Слёзки Петровича

История трансвестита Андрея Петровича смешна и трагична одновременно: перед тем как осознать свою женственность, он работал слёзной подушкой для мамы, бабушек и сестёр, потом стал милиционером, а затем и сотрудником спецслужб под прикрытием. Будучи феноменально прогибающимся под обстоятельства и окружающих людей, чувствуя постоянное угнетение и страдая от невозможности самореализоваться, однажды герой все же принимает себя таким, какой он есть, и решает бросить вызов обществу: оставляет жену и дочку и отправляется за возмездием.

В повести «Слёзки Петровича» писатель Миша Токарев иронично, порою саркастично, но с любовью рассказывает о жизни и приключениях трансвестита Андрея Петровича. Дитя перестройки и постсоветской разрухи, он окружён отчужденными чудаками, закрытыми в своих коконах: в калейдоскопе точно выверенных и запоминающихся образов проносятся бабушка, любящая бесплатный какао с булочкой и песню Егора Летова «Всё идет по плану»; советская школьная учительница в леопардовой шубке, цитирующая стихи Сильвии Плат; литератор, питающийся просроченными продуктами и вообще слишком часто думающий о еде; лейтенант Пчелко Майя с замашками психопатки, страдающая от «алкоголизма семейных отношений», и другие эксцентричные персонажи, отражающие хорошо узнаваемые типажи.

Искрометный юмор, пронизывающий почти каждое предложение повести, помогает взглянуть на трагедию человеческих судеб с изнанки и по-доброму посмеяться над причудливыми героями и самими собой. Стремительно развивающийся сюжет повести раскрывает нюансы людских взаимоотношений в экстремальных ситуациях и доводит их до абсурда: как Петрович попал в логово известного советского маньяка? чем обернется внедрение героя в религиозную секту, общество алкоголиков, а затем и в банду воинствующих трансвеститов? и наконец у кого Андрей Петрович потребует сатисфакции за пережитые страдания и чем закончится его предприятие?

Предисловие

Совсем недавно, буквально позавчера, случилась одна странная встреча. В общем-то, странная она по той причине, что моя жизнь фактически висела на волоске. И волосок этот напоминал своей непрочностью презервативы «Страсть», которые нещадно рвались после того, как срок годности у них заканчивался. Мы наливали в них воду из-под крана, пахнущую хлоркой и железом, а они совершенно ломались. А история, произошедшая позавчера, совершенно безумна, это уж точно.

На заднем дворе одного сетевого магазина, дизайн которого придумал, по меньшей мере, Дэвид Линч. Произошел у них, значит, ремонт. Не знаю, как обстояло дело с другими точками, но в нашем магазине всё обстояло именно так. Внутри случились перестановки, повесили красные шторы, пол сделали таким, как в черном вигваме: белые и черные полоски образовывали пирамидки. Мы с вами помним, что черный вигвам появлялся в лесу лишь один раз в 25 лет. Несмотря на это замечание, на заднем дворе сетевого магазина каждую пятницу работники выносили всевозможные просроченные продукты или продукты, которым оставалось жить считаные дни. Ничего криминального, я считаю, нет в том, чтобы воспользоваться живительной влагой чудо-творожка, который умрет только через неделю. Или, например, мясные полуфабрикаты, такие могут пролежать в холодильнике целый месяц — и ничего.

В общем-то, позавчера примерно в семь часов вечера я, как и десятки других граждан, ожидал, когда же нам вынесут продукты. Погода была ветреная, но не так, чтобы очень. Августовский ветерок, не более того. Люди в нетерпении переминались с ноги на ногу. Там был даже один профессор энтомолог. На нем было старомодное бежевое пальто, фетровая коричневая шляпа, в руках он держал клетчатую пустую сумку. Он жил по соседству, и много чего знал про насекомых, даже тех, которых уже не существовало. Работник магазина всё не выходил и не выходил. Да, этот парень опаздывает — подумал я. Женщины в одинаковых синеньких сарафанах, напоминающие глаза актрисы Хантер Шафер, о чем-то шушукались. В отдалении от нашей компании, я заметил, стояла тетенька. Какая-то странная тетенька там стояла, у гаражей. Она смотрела на нас, явно желая присоединиться, но не присоединялась.

И тут появился долгожданный работник черного вигвама со своей тележкой спродуктами. Мое внимание от тетеньки переключилось на пакеты с молоком, связки коричневых бананов, огурцы, тушки цыплят. С собой я взял, как вы понимаете, на такое важное дело сумку на колесиках. Просто так с пакетом было бы несолидно идти за продуктами. Все-таки люди, которые собирались в конце каждой недели на заднем дворе сетевого магазина, не брали с собой обычные пакеты. Несмотря на то что я работаю в редакции небольшого издательства, которое издает научно-популярную литературу, и у меня даже имеется зарплата, посещать подобные мероприятия вошло в привычку с тех самых пор, когда я еще не работал в небольшом издательстве. Наши встречи напоминали кружок по интересам, нам всем было интересно питаться. Хотя может показаться, что питание — это все-таки базовая потребность людей. Однако в нашем случае помимо питания мы еще и общались.

Мужчина в синем комбинезоне выкатил, значит, тележку с продуктами. Мы с ним поздоровались, туда-сюда. Стали выбирать себе продукты. Я тогда, помнится, прихватил три пачки творога, несколько килограммов картофеля, овощи, торт наполеон, две бутылки кефира, глазированные сырки, не помню, сколько штук. Профессор, как всегда, скрупулёзно изучал даты на этикетках, и пока он изучал, все остальные загрузили свои сумки на колесиках самым лучшим. Он вздохнул, принялся складывать в свой клетчатый баул оставшиеся галеты, сок, тронутые чернотой бананы. А тетенька, стоящая в отдалении до этого, как вы помните, у гаражей и наблюдавшая за действом оттуда, — она, значит, исчезла.

Позавчера после этих событий на заднем дворе магазина я потопал домой. Катил позади себя сумку на колесиках, она подпрыгивала на мусорных кочках, зажглись фонари. Странное дело, ведь времени было всего часов восемь, а тут зажглись фонари. Машина скорой помощи еще проехала в опасной близости от моих ног. Иду себе дальше, там у нас несколько девятиэтажных домов стоит нестройным рядом, словно молочные зубы, готовые выпасть. А мой дом за ними как раз, приземистый, с высокими потолками, хороший, в общем-то, дом. В таком и передача «Пока все дома» смотрится на одном дыхании. А жил бы в какой-нибудь коммунальной квартире, где постоянно нужно что-то чинить, клеить — тогда передача с Тимуром Кизяковым смотрелась бы, словно насмешка. Но речь не о том сейчас.

Возле чужого подъезда на меня было совершено нападение. Упругая струя нервно-паралитического газа ударила по глазам. Глазам стало невыносимо тоскливо, защипало в горле. А затем нападавший вцепился своими руками мне в шею, чувствовался острый маникюр, запах цветочных духов, от нехватки воздуха я начал оседать на землю, а потом и вовсе уснул. Сквозь дремоту удалось различить ступеньки лестницы, плиточный пол в подъезде. Меня дотащили до лифта. У похитителя хватало силенок для манипуляций с пятидесятидевятикилограммовым телом. А в меркнущем сознании возникла мысль: где же моя сумка на колесиках. Бабушка расстроится такому повороту событий. Она там сидит в одиночестве, курит приму без фильтра, ждет своего внука с продуктами.

Дальше меня затащили в квартиру. Глаза смогли различить чьи-то длинные голубые ногти. И я все поражался физическим возможностям женщины, которая провернула мое похищение. В квартире пахло ацетоном, жареной картошкой, лучком и свининой. У меня разыгрался аппетит, и я по-прежнему притворялся спящим. Не хотелось сразу бросаться в бой, хотелось осмотреться, может быть, поужинать в компании очень решительной женщины. Помнится, раньше, еще во времена мезозоя, мужчины поступали схожим образом с противоположным полом. Били понравившуюся барышню дубиной по голове и уносили в пещеру. Как стремительно изменились нравы. Однако я был не против подобного поведения.

В квартире ощущалась прохлада, сквозняк. В большой комнате на стене висел ковер с орнаментом, старый ковер советских времен. Пристанище клопов, жаждущих крови, они вгрызаются в твое тело, пока ты спишь. Они словно повстанцы вьетнамской армии, проникающие в палатки американских солдат, пока те мирно дремлют, итогда вьетнамские повстанцы вырезают всех до единого, не оставляя шансов на спасение. Также в большой комнате на комоде стоял плазменный телевизор, по которому шло ток-шоу, где все кричали, у них, наверное, что-то болело. Женщина привязывала скотчем мои ноги к стулу. Руки за спиной уже были стянуты и зафиксированы. Материал, из которого был сотворен стул, казался очень крепким, дуб, не меньше. Я попытался что-то сказать, но изо рта вылетела лишь капля слюны, последовали звуки, мало похожие на членораздельную речь. Женщина взяла пульт, прибавила громкость. Там кричал ведущий: и вы утверждаете, что она сама это сделала со своей дочерью?!

Женщина вышла из комнаты. Там чем-то стала грохотать, похоже, посудой. В комнату зашли, мне в лицо плеснули холодной водой. Затем хлестко ударили по щеке. Удалось сфокусироваться на женщине. И тут начинается самое интересное во всей этой истории. Передо мной стояла не совсем женщина. А стоял самый настоящий трансвестит. Тяжелая челюсть, ярко выраженные надбровные дуги. Из-под множества слоев тонального крема на меня смотрел мужчина. В телевизоре началась реклама, рекламировали свечи от геморроя. И всё мое спокойствие улетучилось. Почему-то глядя на этого мужчину в женском платье с анютиными глазками, с красными пухлыми губами, подведенными тушью глазами, редкими черными волосками, так сказать, щетиной. Почему-то глядя на него, в голове возникло следующее словосочетание: слеза комсомолки.

Мужчина улыбнулся, сказав: теперь поговорим, литератор. И внутри у меня все съежилось. Голос похитителя звучал, как будто женский, но в то же самое время не по-женски. То есть достаточно высоко для того, чтобы спутать его с девчачьим, правда, хрипотца выдавала. Конечно, с такой хрипотцой могла говорить и курящая женщина, однако нет. Мужчина хлопнул меня по коленке, снова вышел из комнаты. Где-то на кухне открылся кран, побежала вода. На мою грудь спикировал большущий комар, малярийный комар. Ого, плохой знак, подумал я. Ведущий по телевизору пожелал здоровья телезрителям, началась программа «Время». На кухне включили чайник, щелкнули зажигалкой, шумно выдохнули.

И я тоже шумно выдохнул, а потом принялся кричать. Кричать у меня получается хорошо, это, так сказать, голосовые связки позволяют. Неужели мой голос тоже слышится другим людям женским? — подумал я. И в комнату зашел мужчина с чашкой кофе. Мгновение — и кофе выплескивается на мою рубашку в синюю и желтую полоску. Похититель бросил опустевшую чашку с красными ромбиками на пол, она разбилась. Капли кофе барабанят по полу. Пол у похитителя паркет. А сам он, как я уже говорил, неопределенного пола. Воннегут бы воскликнул: такие дела. А известно ли вам, что восклицает он так в момент чьей-то смерти в своих произведениях?

Мужчина достает из-под стола табурет, ставит передо мной, садится. Откуда-то, не знаю, откуда, может быть, из-под платья? Он достает револьвер. Револьвер содержит в себе скрытую угрозу. Эта скрытая угроза, словно гомосексуализм, который развращает души молодых людей, дает возможность повелителю мух властвовать не только над телом, но и духом. Мужчина в платье приставил револьвер к моему колену. Сказал: ты литератор, который писал стишки про трансгендерных людей, высмеивал их. Я ответил ему примерно следующее: мне кажется, вы нарушаете закон. Реплику пришлось подкрепить плевком прямо на его платье. Тогда похититель улыбнулся одними глазами, неприятное зрелище.

Значится, мы подошли к сути вопроса. Этот мужчина почувствовал как-то раз себя женщиной, закрутилось, завертелось. В интернете, куда я, как вы знаете, выкладываю свою литературу, смешную, грустную, всякую разную — мужчина наткнулся на цикл поэтических текстов, посвященных таким перевертышам, как он. И так совпало, что с этим любителем косметики мы оказались соседями. Нет, кое-что еще. Он, считающий себя она, человек с интереснейшей жизнью. Работник спецслужб, внедряемый в разное время в разные социальные группы с тем, чтобы раскрывать преступления. В секты, наркоманские наркокартели, революционные группы. В общем, та же актерская игра. Перевоплощение, вера в предлагаемые обстоятельства. Правда, на последнем задании у мужика поехала крыша, и он ощутил себя настоящей женщиной. Кстати, внедрили его в тот раз к трансвеститам, они совершали что-то нехорошее. Терять мужику было нечего, из органов его выгнали, жена ушла, забрала детей. И, как в дешевом сериале, он решил отыграться на социально незащищенных слоях населения, литераторах. До того, как он спустил курок револьвера, прошло какое-то время. И вот за это время он успел мне рассказать несколько любопытных историй из своей жизни. Но можете не волноваться, если я сейчас все это глаголю, какое интересное слово «глаголю». Значит, все решилось благополучно, без «такие дела», а уж тем более без простреленной черепушки.

