«Во мне креп и ширился выдуманный народ»: ничевоки, Хлебников, джазовый авангард и «забайка языка»

Продолжаем заполнять лакуны в летописи российского музыкального подполья. В прошлый раз мы рассказали о перевернувшей множество жизней аудиокассете выхтаньского шумового проекта Pot ist Tot, психоделических опытах и продюсере-шамане. 

В новой главе коллажного романа Бориса Шибанова «Делай это сам: слова и музыка Степана Вороны» — о следующей странице в музыкальной истории Выхтани, о влиянии Велимира Хлебникова и ничевока Рюрика Рока на поэтику Степана Вороны, а также о том, как стихи возникают из разрезанных ножницами книг, как вымышленный язык ведёт к появлению целого народа, и о неизбежной карающей длани библиотекарей.

[Анатолий Решетин, основатель Выхтаньского литературного клуба]: Если бы я знал, что на Степана так нельзя положиться, я бы ему своих книг не давал. Но сначала я попал под его очарование.

Мы жили в те годы по соседству в библиотеке. Ему было интересно узнавать про авторов, ставивших эксперименты над словом, он хотел проникнуть в технику процесса.

Его заинтересовало литературное движение ничевоков, которые своим методом выбрали истончение образов, ритмов и структуры поэзии «во имя Ничего». У них был очень харизматичный лидер, энтузиаст Рюрик Рок, которому удалось в 1920 году при содействии Луначарского открыть в Ростове-на-Дону кафе «Подвал поэтов».

В этом кафе, например, состоялась первая публичная постановка хлебниковской драматургии. Между столиками ходила Смерть с цирковым кнутом в руках, среди зрителей были люди в масках, на стене висел портрет автора…

Потом Хлебников таинственно скрылся из Ростова — то ли в Армавир, то ли в Баку… Появился он в городе, впрочем, тоже достаточно таинственно.

Кто-то неизвестный позвонил в кафе Рока однажды вечером и рассказал о том, что поэта видели на вокзале, что он затесался к беспризорным. На удачу там оказался театральный критик Илья Березарк, который понимал, что такую информацию надо проверить.

Взяв с собой еще одного ничевока, Олега Эрберга, и фотографию Хлебникова, он отправился на поиски и нашел-таки поэта среди досок, сваленных в кучу на станции.

[Илья Березарк, театральный критик]: Хлебников не верил, что мы специально прибыли его искать. Он никак не мог понять, откуда попала к Эрбергу его фотография и почему какое-то ростовское кафе им интересуется. Кто мог звонить — он не знал. Он прибыл в Ростов только час назад, ни с кем здесь не был знаком, даже ни с кем не разговаривал. Пришел он пешком из Харькова по шпалам. Были в дороге и привычные для странствований Хлебникова приключения.

Где-то, еще на Украине, он был арестован. Один из работников местного ЧК оказался любителем поэзии и долго не верил, что странный бродяга и поэт Хлебников — одно и то же лицо. Хлебникову пришлось прочесть стихи. После этого его отпустили (никаких документов, удостоверяющих личность, у него не было).

На станции Матвеев Курган, когда Хлебников спал на земле, у него украли мешок, где были рукописи его стихов и математических изысканий. Эрберг ужаснулся. Но Хлебников проявил чрезвычайное равнодушие и спокойствие. Подобные неприятности случались с ним неоднократно. В мешке вместе с рукописями были хлеб и сало, и, надо думать, вор особенно не интересовался ни поэзией, ни математикой.

Торжественно на извозчике мы доставили Хлебникова в кафе поэтов. Но тут выяснилось, что нам не верят наши ростовские товарищи. Слишком уж не соответствовал внешний облик Хлебникова их представлению об известном поэте. К тому же Эрберг в то время был прославлен своими мистификациями.

Рюрик Рок и администратор кафе, старый театральный делец Гутников, пригласили Хлебникова в кабинет «для установления личности». Через несколько минут Рок вышел из кабинета и торжественно возгласил:

— Сомнений быть не может. Это — Хлебников!

[Матвей Ройзман, поэт]: Группа ничевоков просуществовала около трех лет, а исчезла буквально за тридцать минут. В начале 1923 года заседало правление Союза поэтов, вопросов было много. Около одиннадцати ночи представитель ничевоков Рюрик Рок спохватился, что опаздывает в гости, извинился и выбежал из комнаты.

Когда после заседания мы собрались расходиться, кто-то обратил внимание на туго набитый портфель, лежащий на подоконнике. Чей он? Никто на этот вопрос ответить не мог. Тогда председатель ревизионной комиссии открыл портфель и извлек оттуда хлебные, продуктовые, промтоварные карточки, ордера на готовую обувь, головные уборы, мужскую и женскую одежду.

Все дело объяснили вторые печать и штамп Союза (первые хранились под замком в ящике письменного стола в комнате президиума). Стало ясно: Рок заказал штамп и печать, подделал подпись председателя Союза (в тот год им был И. А. Аксенов) и написал требования на всевозможные карточки и ордера. Он мог сбыть их на Сухаревке.

