорогая. Разрешите, я покажу вам вашу каюту. Путешествовать в сторону Вечности надлежит только с комфортом.

 — Я подчиняюсь вашей воле, капитан, — прошептала одними губами Тома. Она покачнулась на табурете и вместе с ним упала на пол, растянувшись на липком линолеуме кухни.

Любознательный таракан выбрался из своего убежища и за один стремительный марш-бросок добрался до лица удалявшейся к сияющим созвездиям Томы.

 — Ну что же теперь, а?

Таракан ничего не ответил. Лишь на мгновение замерев на лбу космонавтки, он вновь продолжил восхождение на дно кухонной мойки.

***

Толик проснулся, разбуженный странным шумом. Резко поднялся и сел на краю кровати. Со сна ему показалось, что громко хлопнула входная дверь. Он стал прислушиваться, пытаясь угадать: пришел кто-то или ушел. В тишине до него доносились только звуки ожившей улицы: деревянная лопата дворника трещала от навалившего за ночь снега, по промерзшей земле хрустели ботинки ранних прохожих, где-то лаяла замерзшая собака. Оживал и сам дом: шумела вода, гремели кастрюли, звенела посуда, просыпались телевизоры, кто-то негромко ругался.

«Ушла», — решил про себя мальчик. Никто не сможет помешать. Никто бы и не посмел.

Он долго перебирал пластинки, сразу не решаясь поставить на проигрыватель ту, что была важнее других. Великий Людвиг сурово смотрел на Толика из-под косматых бровей с обложки конверта.

 — Людвиг, забери меня к себе, — вздохнул мальчик и нажал на «пуск».

Девятая симфония заполняла комнату восхитительными звуками, как вода сквозь пробоину медленно заполняет все пространство идущего ко дну корабля. Но если судно обречено, и черная вода, заполнившая трюм есть символ обреченности и смерти, то эти звуки, проникавшие внутрь мальчика, несли в себе бессмертие и радость, растворяя всякое время, каждое место, всех прочих действующих лиц.

Толик достал из-под подушки пояс от халата матери и, взобравшись на стул, стоя на цыпочках, старательно повязал его на крюк, торчащий из потолка рядом с одинокой лампочкой. Узелок получился красивый и крепкий.

Толик просунул голову в петлю и оттолкнул ногой стул.

Невидимый хор приветствовал новый день из самого темного угла пустой комнаты.

Иллюстрации к повести нарисовала Наталья Слепнёва