Глава 1. Вы знаете, кто такой Андрей Петрович?

Андрей Петрович сразу родился Андреем Петровичем. В то время как остальные дети проходили стадии Мишенек, Ванечек и Анечек, приближаясь к монументальным Степанам, Натальям и Георгиям, Андрею Петровичу удалось миновать эти формальности. Он родился как будто уже взрослым представителем своего города Обнинска, своей улицы Аксенова. А также своей семьи, мамы, бабушки, прабабушки, трех сестер. С самого детства, которое было, как мы понимаем, не совсем детством, — а понимаем мы это постольку, поскольку детство кончается там, где начинается работа, — Андрей Петрович работал. Работал Андрей Петрович с двух лет подушкой, в которую плакали сначала сестры, жалуясь на плохих ухажеров, из-за которых приходится делать аборты. Но если бы аборты сестры не делали, а рожали детей, наводняя страну новыми людьми, поводы для нытья нашлись бы другие, такие уж были сестры, вспомните, например, Чехова. Чехов написал в свое время о подобных барышнях. Не знаю, стоит ли сейчас углубляться в тему рефлексирующих, как говорится, дам. Как говорится, дам, надеющихся на лучшее, при этом не прилагающих каких-либо усилий, чтобы приблизить это лучшее. Кто еще плакал в Андрея Петровича, единственного мужчину семьи Яремчук? Бабушка, потому что задержали пенсию, прабабушка, потому что устала видеть ненавистные лица семьи, мама, потому что была женщиной очень сентиментальной. Истеричной.

Как толькоАндрей Петрович пошел в первый класс, его работа подушкой, на которой оставляют свои солоноватые выделения женщины, сменилась на работу другой подушкой, и в ту другую подушку теперь стали втыкать иголки. В семье Яремчук, состоящей преимущественно из представительниц женского пола, плохие отношения с мужчинами передавались по наследству. Начиная с прабабушки, чей муж категорически не переносил детей, они представлялись прадедушке Андрея Петровича этакими паразитами. Впрочем, у всех людей разные вкусы, кто-то вот любит детей, а кто-то предпочитает сплевывать. Как только родилась бабушка, прадедушка ушел из семьи. В дальнейшем, когда у бабушки родилась мама, дедушку ушли из семьи прабабушка и бабушка. У мамы рождались дочки, одна, вторая, третья. Папа работал режиссером в театре. У папы Андрея Петровича даже была собственная помощница. Как-то раз, придя домой, мама так и поняла, что у мужа интрижка с помощницей. Губная помада на воротничке, прядь чужих волос, как будто мужчина специально выдрал у помощницы прядь ее пшеничных локонов и положил себе в карман пиджака. Пришлось оставить семью, попросили.

Когда Андрей Петрович отправился в первый класс, тогда началась перестройка. Если бы Андрей Петрович не отправлялся в первый класс, никакой перестройки бы не случилось, во всяком случае, так говорила бабушка, у которой в то утро было плохое настроение, натягивая подштанники на мальчика. Тем утром выпал первый снег. А это, вообще-то говоря, сентябрь, поэтому преждевременные осадки вызвали у бабушки приступ мигрени. Бабушке не нравилось, когда что-то идет не по плану. Песня «Всё идет по плану» была любимой бабушкиной песней. Так вот, Андрей Петрович, как мы уже заметили, представлял из себя самостоятельного гражданина. И надевание на него подштанников было чистой воды издевательством. Он морщил брови, вздыхал, поглядывая на часы, стрелки которых замерли на цифре 8.

Если перекусить восьмерку, останется два ноля, два ноля занимают большую площадь, нежели одна восьмерка, это как посмотреть, в высоту восьмерка все-таки будет повыше, чем два ноля, но в ширину. В ширину восьмерка уступает нолям, с этим ничего не поделаешь. С другой стороны, кому необходимо перекусывать восьмерку, она же невкусная. Постойте, у нее вообще нет вкуса, пластик тождественен лишь самому себе, пластик по вкусу похож на пластик. Другое дело, если на восьмерку нанести шоколадное масло «Крестьянка». В этом определенно есть смысл. Размышлял Андрей Петрович, прижатый руками с волнистыми, словно волосы Пьера Ришара, венами к стене в коридоре. Бабушкины руки ощупывали разные места нашего героя, проверяя, везде ли внук герметично упакован, не будет ли поддувать.

Из маленькой комнаты в коридор вышла заспанная сестра Иришка в длинной белой футболке. Иришке было 19 лет, у Иришки были амбиции, которые нахрен не были никому нужны. Она мечтала стать настоящей актрисой. И, как все настоящие актрисы, училась в театральном училище, куда поступила со второго раза. Сестра пробормотала что-то невнятное, глядя на своих родственников, зашла в туалет. В туалете зажурчало, все затихло. Бабушка отпустила Андрея Петровича, стала прислушиваться. В туалете по-прежнему было тихо. Тогда женщина крикнула во все горло: «Ира, едритьколотить!» Иришка, кажется, упала с унитаза, оторвалась пластмассовая крышка, человеческое тело и пластмасса завалились на пол. В коридор из той же маленькой комнаты вышла вторая сестра Снежана. Снежане было 22 года, она работала танцовщицей в клубе «Три богатыря» и зарабатывала очень много денег. Настолько много, что мамина зарплата, бабушкина и прабабушкина пенсии суммарно лишь приближались к зарплате Снежаны. Многое в доме семьи Яремчук купила Снежана, например холодильник.

Бабушка относилась к Снежане, единственному в их семье человеку, взявшемуся за голову и зарабатывающему хорошие деньги, — с уважением. Очень уж уважала свою средненькую внучку бабушка. Поэтому, когда Снежана вышла из маленькой комнаты в коридор, проснувшись из-за крика, бабушка приторно сладким голосом спросила: «Внученька, а ты чего не спишь?» Снежана в короткой черной футболке и красных трусах, у которых вместо полноценной задницы была тонкая нитка, разделяющая две окружности, словно экватор планету, недовольно сказала: «Поспишь с вами». Снежана прошла на кухню, включила чайник. Иришка наконец-то вышла из туалета, на правой щеке у нее было красное пятно, видно, отлежала, когда уснула на унитазе. Она невозмутимо прошла в комнату мимо Андрея Петровича и бабушки, подмигнув мальчику. Бабушка сказала: «Срамота какая». И открыла входную дверь, обитую коричневым дерматином.

На улице белые мухи залетали в ноздри, холодили слизистую, заставляя чихать. Бабушка, крепко держа за руку Андрея Петровича, шагала в сторону остановки. Такое положение дел — когда такого взрослого гражданина вот так ведут за ручку — мальчика не устраивало. Однако спорить не имело никакого смысла: если бабушка что-то решила, значит, она это сделает, права она, не права. Знание своей неправоты не освобождало ее от выполнения четко задуманного действия. Тем сентябрьским утром она четко решила вести своего внука Андрюшку в первый класс за руку, она и вела. По пути к троллейбусной остановке встречались другие дети с родителями. Мама Андрея Петровича была на ночной смене, прабабушка у своего ухажера, какого-то профессора в гостях, сёстры, Иришка и Снежана, отсыпались дома. Младшая, восемнадцатилетняя Вика, в конце августа уехала с компанией хиппи в Крым.

Возле универмага бабушка с внуком увидели девочку в черном пуховике, в руках девочка держала букет полевых цветов. Цветы вот такие: ромашки, лютики, аквилегии, анютины глазки, васильки. Андрей Петрович, еле поспевая за бабушкой, прокричал: «Цветы, мы забыли цветы!» Женщина резко остановилась, потом выругалась: «Ах ты, собака пушистая!» Дети все шли, шли, у всех преимущественно были цветы. Женщина в задумчивости прикусила губу, размышляя, где же достать букет. Андрей Петрович в нетерпении переминался с ноги на ногу. Бабушка понимала, что утром первого сентября купить цветы тот еще подвиг. Поэтому она, по-прежнему крепко держа внука за руку, подошла к девочке в черном пуховике. Она сказала ей: «Девочка, девочка, какие у тебя красивые цветы». Эта юная женщина лет десяти расцвела улыбкой: «Наши цветы с дачи, вам нравится?» Андрей Петрович мысленно сказал ей: «Нравится». Бабушка со словами «деточка, будь добра, поделись с бабушкой парочкой своих чудесных цветов» принялась отбирать у бедняжки весь букет. Девочка возмутилась: «Что вы делаете, это мои!» Бабушка парировала: «Ничего страшного, мне всего парочку, вон сколько у тебя останется, на даче нарвешь еще!» Мимо шли дети, преимущественно с цветами в руках. Снег почти перестал идти. Бабушка вернула заплаканной девочке ровно половину ее букета полевых цветов. Поблагодарила: «Солнышко, ты очень помогла пожилому человеку, тебе это зачтется».

Столько маленьких людей в одном помещении Андрей Петрович еще не видел. Линейку решили провести в актовом зале, промозглая погода на улице нервировала не только родителей, но и учителей. Классная руководительница начального класса, в котором должен был учиться Андрюша, была похожа на Сильвию Плат. Миловидное овальное личико, черные волосы, едва доходящие до плеч. На учительнице была длинная шубка, шубка напоминала леопардовую шкуру. Женщина собрала подданных детей возле туалета, чтобы они решили свои неотложные дела, а потом, опустошенные, поплелись в актовый зал. Учительницу звали Людмилой. Людмила, пересчитывая по головам детей, умудрялась бубнить себе под нос неведомые стихи. Стихи вот такие: «Снова и снова старый зернистый фильм / Обнажает конфузы — промозглые дни / Детства и юности с прилипчивыми мечтами». Родителей первоклассников решено было вынести за скобки, их усадили в столовой, не всех, конечно. Тех, кто не поместился в актовом зале. Бабушка Петровича не поместилась, она, кажется, была этому рада. Когда ей предложили выпить какао с булочкой за счет бюджетного учреждения, бабушка, не задумываясь, согласилась.

«Андрей Петрович, — сказала старушка, поглаживая внука по голове, — сходи с ребятами на мероприятие, а я потом тебя встречу». Учительница Людмила, улыбаясь своими ровными белыми зубками, поддакнула: «Да, да, Андрюша, бабушка тебя подождет». Эта учительница походила на человека без комплексов. Другие преподаватели, пожалуй, не надели бы леопардовую шубку. Они, собственно говоря, и не надели, предпочтя скучные пиджачки, юбки грубого кроя. Она скомандовала: «Ребята, все за мной!» — и уверенной поступью направилась в сторону актового зала. По пути встретился сторож, в синем комбинезоне, с красным носом, маслянистыми глазами. Мужчина появился из небольшой металлической дверки в стене, подобно тому, как появляются дети, неожиданно. Он, должно быть, испугался, потому что вскрикнул, крестясь: «Сгиньте, сгиньте!» Сторож бросился по коридору, раскидывая первоклассников, как футбольные мячики. Людмила покрутила указательным пальцем у виска, так, чтобы видели ее подчиненные. Помогла подняться упавшим. Снова заговорила непонятными стихами: «В раздумья свои погружён, / По саду гулял отец Шоун, / Вдруг призрак возник пред отцом, / У пастора волосы встали торчком».

Помещение, куда попал Андрей, было большим. Большим настолько, что в нем с легкостью поместились несколько миллионов маленьких людей. На светлых деревянных стенах, стены состояли как бы из тополиных брусков. Хотя, подумал мальчик, может быть, это все-таки ольха. На стенах плясал солнечный зайчик. Мужчина — по всей видимости, директор заведения — проговорил: «Что это, зайчик, запретить зайчика, тут не должно быть весело!» Проговорил он это после того, как некоторые первоклассники, смеясь, стали обсуждать перемещения животного по стенам. Само собой, никто никого не запретил. Маленьких людей построили по классам. На маленькую сцену, над которой висел на тонких веревочках потрет Ленина, выходили взрослые люди. Они произносили грустную чушь. К примеру, что школа — это вам не это, школа это тяжело, ответственно. Или: вы пришли сюда не веселиться, а становиться настоящими людьми. Высказались все: директор, завуч, уборщица, повариха, классные руководительницы первого А, В, Г, Д, Е. Не высказалась лишь Людмила, женщина в леопардовой шубке. Она только направилась к сцене, как директор осуждающе сказал ей: «Людмила Степановна, прекратите, это самое, рушить дисциплину». Людмиле Степановне пришлось вернуться к Андрею Петровичу и остальным детям в строй. Она пожала плечами, мол, как хотите.