Председатель ревизионной комиссии позвонил в уголовный розыск, оттуда приехали оперативные работники, составили акт, захватили с собой портфель. Той же ночью Рюрик Рок был арестован, и группа ничевоков распалась.

[Антон Решетин]: Настоящее имя Рока — Эмиль-Эдуард Геринг. Его брат Марион в начале двадцатых прибился к советской делегации торговцев мехом из Сибири и отправился в США. Он стал голливудским режиссером, много снимал ланговскую Сильвию Сидни, Гэри Купера, Кэри Гранта, Кэрол Ломбард.

Видимо, Року тоже удалось бежать из России. Возможно, он сперва перебрался в Германию, где перебивался театральными заработками. А в начале тридцатых, когда по распоряжению Геббельса для контроля над творческими работниками была создана Имперская палата культуры, пришлось переехать к брату за океан.

[Илья Берзерак]: Я пригласил Хлебникова переночевать, а затем он прожил у меня свыше недели. Конечно, окружающие были несколько напуганы. В квартире появился какой-то незнакомый бродяга. Но Хлебников оказался исключительно вежливым, даже галантным и скоро очаровал всех.

Только раз одна из моих теток застала его за странным занятием: он перевернул шкаф и соединил его углы случайно оказавшимися в ящике под столом старыми елочными гирляндами. Оказывается, Хлебников решал какие-то свои сложные математические задачи. С точки зрения обывательской, это был, конечно, недопустимый поступок, но Хлебников так сердечно улыбнулся и так мило извинился, что сразу был прощен. Удивительно, как люди, бесконечно далекие от поэзии, понимали, что это человек необыкновенный.

Мне удалось наблюдать процесс работы Хлебникова. Работал он почти беспрерывно. Обычно он устно обыгрывал какое-нибудь полюбившееся ему слово. Я помню, что в то время ему понравилось слово «ландо», и он много повторял его с разными интонациями. Запись стихов, по-видимому, занимала последнее по времени место в его поэтической работе. Он и потом говорил мне, что любит улавливать слово «на слух».

По вечерам мне иногда удавалось (он шел на это неохотно) вести с Хлебниковым творческие беседы; порой, уже ночью, когда все кругом спали, он говорил много и интересно.

Хлебников считал, что каждое слово должно быть «откатано и проверено» (кажется, это точные его слова). Он считал, что мы не до конца понимаем сущность слов. В живой речи слово неорганизованно, случайно. Поэт должен открыть его первоисточник, его основу, и к этому он стремится всю жизнь. Задача эта необычайно трудна, но он всегда будет стараться ее разрешить.

[Анатолий Решетин]: Такие истории вызывали живейшее участие в Степане. Его ужасно интересовал инженерский подход к языку, возможность переставлять звуки, избавить речь от привычного смысла, сохранив ритм. Таким образом он тщился выйти из автоматизма восприятия.

Я рассказал ему, что здание, где располагалось кафе, до сих пор можно найти, раскопал адрес, и, как только деньги появились, он рванул в Ростов.

[Степан]: Там с окончания войны был открыт общественный туалет, представляете? Толя сказал, что не знал, но я не очень ему верю. Первый общественный туалет в городе! Жена Черчилля, говорят, была и комплимент сделала. Наверное, сказала, как, мол, хорошо, что вы тут все вычистили и такой прелестный кунштюкер всем на радость установили! Thank you very much, бля. В перестройку его ещё назвали так удачно — «Прогресс».

Впечатлений я набрался и понял, что пора действовать. Я начал видеть язык по-новому, пытался придумывать новые правила, сортировал слова в столбики по разным критериям — по смыслу, по рифме, по количеству букв, по воспоминаниям, по первой-второй-третьей эмоции, которую они вызывают. Слова из одного столбика должны были создавать общий смысл со словами из других столбиков.

Я увлёкся. Писал ручкой, но потом, когда напор слов в голове стал слишком силён, я решил рационализировать этот процесс. Чтобы дело шло быстрее, я стал часть слов не писать, а вырезать.

Потом я стал так ножницами выбирать из книг вообще все нужные слова, подхватывая их со страниц и сбрасывая в блокнот кончиками лезвий. Затем начал кромсать уже и сами слова, наполняя столбцы отдельными слогами и буквами вместо целых понятий.

Я даже не заметил, когда именно начал это делать и как легко перешел от слов к буквам, насколько естественно произошло изменение качества моей техники из-за увеличения количества материала. Я смотрел на те обломки, что получались, и учился сам у себя.

[Антон Решетин]: В каком-то смысле я Степану даже благодарен за всё, что случилось тогда. Это ведь я давал те книжки, которые его так поразили. Я видел результаты его первых опытов — безобразная каша, куча огрызков, которые держатся рядом на добром слове. Благодаря моим советам он смог наконец перейти к полнозвучным, живым сочетаниям. И чем он отплатил?