Первым уроком в расписании значился окружающий мир. Петрович сидел за одной партой с девочкой по фамилии Швабрина. На соседних партах сидели преимущественно маленькие женщины. Они словно почувствовали так называемую интенцию, исходившую от Андрея. Его мужское сознание, которое было вытеснено сознанием женским, привлекало, делало мальчика похожим на сестру, но в чужом теле. Сам Андрей об этом не думал. Позже, когда школьный психолог разбирал психологические тесты детей, тема с типами сознания прояснилась. Мальчики сидели обособленно, на последних партах. Вид имели дерзкий, даже самые с виду спокойные из них, могли хорошенько отделать. Позже Андрей сталкивался с проявлением агрессии; совершенно сумасшедшие существа, думал он в такие моменты. Возвращаясь к окружающему миру, заметим, что ничего кардинально нового для героя произнесено не было. Людмила Степановна, сняв свою леопардовую шубу, рассказывала о том, что предстоит обсудить в этом учебном году. Правила поведения в школе, дорожные знаки, живую и неживую природу, разнообразие растений, животных и все в таком духе.

Всего в тот день было два урока, вторым математика. Однако бабушка устала ждать своего внука, поэтому на перемене попрощалась со всем классом от лица Андрея и увела его домой. Школьная жизнь нравилась мальчику, да и в глазах своих женщин он перестал падать, как башни близнецы 11 сентября. Теперь на подушке Андрее был чехол, сотканный из математики, русского языка, окружающего мира и прочих учебных дисциплин. Женщины сразу подумали, что такой прилежный и умненький Петрович когда-нибудь обязательно станет известным ученым типа Перельмана. Но в те времена Перельман еще не доказал теорему Пуанкаре, поэтому пример некорректный. В таком случае женщины Андрея полагали, что мальчик в будущем станет известным литератором типа Чингиза Айтматова. Поэтому, коллективно посовещавшись, сестры, мама, бабушка и прабабушка решили особенно не угнетать Андрея Петровича. Впрочем, не угнетать получилось недолго.

В учебном заведении отношения с одноклассниками складывались весьма и весьма неоднозначно. Например, мальчики не уважали Петровича за его чрезмерную эмоциональность. В то время как девочки, правда, не все, восхищались, я бы даже сказал: аплодировали стоя нашему талантливому Андрею. Хотя, с другой стороны, почему же он наш. А наш он по той простой причине, как, скажем, жаркое лето, которое вроде бы не принадлежит всецело нам, однако мы вынуждены писать о нем как о нашем. Как я провел свое лето. Первоклассники, стоит заметить, в восьмидесятые годы, в отличие от современного учебного процесса, были дети неглупые и уже к первому классу обладали необходимым набором знаний. Дело не ограничивалось банальными таблицами сложений, вычитаний, правописанием. О нет, познания этих завтрашних людей, у которых отнимут советское будущее, были другого толка. Дети могли мыслить логически, достраивать в своих рыженьких, черных, белых головушках скрытую от глаз картину мира. Возможно, я несколько утрирую, но думаю, что вы понимаете, о чем идет речь.

Школа находилась в нескольких остановах от дома Андрея и женщин, которые с ним проживали. В школе на стенах висели портреты ветеранов Великой Отечественной войны, их с первых же уроков приводили в пример учителя. Мол, они не зря тут висят, ой как не зря. Классная руководительница, эксцентричная Людмила Васильевна, в отличие от других преподавателей, не приводила в пример детям ветеранов. Казалось, она всецело увлечена чем-то таким неподцензурным. Она много курила, иногда прямо в распахнутое окно в классе. Носила чудовищные наряды вроде многослойного клетчатого платья, сшитого, кажется, из рубашек. Или валенки, покрашенные в розовый цвет. Или разные шубы, леопардовые, тигровые. Креветка тигровая, именно так однажды пошутила завуч. В педагогическом коллективе в подобном облачении, с частыми перекурами, цитированием странной поэзии — Людмилу Васильевну считали сумасшедшей особой. Но Людмилу Васильевну не увольняли, отец женщины служил в ГОРОНО. Руководство школы чрезвычайно боялось проверок, боялось людей из ГОРОНО, предпочитая лишний раз не иметь с ними дел. Впрочем, как и сейчас.

На уроке литературы от Людмилы Васильевны поступило задание. Написать сочинение, каким образом я провел свое лето. Она сидела на подоконнике в черном платье с блеклыми подсолнухами. Платье задралось, обнажив колени в коричневых немодных колготках. Но на этой женщине даже коричневые немодные колготки смотрелись обворожительно. Ноги в тяжелых армейских ботинках стояли на бежевой батарее. Ноги стояли, конечно, не отдельно, скажем, они могли стоять сами по себе, без тела, но все-таки Людмила Васильевна не была инвалидом. А была самой настоящей представительницей богемного сословия. Да, она сидела на окне, глядя куда-то вдаль. Словно бродячий пес-Керуак на пустой трассе, которой не видно конца. Звонок на урок только-только прозвенел. Детишки уселись за парты. На солнечной Камчатке угнездились проявившие себя в первые дни хулиганы. Андрей Петрович великодушно разрешил бросить рядом с собой кости новоявленной отличницы Елизаветы. Рыжеволосая девчушка, с хитрыми зелеными глазами. Как-то раз она протянула Петровичу свой бутерброд на перемене, а Петрович протянул ей в ответ кастрюльку с пельменями. Эти слипшиеся пельмени напоминали слова, произнесенные Елизаветой, то ли волнение, то ли мальчик ей настолько понравился: слушайтутместсвободныхбольшенеосталосьможнояпосижустобой, мнекажетсятыинтересныйсобеседник.

Несмотря на бесплатное питание для Петровича (как для Петровича из малообеспеченной семьи), бабушка не допускала того, чтобы внук уходил в школу без блинчиков, картошечки, тех же самых пельменей. Ей казалось, что перекусить на перемене гораздо важнее в этой жизни, чем не выучить урок или вылететь с работы. Бедная женщина, заставшая войну подростком.

Когда от Людмилы Васильевны поступило задание, оно и поступило-то неформально: дети, вы это, напишите сочинение, достаньте свои тетрадки, можете, конечно, не доставать, но лучше достаньте. Класс принялся активно писательствовать. Елизавета, прикусив розовый язычок, выводила красивым почерком слова. Хулиганы на Камчатке, судя по звукам, доносившимся из тех мест, затеяли драку. Учительница не обращала на своих подчиненных абсолютно никакого внимания. Андрюша, не зная, как структурно составляется сочинение, махнул рукой на правила построения абзацев, в некоторых случаях даже предложений, и написал, подобно Марселю Прусту и Джойсу вместе взятым, — чудеснейший поток сознания. В сочинении нашлось место и даче воздыхателя прабабушки рядом с католическим кладбищем. Беззубому коту, съевшему мышь, которая перед этим умудрилась съесть яд. Мальчик не забыл также, как, спрятавшись под столом, он щекотал пяточки старикам, а те смеялись, а в комнате на даче играла пластинка, поскрипывала, мяукала. Сочинения были написаны за двадцать минут, дети, что с них взять, это все-таки не совсем Львы Толстые, тем более они первоклассники. Людмила Васильевна в оставшиеся минуты читала рукописи. На ее скучающее лицо падал лучик сентябрьского солнца. И вот на сочинении нашего героя учительница звонко рассмеялась. Все-таки лучшее сочинение. А потом читала его вслух всему классу, похвалив автора.

Много всего произошло в школьные времена у Андрея Петровича, всего и не упомнишь. А нужно ли припоминать. А если все-таки нужно, в таком случае мы припомним, но это уже в другой раз, иначе совсем не останется простора для фантазий и домыслов. Как сказал Горбачев: мышление нам еще пригодится. В мышлении он сделал ударение на Ы, поэтому получилась мышь.

Глава 2. Ловля на живца

Телевизор отрастил себе ножки, побежал помехами. Однако на середине комнаты он споткнулся, Андрей Петрович выставил свою длинную, загорелую ногу. Нога росла из-под платья, что там росло еще под платьем, знать совершенно не хотелось. На улице давно стемнело, на улице пиликали машины. В окне отражались сине-красные огоньки. Мужчина в комнате почесал нос указательным пальцем, на кончике пальца рос крепкий ноготь, покрытый зеленым лаком. Похититель молчал, глядя как бы сквозь меня. Я рос мальчиком стеснительным и робким, поэтому прерывать молчание не спешил. Мы так и сидели: я, привязанный к стулу, Андрей Петрович, привязанный к своему мужскому телу.

Наконец, похититель чихнул. И в комнате сделалось прохладно. Настолько сильно чихнул Андрей Петрович. В воздух устремились частицы пыли. Должно быть, с каждой поверхности. Поверхностей было немало, полки с книгами, телевизор, стол, подоконник. Серебряные пылинки кружились, кружились, потом не кружились, потом осели на новых поверхностях. Мужчина осмысленно посмотрел на меня, спросил: «Ты не голоден?» При этом он приглаживал свои волосы. Вернее, волосы были чужие. Потому что каштановый парик слетел с головы, когда хозяин квартиры особенно сильно провел рукой по ним. Я сказал ему, чтобы он меня отпустил. Мужчина поднял парик, бросил его на стол, где лежал пистолет. Повторно чихнул, промолчал. Я сказал ему: «Будьте здоровы». Но мужчина промолчал.

В коридоре зазвенел телефон. Андрей Петрович сказал мне: «Я сейчас отвечу, если ты закричишь, если, не дай бог, ты закричишь!» Капельки пота скользили с его лба, шмякались на пол. Макияж: подведенные глаза, губная помада, пудра — казалось, плавятся. Лицо было слеплено из пластилина. А, может быть, ворона пролетела над нашими головами, сделав свое возмутительное КАР-КАР. Не к месту вспомнился прошлый год и работа дворником, на которой мне очень-очень нравилось. Хозяин квартиры как будто бы в чем-то меня заподозрил. Он замер, размышляя неизвестно над чем, а телефон продолжал звонить. На гудке тринадцатом Андрей Петрович все-таки решил ответить. Из коридора доносилось: «Да, я сейчас занята, мы можем поговорить в другой день, у меня гости, я приготовила ужин». Про себя я подумал, что Андрей Петрович редкостная скотина, никакой ужин он не приготовил.

Через некоторое время он вернулся со стаканом чая. В чае было намешано малиновое варенье. Через соломинку хозяин квартиры поил меня остывшим напитком и приговаривал: «Ничего, литератор, послушаешь еще моих историй, а потом я тебя подытожу». Когда я втягивал в себя через соломинку этот вкуснейший чай, я размышлял про себя, возбудится ли уголовный розыск нашего района, если меня найдут закончившегося, опустошенного завтра. Будут ли выяснять личность нового маньяка, объявившегося в наших краях. Или же все спишут на бытовое насилие, а дело спустя некоторый промежуток времени закроют за неимением улик. Наконец Андрей Петрович убрал пустую кружку с красным петухом от меня. Крякнул, видно, стрельнуло в спине: ох, бля — прошептал он. Затем снова ушел в другую комнату, оттуда послышались перемещения чего-то тяжелого. По полу что-то тащили, это что-то карябало паркет. Хорошенькая деталь, в квартире был постелен паркет, старый такой, коричневато-желтый паркет. Мужчина притащил зеленое кресло на четырех тонких паучьих ножках, с деревянными подлокотниками, засаленным, однако уютным сидением и спинкой. Андрей Петрович поставил кресло передо мной, уселся. И стал рассказывать о своей жизни дальше. Он напоминал Венечку Ерофеева, ох уж эти сказки контролеру, чтобы контролер его не высадил. К сожалению, сказки Андрея Петровича должны были закончиться вместе со мной.

Юность мужчины пришлась на девяностые. Как же прекрасно сейчас описывать юность постороннего человека, потому как своя собственная юность кажется на фоне юности этого постороннего человека какой-то легкой, воздушной, как плитка растаявшего в кармане шоколада. Отстирывать брюки будет кто-то другой, ты еще маленький, в девяностых ты похож на креветку, вечно укутанный в разные пледы. По воспоминаниям Андрея Петровича, примерно в 15 лет окружающий город, маленький подмосковный город, представлял из себя нечто среднее между перестроечным фильмом ужасов «Прикосновение» и песней перемен на компакт диске. На столбах висели объявления о пропаже людей, десятки, сотни фотографий. С фотографий на мальчика Петровича смотрели грустные девочки и мальчики, женщины, а иногда встречались даже мужчины.

В середине девяностых наш герой откладывал деньги с завтраков, чтобы купить себе фотоаппарат, который делает моментальные снимки, читал Стругацких, Брэдбери, по-прежнему общался только с девочками, в том числе с девочками своей семьи. Прабабушка, когда Андрею было 15, окончательно переехала к новому ухажеру, сестра Снежана вырвалась, как пташка из лап кошки, — в Берлин, вышла там замуж. Поэтому Андрюша продолжал общаться с теми женщинами, которые остались проживать с ним в одной квартире, мамой, бабушкой и двумя оставшимися сестрами. Меж тем в кинотеатрах показывали «Маску» с Джимом Керри, Украину принимали в Совет Европы, застрелили Листьева, например. Все чаще и чаще на пути в школу Андрею Петровичу встречались зяблики беспризорники. Как раз в Обнинске случился очередной всплеск преступного поведения среди наркозависимых граждан. Очереди, состоящие из неопрятных, несчастных людей, тянулись от самой троллейбусной остановки до ломбарда. Вещи закладывали банально, чтобы на вырученные средства купить молоко, картофель, муку, сахар.

Именно такой виделась юность Петровичу, неопределенной. С одной стороны, подобная неизвестность развития событий завораживала. Были примеры, когда у ребят постарше вдруг появлялись огромные суммы денег, пусть и благодаря мутным схемам. В то же самое время общий деструктивно-депрессивный окружающий мир, в который, так или иначе, был затянут Петрович, не сулил ничего хорошего. Единственное, что радовало, это верные женщины, которые всегда были рядом, которые вроде бы пока еще не предали. А если предали, то никто не заметил.

В общем-то, кто во что играл из граждан страны. Кто в бандитов, кто в шизофреников, а кто и не играл, но это уже совсем другая история. В этой связи вспоминаются мемуары Ирины Одоевской, где госпожа Одоевская описывала прогулки с Николаем Гумилевым. Бродя по петербургским улочкам, Николай Степанович с Ириной Владимировной общались исключительно на английском языке, и окружающие люди принимали их за иностранцев. Насколько мне помнится, молодые люди прикидывались иностранцами целый день, не сказав ни слова по-русски. На юность Андрея Петровича подобных театралов пришлось великое множество. Быть может, мужик на заднем дворе школы, который жил в одноэтажной пристройке, варил суп вовсе не из голубей. Быть может, сосед с верхнего этажа не разбирал на составляющие тех женщин. Быть может, быть может.

Августовским душным вечером Петрович вместе со своей подружкой Лизой Гриневой рисовали пейзаж за окном. Они сидели на высоких, грубо сколоченных стульчиках перед мольбертами. На потрескавшейся оконной раме были видны силуэты ледохода, льдин. Ветерок волновал белый тюль. Петровича и Лизу волновал лишь утонувший в зелени двор. Двор был окаймлен, словно кольцевидный лишай, девятиэтажными серыми домами. Прямоугольник стадиона посреди двора с бегающими по нему футболистами, если возвращаться к лишайной метафоре, напоминал плешь на голове неформала. И тут надо понимать, что цвет волос неформала, зеленый, был всего лишь способом протестовать против установленного родителями порядка. И тут надо понимать, что возникшая залысина на макушке неформала, как и стадион, не тронутый кустарниками, травой, — результат деконструкции естественной картины мира. Ну или попросту неформал имел проблемы с щитовидной железой.

Лиза наносила мазки, ее двор как бы проступал на листе. Тут возник краешек стадиона, там человек на балконе в трусах. Андрей Петрович, наоборот, пытался охватить весь двор сразу и целиком. Длинной неотрывной линией он проводил контуры домов, затем, слой за слоем, возводил стены. Стоит заметить, что Лиза Гринева в дальнейшем станет женой Петровича. Их непохожие друг на друга манеры рисовать причудливым образом скажутся на совместной жизни. Петрович будет играть настоящего мужика, сильного, решительного, а Лизонька, Лизонька всегда была стрекозой. И здесь существует вероятность помыслить Петровича не таким женственным или даже психологически близким к женскому полу, как мы описывали ранее. Однако я не встречал брутальных мальчиков, занимающихся рисованием вместо выбивания из людей дури. Впрочем, бывают в жизни исключенья.

Входная дверь в коридоре открылась, пришел старший брат Лизы. Он работал в милиции, в убойном отделе. Ему было 33, и он был стариком. По крайней мере таким он виделся самой Лизе и Андрею Петровичу. Мужчиной преклонных лет с уже седыми висками, сломанным носом, тяжелым взглядом пепельных глаз, в которых, казалось, догорает город Рим или Помпеи, или Хиросима, или Сайлент Хилл. Настольной книгой брата Лизы, которого звали Егором, был уголовный кодекс. Его личный катехизис, как жить, что думать, что говорить, разумеется, в рамках закона. Он без стука зашел в комнату сестры. Оценил обстановку, уставшим голосом человека с тяжелой работой, судьбой, страной спросил: «Лизка, мама сегодня что приготовила наужин?» Лизка, не отрываясь от рисунка, бросила через плечо: «Макароны с котлетками». Егор кивнул своей головой, в которой не было места для мирной жизни. И пошел на кухню, ужинать мамиными котлетками.

Лиза, прикусив губу, намечала кусочек голубовато-фиолетового неба. Егор на кухне громко-громко рыгнул. Андрей Петрович закончил возводить последний этаж дома. Он спросил свою подружку: «Лиз, а давай поженимся?» Девочка закашлялась, ее лицо побагровело, на прикушенной губе выступила божья коровка. Божья коровка, работая крылышками, полетела по комнате. Лиза, кажется, смутилась, глядя на Андрея, она серьезно ответила: «Послушай, этот вопрос мы обсудим в особом порядке, когда подрастем». И замолчала, больше не кусая своих аппетитных, желанных Петровичем губ. О, когда она так легкомысленно ему ответила, он только на них и смотрел, даже на божью коровку, кружащуюся по комнате, не смотрел. Юноше хотелось их облизать, узнать, какие они на вкус. Солоноватые, словно морская капуста. Или такие, сладковатые, словно бутерброд с маслом и вареньем. Перед глазами Андрея, жужжа, пролетела муха. На улице неистово закричала женщина: «Коля, домой, домой! Коля, ты нормальный, что я сказала?!»

Елизавета радостно воскликнула: «Я всё!» Рисунок юноши напоминал тараканью ферму. Разрозненные объекты никак не желали образовывать единую картину. В случае с муравьиной фермой, полагаю, вы знаете, что муравьи обладают коллективным разумом. А вот в случае с тараканами не все так однозначно. Именно поэтому рисунок Андрея напоминал тараканью ферму. В то время как пейзаж Лизы был безупречно целостен, впрочем, как и всегда. В комнату без приглашения зашел Егор. Его серые полуприкрытые глаза смотрели на подростков, изучали. Лиза встала, у нее хрустнули колени, она отодвинула мольберт, потянулась, что-то хрустнуло еще. «Я в душ», — сказала девушка. И вышла из комнаты, оставив Егора и Андрея наедине. Оставаться наедине с братом Лизы Петровичу никогда не нравилось. Отчасти этот грубый стиль общения, пренебрежительный тон, как будто Егор всегда правый, — раздражали ухажера Лизки. Вот и сейчас милиционер напирал. Он стоял в дверях, осуждающе смотрел на мольберт, на юношу, скрестив руки на груди. Психолог бы обязательно сказал, что милиционер проявляет невербальную агрессию. Но в комнате не было психолога, поэтому, что бы он там сказал, нас совершенно не волнует.

В ванной бежала вода, гремели тазики, наверное, в них были замочены вещи. Наверное, Лиза передвинула их, чтобы, подобно Эллен Рипли, остаться в белых трусиках и маечке, забраться в ванну. С другой стороны, кто будет мыться в трусиках и маечке. О, волнительные мысли. Андрей покраснел, поднялся на ноги. «Ну ты даешь, так ты на меня приходишь поглядеть, значит», — посмеиваясь, сказал Егор. Петрович заметил выпирающий бугорок на своих оливковых брюках. Смутился, отвернулся к окну. «Это не то!» — стал оправдываться парень. «Ты это, не спеши с оправданиями, а то на статью себе наговоришь», — непонятно пошутил милиционер. И продолжил: «И нравится тебе рисовать, значит, а не хочешь на настоящее дело со мной сходить?» Петрович, справившись с гормонами, переспросил: «На дело?» — «На дело, на дело, мы завтра задерживаем одного упыря», — подтвердил Егор. Вода прекратила делать свое кап-кап. Тазики передвинули на первоначальное место. За окном вновь закричали: «Коля, ты в своем уме, домой!» Лиза вышла из ванной, босиком куда-то пошлепала. «Можно сходить», — кивнул Андрей. «Тогда завтра приходи в девяти утра ко мне на работу», — сказал милиционер и вышел.

Примерно в восемь пятьдесят, вернее, когда эти восемь пятьдесят стали на ниточке, а после на сопельке, а еще позже на тоненьком волоске, юноша пришел на работу Егора. Дежурный поднял заспанные глаза на Петровича: «Ты к Егору Сергеевичу, он предупредил, на второй этаж поднимайся». В аквариуме, в котором сидел дежурный, на тумбочке стояла сиреневая клетка. Там в колесе бегал рыжий хомяк. Настолько толстый, что колесо поскрипывало. Подросток поднялся на второй этаж, увидел Егора в серой форме. Брат Лизы в окружении других милиционеров обсуждал возможные пути отхода преступника. Они стояли возле городской карты. Дверь в кабинет была открыта, но Петрович на всякий случай постучал. Никто не обратил на него внимания, тогда Андрей зашел. И только тогда Егор соизволил посмотреть на него: «Главное не отсвечивай, спустись вниз, мы сейчас подойдем, надо кое-что обсудить». И Петрович, словно футбольный мяч, покатился вниз по ступеням, на улицу, где стояли четыре милицейские машины.

В одной из них и поехали. За рулем сидел какой-то молчаливый и сосредоточенный на дороге парень с бритой головой. Синий спортивный костюм был особенно синий, наверное, контрастировал с белой-белой лысиной. В стекло барабанили капельки дождя. По дороге ехали три желтых «москвича», а позади них катился ПАЗ-3205. В ПАЗе сидела, так сказать, группа захвата. Огневая мощь и совесть милицейского организма. Андрей на заднем сидении, Егор справа от него курил сигарету, сбрасывая пепел в окно. По левую руку юноши растекся особенно упитанный гражданин в сером пальто. Сальные черные волосы гражданина с каждой секундой неутомимо росли, словно змеи медузы Горгоны, они струились по всему салону автомобиля. Гражданин активно двигал челюстями. Наконец он обратил внимание на юношу, спросил: «Хочешь жвачку, малец?» Зажатый двумя взрослыми мужчинами Петрович пробубнил что-то вроде: спасибо, не хочется. Тогда сотрудник со змеями переспросил: «Я не понял, это нет или да?» Егор щелчком отправил бычок за окно, ответил вместо Андрея: «Не будет он, отстань от него». Гражданин в пальто пожал плечами, отстал от него. Дождь усилился, однако капельки были чрезвычайно слабыми, грибной дождь, кажется, так называется. Солнце, вылезшее из-за туч, ослепило водителя, тот надел большие черные очки. Полноватый детектив переключился на него. «О, да ты теперь гопник с окраины, дружище!» — он похлопал водителя по плечу, вдавив Петровича в кресло. Юноша крякнул, словно уточка, которая перебегала дорогу, а потом угодила под колеса грузовика. Брат Лизы несильно ударил кулаком сослуживца по спине, сказал: «Ты пацана раздавил, сядь ровно!»

Меж тем пейзаж, мелькающий за окном: лесополоса, шоссе, некие заводские трубы, которые были выше всяких деревьев — сменился на городскую застройку. Дома, универсам. Дорога сделалась узкой, подобной клетчатым брюкам модников из школы Андрея. Этих одухотворенных молодых людей, от которых вечно пахло сигаретами и алкоголем. Они держались обособленно, эти модники, читали что-то философское, а потом обсуждали. Частенько ребята произносили слова: трансцендентально, схоластика, экзистенциально. Правда, все они в будущем стали обыкновеннейшими бухгалтерами, строителями, продавцами, поварами. Но никто их них не стал милиционером. Уже тогда, сидя в автомобиле, едущем на задание, Петрович задумался: а не стать ли мне милиционером, чем еще можно заняться в жизни, что может быть важнее охраны покоя и порядка. Глупости, конечно, так, подростковые мысли.

Колонна машин въехала во двор, где в песочнице копошились дети, на зеленых скамейках у подъезда щебетали бабушки. Они щебетали, готовые взлететь по первому зову почтальона с пенсией. Такие настороженные, глядящие с опаской на остановившийся транспорт. Егор молчал, внутренне отсчитывая, повернулся к Петровичу, сказал: «Сиди в машине, группа захвата работает первая, мы следом, а ты сиди в машине». Затем он достал рацию, плюнул в черный динамик: «Работаем!» И там, во дворе, началось действие. Десяток людей-танков, в зеленых пуленепробиваемых жилетах, касках, с автоматами гуськом забежали в подъезд. Подъездную дверь придержала одна из бабушек, которая только-только показалась на улице, должно быть, она направлялась пощебетать со своими престарелыми подружками птичками. Один из детей в песочнице что-то прокричал, показывая средний пальчик Андрею. Но юноша был так ошеломлен стремительностью группы захвата, что вылезти из машины и заставить ребенка извиниться за свой поступок — не было даже мысли. Через некоторое время рация Егора прошипела: «Группа два, все чисто!» Полный сотрудник в сером пальто подавился жвачкой, он закашлялся. Брат Лизы крикнул на него, выходя из «москвича»: пошевеливайся! Задыхающийся детектив вывалился наружу, чуть не оторвав тонкую дверцу. И Петрович остался вместе с водителем в салоне наедине.

Милиционеры долгое время не возвращались. Бабушки успели сходить за семечками в универсам, они затаили дыхание, смотрели напряженно на дом. Нефтяной холм кожуры от семечек рос перед ними. Кого же сейчас выведут, думал юноша про себя. Наверняка человека опасного, иначе зачем же понадобилась группа захвата. Водитель громко зевнул. К подъезду принялись подходить прочие люди. Полноводная человеческая река стекалась к подъезду. Дети проталины, и те побросали свои совочки. Водитель задремал, посапывал. В его лысой голове отражался Петрович, юноша так проникся важностью момента, что именно тогда, как мне кажется, и решил стать милиционером. Из распахнувшейся двери показался Егор, за ним остальные сотрудники. Толпу зевак сдерживал мужчина в сером пальто, ему помогали коллеги. А группа захвата вывела старичка. Андрей даже удивился — безобидный с виду гражданин. Клетчатая зеленая рубашка, рукава закатаны до локтей. На голове белый пух. Он близоруко щурился, когда его вели мимо соседей. А соседи пораженно и осуждающе восклицали: как ты мог, мразь, а я тебе доверял! И всяческие другие слова и предложения разной степени цензурности.

Егор заглянул в салон, спросил юношу: «Взяли, хочешь посмотреть на логово?» Андрей нерешительно кивнул. И они поднялись в квартиру, в которой пахло чем-то приторно сладким, чем-то таким неприятно-усыпляющим. В том значении, что сон этот, который последует, он будет крайне неспокойным и пугающим. Обстановка в квартире была обычной, если бы не запах. И если бы не детские фотографии, развешанные по всей комнате. На них обнаженные дети излучали своего рода тоску, страх, непонимание, почему так происходит. В ванной лежала гора чьих-то вещей, сандалии, рубашечки, брючки. А на балкон Егора с Петровичем не пустили криминалисты. Вообще, несмотря на гнетущее чувство, юноша не слишком боялся, ему было чрезвычайно интересно, как этот безобидный с виду старик творил такие страшные вещи. Женщина в белом халате, с респиратором на лице поторопила: «Егор, выведи пацана, вы мешаете работать!» У подъезда дожидалась одна милицейская машина вместе с водителем и полным детективом. Соседи так и не разбрелись, они щелкали семечки, обсуждали преступника. А нефтяная гора шелухи все росла и росла перед ними.

Глава 3. На цыпочках в секту

Субъекты продолжали трансформироваться в новых себя. Попытки починить землю предпринимались. Во всем многообразии рождающихся сект: свидетели Иеговы, кришнаиты, последователи АУМ-Синрикё — особо ушлые граждане видели возможности. Да, как я сказал, секты росли, как грибок на ногах грязнули, груздями. Граждане нашей страны совершенно запутались в математических задачках на уровне пятидесятого класса. Нехватка еды, одежды, ориентиров в стремительно переменившейся жизни — подрывали психическое здоровье вчерашних учителей, председателей колхозов и разных других жителей вот того времени. Им не хватало чуда, им не хватало веры. Пойти в церковь мешала еще советская психотронная установка, поверить в заряженную от экрана телевизора воду было не стыдно, было прогрессивно.

Андрей Петрович учился в милицейском училище. Курс третий или четвертый, быть может, он вообще не учился, закончил. На первых порах он заступал на дежурства, стрелял в тире, отрабатывал приемы каратэ на престарелых коллегах из правоохранительных органов. Молодые люди, конечно же, встречались в милицейских рядах. Однако подспудно криминальная, грязно-синяя волна, оттенком напоминающая синяки на душе, затягивала все больше сверстников Петровича. Защищать честь и достоинство граждан стало не прогрессивно.

Старшие товарищи Андрея Петровича ценили молодого человека за его особую гибкость. Гнулся Андрей Петрович феноменально. В коллективе, состоящем из лейтенанта Пчелко Майи, прапорщика Василия Кошмара, капитана Ананидзе Зураба Ивановича, майора Яблонского и прочих сотрудников участка, к которому принадлежал Петрович, — в коллективе юноша ценился за способность не унывать, за благодушие и прочие качества, которые мальчик приобрел во время работы подушкой. Женщины Андрея перестали плакать в него, осознав бессмысленность этого занятия. В старшей школе мальчик научился переходить в режим бесчувственного ублюдка. Маман Андрея кричала в такие моменты пуще прежнего: «Андрюша, я не чувствую тебя, я не чувствую твоего участия, тебе что, плевать на мать?!»

Как-то раз у начальства Обнинского отделения милиции лопнуло терпение. Мы говорим сейчас про отделение, к которому принадлежал телом и душой Петрович. А сейчас мы говорим про терпение. Свою способность не противодействовать секте, образовавшейся на его участке, капитан Зураб Иванович Ананидзе стерпеть был не в силах, к тому же начальство обязывало принять уже меры. Десятки жалоб на участившиеся случаи лишения граждан их денежных средств, а также похищения мозгов многострадальных людей, которым не хватало смысла в жизни. Все это вынуждало действовать быстро и наверняка.

Октябрьским прохладным утром Зураб Иванович пришел в милицию. Он сдержанно кивнул дежурному на проходной, поднялся на второй этаж. В комнате били баклуши коллеги. Лейтенант Майя пребывала в дурном расположении духа, ухудшимся в результате алкоголизма семейных отношений, сидела за своим столиком у окна. Она в задумчивости наматывала белый локон крашеных волос на палец. Облупившийся красный лак на пальце навевал прапорщику Василию Кошмару, который курил в другом конце кабинета и смотрел на Пчелко, грустные мысли о бывшей жене. «Доброе утро, Зураб Иванович», проявила она свой низковатый, сонный голос. «Да, уж, добрее не бывает», — сказал Зураб Иванович, снимая коричневую дубленку из овчинки. Кошмар докурил сигарету, спросил у начальника: «Вы про секту думаете?» Зураб Иванович, снимая на этот раз черную, словно рассказы Леонида Андреева, водолазку и вешая ее на спинку стула, ответил: «Про нее, про нее, будем внедряться». Пчелко наигранно ойкнула. Василий испортил воздух.

В испорченном воздухе, надев противогазы, троица решала, кого именно придется внедрять в секту. Кошмар, представлявший из себя мужчину средних лет с островками ожогов на обеих щеках, серыми, много повидавшими глазами, — мало подходил на роль ведомого простачка. Пчелко Майя, имевшая за плечами четыре аборта, замашки психопата — также была не годна. Самому же Зурабу Ивановичу устраиваться в сектантскую корпорацию не позволяла религия. Три пары глаз глядели сквозь окуляры противогазов на плакат с улыбающимся Виктором Цоем, музыку которого очень уважал Ананидзе. «Может, перемен?» — спросил Зураб Иванович. Пчелко с готовностью сказала: «Их самых!» И нажала кнопку воспроизведения на магнитофоне. Кассетная пленка принялась крутиться, словно белка в колесе. Голос Виктора Цоя: в нашем смехе, пульсации вен, перемен, мы ждем перемен — напоминал белку, заключенную в пленочную клетку, где он, голос, подобный белке, был вынужден бегать снова и снова, и снова. Василий Кошмар, неуклюже пританцовывая к окну, открыл раму, запустив в комнату потоки свежего воздуха, все поснимали противогазы.

В дверь, трижды постучав, зашел Петрович. Спортивный костюм на юноше был фиолетового цвета. В руках мальчик держал сломанную пополам, почерневшую от времени и обстоятельств швабру. «Зураб Иванович, можно, я тут нечаянно швабру сломал, пока мыл там, оружейную», — жалобно сказал Андрей. Но вместо того чтобы наругать, пусть и для вида, своего подчиненного, Зураб Иванович подобрел. «Вот кого мы внедрим», — сказал он, приглаживая указательными пальцами свои черные усы с проседью. Сексуальный голос на пленке, от которого по обыкновению Майя Пчелко млела, поглаживая свои колени, сменился шипением. Кошмар обратился к Андрею: «Сынок, да выброси ты эту швабру, сейчас будем из тебя дурачка делать, чтобы сектанты приняли». «Вообще-то, — недовольно сказала Пчелко, — те, кто попадает в секты, не все дурачки». «Дык кто же спорит, это я так, это в качестве наживки, когда дурачок, оно проще!» — сконструировал предложение Кошмар. За сконструированное предложение Зураб Иванович высказал Василию устную благодарность: «Правильно мыслишь, Кошмар, если бы ты не пил, цены бы тебе не было!» Андрей Петрович ощущал себя неловко в комнате с этими взрослыми сыщиками, он переминался с ноги на ногу, по-прежнему сжимая сломанную швабру.

«Ну, Петрович, будем проходить инструктаж! — обратился к юноше Ананидзе. — Ты садись, садись, и выкини уже эту швабру!» — продолжал плеваться словами в Андрея начальник. Пчелко Майя вылетела из кабинета на обеденный перерыв, за девушкой тянулся воздушный след. Василий Кошмар закурил сигарету, Зураб Иванович поморщился: «Опять ты куришь, куришь и пьешь, пьешь и куришь». Андрей смотрел на выбоины в зеленой стене, из которых, казалось, показываются головки сороконожек. «Так это сороконожки, а теперь слушай инструктаж!» — отвлек от разглядывания стены голос Ананидзе. Инструктаж напомнил юноше трамвай, который позвякивает, стучит, гудит, предостерегающе кричит голосом водителя трамвая: уйди с путей, идиот! Инструктаж-трамвай, войдя в левое ухо Андрея, то, которым он сидел к Зурабу Ивановичу, выезжал из правого, терялся в выбоинах, где жили сороконожки. Единственное, что запомнил Петрович, это полный запрет на вступление в интимные отношения с представителями секты. К тому времени Петрович встречался со своей бывшей одноклассницей, о ней мы говорили в прошлой главе, стоит заметить. Поэтому, помимо вступления в секту, никакое другое вступление не планировалось. В завершение монолога Зураба Ивановича Василий Кошмар вернулся со склада, вручил специальное оборудование для операции.

Спецаппаратура представляла из себя: караоке-микрофон, небольшой передатчик и рулон синей изоленты. «Вы это повесите на меня?» — спросил Андрей. «Конечно же, повесим, и не на таких вешали», — хитро усмехнулся начальник. В кабинет залетела Майя. Ее волосы были растрёпаны. Пахло от нее кисловато потом, и сладкими духами от нее также пахло. Кошмар как-то странно на нее посмотрел, но ничего не сказал. Солнечный лучик стеклянного глаза как следует шибанул в голову Петровичу. Операция по внедрению была назначена на следующий день. А в тот день, когда с Андреем проводили инструктаж, его освободили от служебных обязанностей. Поэтому юноша потопал в сторону дома Лизы. Чирикали птички, детки пинали свое будущее, дымя сигаретами возле остановки. В общем-то, все шло своим чередом. Хотя и присутствовало некоторое волнение касательно предстоящего мероприятия.

В квартире у Лизы было прохладно, девушка в сиреневой махровой пижаме пила какао, стоя у включенного обогревателя. Металлическая решетка потрескивала, от нее шел жар, в определенной степени пожар. Андрей поцеловал Лизу в щечку, переступая порог, она скривила недовольно лицо: «Холодно». «А ты знаешь, у меня завтра операция, будем внедряться в секту», — сказал Петрович, скидывая болотного цвета пальто прямо на пол в прихожей. «Подними» — обратила внимание на выходку Петровича Лиза. Молодой человек поднял пальто, забросил его на шкаф. Посмотрел на тяжелые ботинки, стоящие тут же, сказал: «Значит, брат дома». «Отсыпается после дежурства», — уточнила девушка. В прихожую, не торопясь, вышла собака, сине-зеленая, как говорят французы, когда видят невероятно привлекательных дворняжек. Собакен направлялся на кухню, стуча когтями по паркету. Андрей бросился гладить животное. «Руки помой, животное, а потом собаку гладь!» — одернула его Лиза. В соседней комнате во сне заворчал брат: сюда подошел, падла. Лиза сказала, зевнув: «Ты, наверно, есть хочешь, сейчас плов подогрею». И пошла вослед за собакой на кухню.

Обедали молча, сидя за столом в лучах люстры с красным абажуром. За окном, кажется, дождь собирался, поэтому полунамеки на инфернальное затемнение улицы за окном добавляли этому теплому, мягкому свету люстры интимное настроение. Андрей, жуя плов, старался поговорить с Лизой, но ничего не получалось. «Лиз, а ты не спросишь, как называется секта?» Девушка, хмыкнув, потянулась к пачке красного Моря. Ее тонкая бледная рука, высвободившаяся из пижамы, начала стремительно тонуть в Черном море, разлившемся посреди стола. Петрович махнул головой, отгоняя наваждение. Спросил: «Это брата сигареты?» Лиза молча достала одну Морину, вставила в свои тонкие синие губы, из кармана пижамы вытащила прозрачную пластиковую зажигалку, подкурила сигарету. «Лиз, может, окно хотя бы откроешь?» — попросил молодой человек, дожевывая последние рисинки с мясными крошками. Девушка, тяжело вздохнув, встала и открыла форточку. За окном начался дождь, улица потемнела. Ветерок волновал салфетки на столе, Петрович тоже разволновался. Но голова была занята мыслями о предстоящей операции, поэтому отвлекаться на странное поведение девушки совершенно не хотелось. Она подошла к столу, взяла пустую чашку, унесла в раковину. Андрей спросил: «Все нормально? Ты какая-то пасмурная». В комнате брата зазвенели упавшие бутылки. Может, конечно, и не бутылки, не знаю, почему я подумал именно на бутылки. Может, это во сне брат случайно толкнул кружку, стоящую возле кровати.

Во дворе сверкнула молния, гром, кажется, не ударил. В тот день настроение у Елизаветы было чудовищным, потому что девушку посетили месячные. Петрович ушел домой тем вечером, так и не погладив собаку. Хотя и помыл руки хозяйственным огрызком резко пахнущего мыла. Запах мыла никак не выветривался. Уже засыпая у себя в постели, Петрович подумал: как бы завтра не умереть. И этот аромат хозяйственного мыла странным образом успокаивал, как будто давал надежду. Какую именно надежду, Андрей не успел додумать, потому что крепко уснул, пуская слюну, глядя тридевятые сны.

Утром у здания ДК стоял малиновый ГАЗ-24. В нем сидели сотрудники, даже Майя, хотя в некоторых случаях посещать спецоперации дело, как может показаться на первый взгляд, сугубо мужское. На Петровиче был серый вязаный свитер, черное пальтишко. Под свитером на синюю изоленту к телу юноши крепился микрофон. Передатчик, напоминающий черную коробочку, в которой когда-то лежал миелофон, находился в кармане джинсов. Карман топорщился, поэтому Кошмар, глядящий оценивающе на Петровича, сказал: «Переложи передатчик в пальто». Дул ветер, желто-красные листочки обрывались с веток, кружась, опадали на землю. К белому приземистому зданию ДК шло множество граждан. Мужчины, женщины, встречались даже подростки. На головах у граждан были шапки-пельмени, меховые, иногда у них не было шапок. Как, например, у лысоватого мужичка с густой бородой в больших квадратных очках. Этот мужичок что-то нес под мышкой, что-то продолговатое и завернутое в газеты. Гражданин озирался по сторонам, нервничал, но, казалось, никому нет дела до этого чудика. Побеленные колонны, если на них смотреть сбоку, конечно, напоминали клавиши пианино. Последней в двери дома культуры зашла полноватая женщина в дутой куртке с голубыми, фиолетовыми квадратиками. Медлить было нельзя. Ананидзе повернулся к юноше на заднее сиденье, сказал: пора, сынок!

И Андрей, ежась от порывов ветра, потопал на собрание сектантов. «Видела бы меня сейчас Лиза», — размышлял парень. На входе остановил длинный господин с узкими глазами, куртка у господина была Аляска, меховой капюшон скрывал голову, но лицо не было ничем скрыто, скуластое желтоватое лицо. «Эх, хорошая куртка», — размышлял юноша. Остановивший поинтересовался: «Ты по приглашению?» Андрей сглотнул многотонный комок слюны. Заикаясь, он принялся уверять, что по приглашению, по приглашению. Но азиат, должно быть, не поверил этому волнующемуся, словно море на картинах Айвазовского, пареньку. «Что это за шнур торчит, ты музыку любишь?» — спросил человек в Аляске. Он хотел уже обыскать Петровича. Успех операции висел на ниточке, которая натянулась до неприличия. Если бы в дело не вмешался седовласый сектант в темно-бордовом пиджаке, видно, не последний человек в организации, Ананидзе и его компанию раскрыли. Под пиджаком была видна аквамариновая водолазка. На груди висел металлический значок, улыбающееся желтое лицо. Волосы не последнего человека в секте были зачесаны назад, он улыбнулся, показав ровные белые зубки. Эти зубы в голове мальчика рифмовались с колоннами во дворе дома культуры. Мужчина кивнул азиату: «Что за манеры, Ли, молодой человек пришел просвещаться, а ты его так встречаешь». Азиат с долей кокетства, скривив рот, сказал: «Так мест больше не осталось, Валентин Валентинович». «А мы найдем одно местечко для ищущего сердца», — пропел Валентин Валентинович.

Зачем-то на входе в зал стояла корзина с обыкновеннейшими яйцами. Куриными, не перепелиными, это уж точно. Там оставалось штуки три, мужчина попросил взять одно яйцо. Андрей замешкался, но выполнил просьбу. Мест, действительно, совершенно не было. Граждане заняли все коричневые кресла. Дошло до того, что в проходы поставили табуретки, изготовленные школьниками на уроках труда. Андрей пару лет назад, когда еще учился в школе, участвовал в процессе создания этих табуреток. Валентин Валентинович оглядел помещение, повернулся к Петровичу, сказал: «Сейчас, сейчас усадим». Сквозь толпу зрителей мужчина повел юношу к самой сцене. Там оставалось немного свободного пространства. На сцене за длинной партой сидели две женщины лет пятидесяти, близняшки, в черных длинных платьях с белыми воротничками. Валентин Валентинович сделал едва уловимое движение рукой, и перед ним из-за кулис появился бритоголовый высокий парень в военной форме, в руках у парня была табуретка. «Та самая, моя табуретка, которую делал я», — подумал Андрей, когда увидел нацарапанную надпись на ножке, надпись такую: «Цой навсегда». Не самый последний человек в организации занял место между женщинами-близняшками.

И началась капитальная промывка мозгов. Петрович надеялся, что коллеги все слышат и записывают. Были определенные сомнения, хотелось проверить передатчик. Однако место, на котором сидел юноша, лишало этой возможности. Валентин Валентинович начал свою речь вот с чего: «Братья и сестры, я вижу среди вас новые лица, прежде чем познакомиться, мне бы хотелось начать нашу встречу с одного ритуала». Андрей почувствовал, как вспотели ладошки, ритуал мог предполагать употребление различных психотропных аппаратов. Андрей совсем не желал путешествовать в других измерениях. Примерно в те времена городок захлестнула очередная волна этих самых дел. Кошмар перед операцией предупреждал насчет аппаратов, в заднем кармане джинсов лежало две облатки активированного угля. Но Петрович подозревал, что уголь его не спасет. Валентин Валентинович продолжал властно и одновременно умиротворяюще говорить: «Я чувствую ваши страхи, чувствую ваше непонимание, как следует жить!» Особо впечатлительная женщина, не сдержав эмоции, всхлипнула: «Истинно так, скажи нам!» Мужчина в бордовом пиджаке и аквамариновой водолазке как будто не заметил ее реплики, продолжил говорить: «Яйца, братья и сестры, которые находятся у вас в руках, выставите их перед собой». Люди вокруг все как один выставили куриные, естественно не перепелиные, яйца вперед. И действо начало стремительно развиваться.

Валентин Валентинович произносил некие волшебные слова. Конечно, слова-то были самые заурядные, например негативная коннотация, бездуховность, пороки. Мужчина со сцены заряжал яйца каждого человека в зале этими словами. Таким образом, посетители дома культуры в тот день избавлялись от всего плохого, чтобы освободить место для всего хорошего. Юноша почувствовал, как микрофон отклеивается под серым свитером, рука задрожала. Женщины-близняшки пели что-то скрипучими голосами, это пугало, нежели вселяло оптимизм. Наконец пение, слова — всё прекратилось, оборвалось. Яйца полетели на пол, люди, не вставая с мест, принялись их топтать. Но и это скоро прекратилось. Образовавшуюся тишину прервали женщины, они снова пели. А у Петровича под одеждой зазвучал механический голос: «Надо подождать, не с чем брать, ты что, микрофон не выключил?!» Валентин Валентинович да и все окружающие люди, само собой, услышали эту реплику Ананидзе. Мужчина в бардовом пиджаке вскочил с места, закричал: «Охрана, среди нас Иуда!» Из разных концов зала к юноше побежали, прямо по гражданам, бритоголовые люди в зеленых армейских костюмах.

Откуда-то сбоку к самой сцене шагнул чудик без шапки. Предметом, завернутым в газеты, оказался обрез. Он вскинул его и выстрелил с криком: «Это тебе за Олечку и наши накопления на отдых!» Валентин Валентинович повалился на спину, одна из женщин повалилась набок. А в зале началось самое настоящее броуновское движение людских частиц. Андрею посчастливилось пробиться к противоположному выходу. За спиной раздавались выстрелы, крики. В числе выбравшихся в общий коридор Петрович побежал в сторону неработающих раздевалок. Микрофон напрочь отклеился, теперь он волочился позади. На выходе встретились коллеги с подкреплением. Василий Кошмар успел шепнуть Андрею: «Ты молодец, могло быть хуже». А затем он вместе с Ананидзе и другими бойцами сопротивления скрылся в глубинах ДК. В машине сидела Майя, она красила свои ноготки красным лаком. Запыхавшийся Петрович сел рядом с ней. Люди продолжали выбегать, подъехали микроавтобусы наши, милицейские. «Это хорошо, что наши!» — подумал юноша. И крепко уснул на плече Майи.

Глава 4. Женская процессуальность

Процессуальность женского здоровья в конечном счете потерпит крах. В таком случае и мужское здоровье тоже потерпит крах. Однако сияния, которые исходят от мужчины и женщины до момента их краха, отличаются. Вот возьмите хотя бы среднего мужчину, среднего не по росту, хотя и это тоже, усредненного. Средней работой, средней женой, средними детьми, средними кредитами, вот такого. Теперь же возьмите среднюю женщину с теми же переменными, конечно же, не по росту, хотя и это тоже. Возьмите эту женщину и посадите за столик в кафе, пусть она там сидит в одиночестве. За соседний столик усадите мужчину, упомянутого ранее. Также в это самое кафе запустите, подобно мыслям о предательстве в голову мнительного руководителя, — запустите в кафе других одиноких женщин и мужчин. Статистически выходит, что к столику с барышней подойдет больше кавалеров, желающих познакомиться. И это несмотря на еле уловимый флер срединности, исходящий от дамы. В то же самое время к мужчине подойдет значительно меньше прекрасных незнакомок, если вообще подойдет. И это никакая не аберрация, это вполне естественный ход вещей, если хотите. А если не хотите, тогда задумайтесь, почему любым женщинам: средним, низким, пышкам, с анорексией — существуется менее одиноко в мире, чем джентльменам в расцвете лет.

В начале двухтысячных годов Андрей Петрович сменил службу в районном ОВД на службу в отделе специальных расследований. Особо въедливый читатель вряд ли найдет какие-либо упоминания об этом отделе. Не найдет он их по той причине, что в городе Обнинск дела уголовного розыска особенно не афишировались. Новая работа Андрея Петровича предполагала внедрение в рамках оперативно-разыскной деятельности в различные преступные группы. Предыдущий опыт внедрения в секту заметили нужные люди. И эти нужные люди поняли, что Андрей Петрович мастер перевоплощения с правильной гражданской позицией, чувством долга перед Родиной и любовью к милицейскому делу. Что бы это ни значило.

В ноябре в отделе, который занимал третий этаж двухэтажного дома, только и было разговоров, что про новую банду трансвеститов, унижающих честь и достоинство граждан, не трогая гражданок, стоит заметить, славного города Обнинск. В общем-то, рядовое дело, не требующее вмешательства серьезных органов, обойтись могли легкими тычками негодяям в печень. Если бы не одно обстоятельство. Ранее от женоподобных рук трансвеститов пострадал известный в городе судья. В сауну, где судья любил проводить субботние вечера, проникли злоумышленники, надругались, словно горстка школьников, описанных Бёрджисом в «Заводном апельсине». Толкали голенького судью, насмехались над его животом, вторым подбородком. Давали глубоко уважаемому населением, что бы это ни значило, поджопники. Да-да, раскрасневшийся мужчина, рыдая, точно потерявшийся олененок, безрезультатно порывался вырваться из лап мужчин, иммигрирующих в женские тела. После получасовой экзекуции у достопочтенного судьи украли энную сумму денежных средств. После чего трансвеститы растворились в ночи, закутавшись в свои черные плащи.

Дело было поставлено на особый, этот самый, счет, отчет, контроль. Стало известно, что у боевых трансвеститов имеется штаб-квартира в городе, адрес которой, к сожалению, разузнать не удалось. Однако было известно, что будущих адептов они вербуют в самых, казалось бы, обыденных местах. К примеру, на группах анонимных алкоголиков. Там, где мужчины отчаялись, там, где собирались мужчины, которые действительно не видели смысла продолжать брыкаться. Брыкаться в этом клубничном киселе, в котором одних только «Л» несколько штук. Вернее, «Л» там формально одна, но вы же слышите, что КИСЕЛЬ, он липкий именно своей «Л», поэтому ее может быть сколько угодно.

К моменту описываемых событий, у трансвеститов уже была четко сложенная в огромное оригами организация. По мнению нового начальника Андрея Петровича, к оригами-организации достаточно было поднести спичку, чтобы все сгорело синим пламенем. Андрей выступал в роли канистры с бензином. Мужчина, а к моменту описываемых событий Петровичу было уже 27 лет, отдавал себе отчет в том, что бензина, а также слез, которые в него выплакали женщины, — хватит. Хватит для того, чтобы преступники вспыхнули, подобно щеке влюбчивой барышни на первом свидании. Новый начальник, с ног до головы исписанный, словно дневник девочки-неформалки, надписями. Что-то из Алистера Кроули, что-то из Георгия Гурджиева. Какие-то пиктограммы, кресты. Новый начальник Антон, работавший за месяц до описываемых событий под прикрытием в среде наркоманов, предостерегал: «Андрюша, тут, понимаешь, дело серьезное, помни о своей жене и дочери». Говорил он, раздевшись по пояс, потому что в отделе стали неимоверно топить. В отделе было настолько душно, что стоящий на окне фикус обмахивался вчерашней газеткой.

Петрович как раз думал о жене Лизе и трехлетней дочери Анюте, глядя на готический шрифт, который тянулся от одной ключицы Антона к другой: «Существует два вида страдания: сознательное и несознательное. Только глупец страдает несознательно». Буквы были чрезвычайно малы, Петрович прищурил глаза, чтобы распознать смысл цитаты. Но смысл отказывался вмещаться в зрачок, тогда Петрович бросил это занятие, мало ли какие глупости пишут на себе наркоманы. Начальник потер глаза подушечками больших пальцев и сказал: «Надо подготовиться, пойдешь на группу анонимных алкоголиков, которые переживают болезненный развод». Андрей спросил: «А такие бывают, в смысле, именно с таким уклоном?» Антон усмехнулся, погрозил жилистым пальчиком: «И не такие бывают, вот начнешь внедряться так же часто, как я, много нового узнаешь». Что день чудесный нам готовит, его мой взор напрасно ловит, в глубокой мгле таится он, процессуальный наш закон.

Вода в душевой обжигала спину Андрея Петровича. Начальник Антон отмывал своего подчиненного и приводил в соответствующий вид. То есть Андрей и сам вполне был способен побриться, помыться дома, он же не грязнуля в конце-то концов. Но Антон взял на себя эти обязанности, потому что только он знал, как должен выглядеть пьющий мужчина в процессе болезненного развода. Пьющий, однако, всячески скрывающий этот свой постыдный недуг. Где-то лицо не добрито, торчит волосок, утром, знаете ли, после тяжелой ночки не всегда доглядишь. Мочалка из козьей шерсти, как будто сплетенная из соломы, царапала кожу на спине. Начальник приговаривал: «Вот будешь чистым, но не совсем, тогда сойдешь за своего на группах». В каких именно местах необходимо быть нечистым, Андрей не предполагал. Несмотря на кажущуюся гомосексуальность этой сцены, считаю важным сказать, что никакой гомосексуальности не планировалось. Просто так сложились обстоятельства, и Петрович на краткий миг почувствовал влечение к начальнику. Еще раз подчеркиваю, мы не занимаемся тут с вами пропагандой нетрадиционных отношений. Поэтому вынесем эрекцию за скобки. Также за скобки отправляется беззлобная, но смешная тирада по поводу мужской любви от начальника Антона. По белому кафелю бежали капельки влаги, словно по щеке исполина, сына Сифа, родившегося от смертной женщины и ангела. Антон, покидая душевую, а также Лас-Вегас, посмеялся: не балуй, старина. Он хлопнул Петровича скрученным полотенцем по ляжке, растаял в облаках пара.

Целую ночь Андрей не мог уснуть, ворочался, ворочался. Чтобы не разбудить жену и дочку, которая напросилась в родительскую постель, вышел на кухню. Курил сигареты с ментолом, в последнее время он перешел на них, потому что вкус обычных сигарет стал откровенно тошнотворным. Чайник на плитке вскипел, кипяток растворил кофейные пылинки. Из пакетика кофе — гадость, конечно, но перемалывать зерна посреди ночи мужчине не хотелось. Сигарета истлела до фильтра. Петрович, словно детектив из видеоигры «Макс Пейн», что в переводе означает Максим Боль, сидел у окна, за которым кружились первые снежинки. В голове звучала та настырная песня, детский хор нестройно тянул: белые снежинки кружатся с утра, выросли сугробы посреди двора, просто невозможно зиму не любить, скоро будем бабу снежную лепить. Мужчина прислушивался к своим ощущениям. Время от времени он отрицательно мотал головой, говорил что-то вроде: не может такого быть, я не из этих. В дверях показалась жена Лиза в синем халате с лебедями, она спросила: «Андрюш, ты охренел курить в квартире?» Затем подошла к нему, вытащила сигаретку из пачки, закурила сама. Женская амбивалентность, непостоянность. Так они и сидели вдвоем, пока на кухню не зашла Анюта. Она что-то спросила у родителей на своем детско-птичьем языке. Дочь смогла понять только Лиза, барышни продефилировали в комнату. За окном рассветало.

На группы анонимных алкоголиков, терзаемых бракоразводным процессом… Вообще, странное дело: горесть расставания с некогда любимым человеком или раздел имущества, что там терзает больше. Поди разбери. На группы пришли самые разные мужчины, таких разных мужчин, если собрать вместе водной комнате, — умрешь со скуки, пока выслушаешь все их жалобы, впитаешь слезы. Впитывал слезы, по большей части, инструктор, женщина пятидесяти лет. Наметанный на такие вещи глаз Андрея, который распознал в инструкторе вовсе не женщину, а самого настоящего мужчину, пристально следил за субъектом с ярко накрашенными красными губами. Петрович и десять прочих граждан сидели полукругом на пластиковых синих стульчиках в заброшенном, а ныне оборудованном под нужды групп ангаре. На стенах ангара висели радужные плакаты, например, «если ты будешь колоть дрова, то согреешься ими дважды» или «пообещай себе проводить жизнь с теми, кто наполняет твою жизнь смыслом». Инаковость женщины, казалось, никто из присутствующих не замечал. У нее были рыжие волосы, блестящее темно-фиолетовое платье. Кадык, у нее там кадык — кричал внутренний голос Петровича. Инструктор впитывал слезы этих граждан в серых, мятых костюмах, с черными мешками под глазами, с неаккуратно побритыми лицами. Пришедших после офиса или после собеседования, или после неудачной попытки Роскомнадзора. «Кто еще не выговорился, голубчики?» — спрашивала она. Повеселевшие мужчины смотрели на Петровича. Какой-то морщинистый, похожий на шарпея импозантный джентльмен подбодрил: ну же, парень, смелей.

Женщина-инструктор с интересом глядела на Петровича, как будто говорила ему: давай же, сладенький, не сдерживайся, расскажи. Мужчина тяжело вздохнул. И принялся изливать душу, правда, про некоторые вещи он умолчал, например про работу под прикрытием. «Зовут меня Андрей Петрович Вяземский, есть у меня три сестры, есть у меня мама, бабушка и, соответственно, прабабушка. Родился в женском коллективе, так сказать, работаю в милиции. Есть жена, дочка». На слове дочка на глазах Петровича выступили слезы. Что это на него нашло, что-то ведь нашло. Инструктор встала со своего места, подошла, положив ладонь на плечо Андрея. Сказала: «Дочка — это прекрасно, мне кажется, тебе что-то мешает выговориться». По правде говоря, мужчина чувствовал у себя в грудной клетке комок, из-за которого сложно было в чем-то признаться. А признаться очень хотелось. Но признаваться в чем попало не хотелось абсолютно. Женщина, видя смятение, обратилась как бы ко всем: «На сегодня мы остановимся, а вас я попрошу ненадолго задержаться». Она посмотрела на Штирлица, кивнула головой и улыбнулась. Мужчины пошли к выходу из ангара, попутно переговариваясьмежду собой. «А на этот матч пойдешь?» «С дочкой дает видеться, ничего себе, поздравляю!» «Главное не забывай в поликлинике анализы сдавать, и все будет ровно!»

Оставшись наедине, тет-а-тет, лицом к лицу, инструкторша представилась: меня зовут Эльза, красавчик. Петрович, слыша, как в умывальнике капля за каплей разбиваются водяные бомбы, напрягся. Женщина вселяла в него страх, мало ли, что у нее на уме. Для себя же Андрей решил во что бы то ни стало довести дело до конца, выполнив возложенные на него задачи. Раскрытие банды трансвеститов. Но дальнейший диалог, к которому присоединилась коллега Эльзы — тоже, между прочим, девушка, сменившая пол, и потолок тоже сменившая. Ведь нельзя лишиться неких половых признаков, призраков, не изменив мышления, образа мыслей. Этот диалог все больше и больше волновал душу мужчины, обнажал страхи, облекал переживания в слова. Коллегу Эльзы звали Ириной. Она была коротко стриженой, энергичной девушкой лет двадцати. Неужели она тоже — подумал Петрович, поглядывая на Ирину. Эльза как будто услышала мысли мужчины, сказала: «Ирочка тоже раньше была не в своем теле». «А сейчас в своем?» — спросил Андрей, предчувствуя какой-то подвох. «Мы в процессе трансформации, это не так просто, но нет ничего невозможного», — подхватила Ирина. Подхватила эстафету в этом процессе перековки мужчины в нечто иное.

Цели операции забылись стремительно. Пятый бокал вина, квартира, в которой жила Эльза вместе с подругой. И целое море солоноватых слез, а потом робкие улыбки, первый шаг к принятию самого себя настоящего. Конечно же, множество банальностей, как в школьном сочинении отличника, там тоже было. Например, формирование личности окружающей действительностью, чудовищная ошибка природы, что позволила родиться не в том теле. И прочие бездоказательные, условно эзотерические эманации, которые производили Эльза с Ириной по отношению к Андрею Петровичу. Разговор в квартире-студии на окраине города напоминал один из тех разговоров, что происходят между умудренным опытом нигилистом-философом с пятого курса и первокурсницами, которые заглядывают в его томные глаза. Они сидят, значит, где-то на темной аллее, попивают портвейн, девчонки слушают откровения, а для них это действительно откровения, поскольку мир для них начинает приобретать новые грани. И плевать, что через год или два эти первокурсницы, не все, конечно, но большинство забеременеют, выскочат замуж и обретут простое женское счастье. А пятикурсника отчислят за раздолбайство, и он пойдет служить в армию или ляжет в психиатрическую лечебницу. Что с философами частенько случается, стоит заметить.

Горели свечи, две черные кошки терлись спинами о ноги Андрея. Мужчина преисполнялся, слушая Эльзу с Ириной, они рассказывали о своем решении изменить пол, как о первой высадке на Луну, настолько грандиозным и важным представлялся этот переход. Важным в глазах Петровича, важным в глазах девушек. И, как вы понимаете, задание по внедрению в банду было заведомо провалено. И, как вы понимаете, для Андрея все стало невероятно понятно в его собственной жизни. Кто-то скажет, что две женщины наплодили для Петровича новых симулякров, однако будет не совсем прав. За 27 лет мужчина впервые ощущал себя тем, кем ему суждено было родиться. Мельчайшие, незначимые на первый взгляд вещи вроде друзей, которые все до одной были девочками. Начиная со школы, заканчивая службой, отношениями с коллегами. Острым, зудящим чувством нахождения не в своем теле. Все это, подобно детским паззлам с героями мультфильма, сложилось в цельную, лаконичную картину.

В кладовой квартиры, которую снимали подруги, лежало несколько ружей и прочие подозрительные предметы. Эльза с Ириной были теми самыми заводилами в преступной банде трансвеститов. Андрей, выйдя ночью в туалет, а тем вечером он остался ночевать у подруг, заглянул в незапертую кладовку. Как раз в это время растрепанная Эльза в ночной рубашке тоже встала напрудить. Они встретились взглядами. Петрович сказал: я ничего не видел. Женщина подтвердила: конечно, сладенький. И они занялись безудержным сексом.

А мы возвращаемся в квартиру Петровича и ко мне, привязанному к стулу. Подробности безудержного секса похититель решил не рассказывать. Полная луна освещала комнату, так сказать, соревновалась с люстрой, кто же сильнее подсвечивает утомленное рассказами лицо похитителя, на котором выступили капли росы. Тушь потекла. Он сидел на плетеном кресле, вспоминая свои похождения. Мои веки тяжелели, подобно современной поэзии, строчкам, которые дробятся даже на буквы, представляете, в одной строчке одна буква, а ниже строчка — еще одна буква, и так на десять листов. Ужас для читателя, особенно с аутизмом, мне, по крайней мере, трудно читать подобные экзерсисы. Хозяин квартиры вскочил с кресла, помотал головой, сказал: «И вот дальше, что случилось, дальше мы занялись хулиганством». «Конечно, с точки зрения законодательства это были преступные действия, но было весело!» —рассказывал он возбужденно. Про себя Миша Токарев отметил, засыпая: странно, занятие сексом обычно следует после занятий хулиганством, а не наоборот.

Глава 5. Великий литератор

Пчелка, бабочка и божья коровка метались перед глазами, попискивали, попискивали, стоит заметить, осмысленно. И вот что они попискивали: Миша, ты должен продолжать писать свою литературу, несмотря на тяжесть пудовых век! При чем здесь энтомологические мотивы, я никак не мог взять в толк. Однако раз уж сама пчелка, бабочка и божья коровка мне об этом пищат, кто я такой, чтобы им перечить. Иной раз прислушиваться к мухам, вшам или богомолам у меня получается на автомате, а тут насекомые верхнего мира, наверное, они ценятся больше.

Над самой головой раздался голос похитителя: «Ты в армии служил?» А затем тысячи ледяных иголок впились в мое лицо, сквозь эпидермис, дерму, гиподерму. Вонзились во вкусное, пока еще не жаренное мясо. Ох, каким же голодным я был в тот момент, что мысль о собственном мясе в значении пищи не казалась чем-то постыдным. Мужчина окатил меня холодной водой из кружки. Я по-прежнему был привязан к стулу, просидев без движения с прошлого вечера великое множество часов. В гостиной психически нездорового человека. Перед моими глазами предстала следующая картина нового дивного мира. Петрович сменил свой вечерний наряд на голубой халат с лебедями. Видно, пока он рассказывал истории, я незаметно для себя вырубился и не обратил внимания на то, как похититель смыл свой макияж и переоделся. Вот даже не могу вспомнить, какие цветы были на его платье: подсолнухи, незабудки, фиалки? Передо мной стоял маленький круглый столик, на столике в кружке дымился кофе, в тарелке расположился омлет. Ноги с руками не чувствовались, я не чувствовал ноги с руками совсем-совсем. Беда — подумал я. Андрей Петрович повторил свой вопрос: «Ты служил в армии?»

«В армии?» — слова давались с трудом, звуковая, да и смысловая организация каждого слова подчинялась желанию поесть. «В армии ты служил?» — еще раз повторил устало похититель и принялся кормить меня омлетом с ложечки. С набитым ртом пришлось отвечать, о, какие же это были радостные ответы, омлет получился божественным: не служил, состою в ПНД. Тогда мужчина спросил: «А премии литературные получаешь?» «Нет, мне через два года будет двадцать семь, а премии дают обычно до двадцати семи», — жевал я особенно сочный кусочек сосиски. «Прямо как в армии, до двадцати семи ты кому-то еще нужен, а после — извините. Кстати, я не рассказал тебе про свою службу», — вспомнил похититель. Обжигающий крепкий кофе вскружил голову. Ноги с руками по-прежнему были не мои.

Когда с завтраком было покончено, я набрался смелости, словно Лев из страны Оз. И воодушевленно спросил Петровича, который задумчиво смотрел в окошко: «А как вы меня убьете?» Мужчина перевел взгляд на подоконник, на подоконнике лежал пистолет. Затем Андрей Петрович, размышляя, ответил: «Пока не решил, сегодня мне кажется глупым тебя убивать из-за каких-то дурацких стихов». «А какие дурацкие стихи вы у меня читали?» — спросил я, чувствуя, как выпитый ранее кофе переполняет мочевой пузырь, подобно тому, как эмоции переполняют особо впечатлительную барышню, когда ей сделали комплимент и позвали замуж. В гостиную залетел скворечник, он приземлился на подоконник. Из него робко выглянул воробей. Мужчина, даже не посмотрев на птицу, ушел на кухню. В клювике воробей держал тонкий изящный палец с обручальным кольцом.

Ожил внезапно телевизор. По телевизору показывали ежедневные новости. Женщина-репортер, с которой однажды я учился в одном классе, призывала взглянуть телезрителей на фотографию. С фотографии смотрел я, но когда у меня еще были усы. Весь такой серьезный молодой человек с тяжелым взглядом. Одноклассница говорила: если вы видели этого мальчика, то немедленно сообщите, куда следует. Куда следует обращаться в таких случаях, я не представлял, телевизор так же внезапно выключился. Похититель стоял на пороге в гостиную, в руках он держал пульт. Мужчина спросил: видел, как всполошились? Продолжил говорить: «Когда я ушла от жены, жила какое-то время в коммуне с другими сестрами, мне попались твои тексты, когда ты писал еще нормальные тексты, без шуток и насмешек». «Нормальные — это значит, безжизненные, потому что в нормальных нету жира, и они не способны никого тронуть», — отвечал я. «Да ты сам тронутый, похоже», — сказал Андрей Петрович, подойдя ко мне вплотную, блеснул кухонный нож. Раз, два, три, четыре, считал я секунды, о которых не следует думать свысока. Однако вторжения в организм холодной стали не последовало. Веревки упали на пол, а сам я повалился в кисель, он медленно-медленно затягивал в глубины своей клубничности.

Тапочки с белыми медведями, нашими дальними соседями, я видел перед лицом. Мужчина стоял надо мной и рассказывал про свою бывшую жену Лизу, про то, как она неправильно воспитывает их дочь. «Она задушила индивидуальность в ней, — говорил Петрович, — ты только представь себе, девочке двадцать лет, она ни разу не была на свидании». Похититель чикнул зажигалкой, присел на корточки, ткнул в меня пальцем. Длинный ноготь неприятно кольнул шею. Воробей с подоконника предпочел скрыться в скворечнике. «Ты не куришь?» — спросил мужчина. «Не курю», — ответил я, а потом, словно новорожденный ламантин, попытался отрастить ножки, не удалось, упал. Отчего-то именно образ новорожденного ламантина приходит в голову — судя по фотографиям, они такие же плюшевые и неловкие, хотя и симпатичные. Андрей выдохнул облако ментолового дыма, о котором однажды спел Игорь Тальков, помог подняться. Колени дрожали, словно провинившиеся дети перед родительским собранием. Придерживая за локоть, хозяин квартиры вел меня на диван, клетчатый старенький диван. Сигарета в его губах тлела, я почувствовал, что ламантин способен самостоятельно стоять на ногах. И я поступил следующим образом. Выхватив зажженную сигарету, умудрился ткнуть ею в глаз Петровича. Крики, проклятия, женский голос, который до этого звучал, переменил тональность, тембр, сделавшись истинно мужским.

Ламантин обрел веру в свою литературу и побежал, спотыкаясь. Бежал не долго, открытая дверь ванной, щеколда. В темноте обвалился всем своим пятидесятидевятикилограммовым телом на кафель. И вот так, обвалившись, словно старый дом, лежал и смотрел в просвет между полом и дверью. В нее тарабанил Андрей Петрович, кричал своим новым или старым голосом о том, что он все-таки меня прибьет. Именно прибьет, не пристрелит, а забьет кулаками, расцарапает своими длинными, изящными ногтями мою плоть. А я лежал там и думал, какие же стихи ему так не понравились, в каких же стихах присутствовали гроздья гнева. Несмело я крикнул ему, когда дверь готова была отдать богу душу: могу я поинтересоваться перед тем, как все решится не в мою пользу, какие тексты вызвали такую бурю в стакане? Удары прекратились, человек тяжело дышал, ох уж эти сигареты с ментолом. Мужчина молчал. На кухне, а кухня располагалась в непосредственной близости с ванной, поэтому работу кухонных часов я прекрасно слышал, — стрелки кухонных часов делали тик-тик-тик, а хозяин квартиры ойкнул, после чего захрипел и замолк.

Несмело выглянув из ванной, обнаружил похитителя лежащим на полу. Халат задрался, обнажив гладкие белые ноги. Петрович держался за сердце. Он как будто уснул, в уголке рта собралась слюна. Капелька отделилась, шмякнулась на пол. Мое недоумение, а также непонимание того, что следует предпринять в такой ситуации вряд ли бы смог описать даже Виктор Шкловский с его формалистским подходом. Контекст не предполагал смотреть на события с позиции наблюдателя, обстоятельства сложились таким образом, что я был непосредственным участником этого страха и ненависти в Лас-Вегасе.

И пока я, разинув варежку, соображал, как вызывается скорая помощь, девять, один, один? А что если поменялись порядки, страна вернулась к ноль три? Дверной звонок настойчиво затренькал. Глухой мужской голос сообщил: отройте, милиция! А у меня распахнутая варежка, связанная с любовью бабушкой. Голос, прозвучавший следом за мужским, принадлежал бабушке. Хотя, если вдуматься, вот голос человека — это всего лишь дыхание, поэтому, в сущности, голоса никому и не принадлежат, особенно на выборах. Ноги по-прежнему дрожали, я пошел открывать дверь. На пороге стояло несколько милиционеров вместе с бабушкой. У бабушки в руках был огромный сачок, которым ловят бабочек. Желтый прорезиненный дождевик превосходно сочетался с голубовато-белой стеною в подъезде. Гости зашли, бабушка расчувствовалась. В общем-то, описывать ее причитания и вздохи облегчения муторно. Замечу лишь, что пожилые люди зачастую принимают все близко к сердцу, а этого категорически не стоит делать. В противном случае придет карачун. А когда он приходит, поверьте, лучше всего прикинуться, что вас нет дома.

Карета скорой помощи примчалась минуты за две. И это еще раз подчеркивает, что медики в нашей стране намерены спасать жизни, кто бы что ни говорил. Я спросил у бабушки, когда она достала из своего вещмешка манную кашу в пластиковом контейнере и принялась кормить. Спросил у нее: зачем тебе сачок? Она ответила, что ей приснился сон, когда меня похитили. Ей приснилась бабочка, на теле которой был узор в виде большого белого черепа. Связывая сейчас воедино просьбу продолжать сочинять свою литературу, которая прозвучала от божьей коровки, бабочки, пчелки, вместе с видением женщины, которая воспитывала меня последние двадцать пять лет. А мне всего двадцать пять, поэтому вполне уместно сказать, что женщина воспитывала меня всю жизнь. Так вот, не все так просто с этими насекомыми верхнего мира. Не зря рисунок на бабочке был такой неоднозначный. В сновидении старушке пришел ответ, не знаю, сказал ей кто-то об этом или еще как-то. Но сачок она взяла с тем, чтобы поймать огромное хищное насекомое, зависшее над мальчиком, на воспитание которого она потратила последние двадцать пять лет.

Вечером того же дня мы сидели у нас дома. Бабушка испекла беляши с мясом, и это как нельзя лучше компенсировало все тяготы предыдущего мероприятия. Кстати говоря, предыдущее мероприятие с моим похищением случилось несколько месяцев назад, а когда я только сел написать об этом, возникли некоторые обстоятельства. И закончить повесть в один присест не получилось. Что я помню из того вечера, когда мы вернулись целые и невредимые домой? Помню, на почту пришел ответ одного издателя, это был отказ в публикации. Я был невообразимо рад такому вниманию. Потому что до этого издатели предпочитали вообще не отвечать, наверное, у них были на то весомые причины. Андрея Петровича направили лечиться. Компетентные органы полагали, что желание сменить пол — ненормальное желание, являющееся чуть ли не болезнью. Мы с бабушкой, наверное, согласны с данным утверждением. Однако делать поспешных выводов не будем, тем более в ближайшем будущем я опубликую в интернете новую поэтическую подборку, она посвящена феминисткам. Мало ли, кто-то из них не поймет мои шутки, похитит и будет серьезно беседовать. Лучшая позиция — это нейтралитет, лучшая позиция — дружить с соседями. Именно дедушка-ученый, с которым мы встречаемся, когда ходим по пятницам за продуктами на задний двор магазина. Именно дедушка подсказал, где меня искать. Хороший дедушка, ведающий даже о тех насекомых, что повстречались с карачуном. Единственное, о чем он не знает: кто такой Дэвид Линч. Надо бы ему рассказать о человеке, придумавшем новый дизайн для нашего магазина.

Иллюстрации Романа Олейника

Почтовая рассылка

Подпишитесь на рассылку лучших публикаций и раз в три месяца мы будем присылать вам дайджест отличных материалов