Когда люди Вадима узнали, что Степан делает с моими книгами, мне пересчитали все рёбра. Если бы я знал, что он окажется таким безответственным варваром, я бы ни за что не стал с ним связываться.

Зато теперь я точно знаю, что по-настоящему готов проявлять интерес только к художникам, которые держатся от меня на почтительном расстоянии во времени и в истории. Пусть вырывают свой кусок вдохновения, как орёл прометееву печень, из боков своих современников.

[Степан]: Меня спалили, когда я увеличил до пяти число столбиков, в которые раскидывал ножницами звуки из-за того, что я стал больше времени тратить на устные импровизации, во время которых старался интуитивно ухватить верные сочетания.

Я увеличил длительность вокальных упражнений до часа и меня засекли библиотечные гориллы. Увидев на всех поверхностях клочки раскрошенных страниц, они чуть шкуру с меня не спустили. Слава богу, что не тронули гитару. Возможно, Вадим отдельно распорядился на этот счёт. Мое тело они по счастливому стечению обстоятельств скинули к дому Армана.

[Анастасия Жженова, вдова Армана, контрабасиста «Трио Зиппера»]: Сначала мы с мужем из окна увидели Степину гитару в чехле, аккуратно прислоненную к скамейке рядом с нашим подъездом. Не сразу поняли, что это его гитара, хотя — кого ещё.

Ну, мы посмотрели и дальше своими делами стали заниматься. Чудом гитару никто не уволок, только что чудом! Вечером, когда я из филармонии возвращалась, смотрю — всё ещё стоит. Я тогда не поняла даже, что она всю ночь простояла и подумала, что по времени так совпали с кем-то из дома. А когда Арман отправил нашу дочь Юлю мусор выкинуть, она рассказала, что рядом с мусоркой кто-то лежит.

[Степан]: Отмудохали не фатально и даже не критично. Пальцы никто не ломал, и зубы тоже не выбивали. Сотрясение мозга — да, перелом ребра — да, но терпимо. Я был почти доволен.

После больницы меня к себе взял Арман. Его жизнь, нечеловеческое терпение и выносливость были для меня загадкой. Он стоически относился ко всему — ко мне, к своим отходам с хмурого, к двойкам у сына, нашим репетициям, истерикам студентки-дочери и периодическим запоям брата, который с ними жил и тоже торчал.

У его брата была своя аптека, которую вместе с квартирой отжали бандиты, выкинув его на улицу. Я даже думал, что он-то и подсадил Армана. Ну, там, начались проблемы в аптеке, стал баловаться успокоительными, потом пошло-поехало.

Но оказалось, что всё было ровно наоборот — он приехал к Жежновым чистым, а к моему появлению уже подумывал попросить приковать себя к батарее у кого-нибудь на даче.

Когда я снова начал нормально передвигаться, я поблагодарил Армана и устроился работать к нам в мебельный магазин «Антихруст», где можно было заказать специальную ортопедическую мебель из Москвы, чтобы суставы не трещали.

Магазин был в здании универсама «Юбиляры детства» в центре города. Я договорился с владельцами, чтоб они платили мне три четверти заявленной зарплаты, а я мог бы тихонько спать в глубине зала на технических образцах.

После драки я чувствовал, как из-за сотрясения мозга у меня в голове произошла окончательная деформация, благодаря которой я смог наконец полноценно использовать язык по-новому. Я сочинил новым способом несколько текстов и предложил ребятам слегка обновить наш репертуар.

[Дмитрий Зиппер, клавиши, Трио Зиппера, О.С.Л.О.]: После того, как «Зиппер-трио» стало квартетом, я уже был настроен на дальнейшие перемены, поэтому не удивился и даже вполне смог по достоинству оценить в первом приближении материал, который принёс Стёпа.

А вот его музыкальная идея, которую, я уверен, он в первую очередь и маскировал своими дикими текстами, поначалу меня смутила гораздо больше.

[Степан]: Я предложил на репетиции сыграть наши самые быстрые вещи и постарался взвинтить ритм так, чтобы вымотать Армана и хоть чуть-чуть сбить его точный басовый ритм.

Мне это удалось, и он стал играть косо, с легким уходом в сторону от темы, как пьяный. Я попросил его зафиксировать себе этот эффект и усилить его, а остальным предложил попробовать сыграть одну из наших вещей поверх такого расшатанного каркаса. Результат получился отличный — как прыгающий из бара в бар оркестр. Как петь новые тексты под такую музыку я уже мог себе представить.

[Лена Озорно, труба, Трио Зиппера, О.С.Л.О.]: Если я за что-то и могла бы полюбить Стёпу тогда — так это за голос. Он пел низким, твердым и очень убедительным голосом, в котором не было пошлости или дурацких заигрываний.

Его хотелось слушать ещё и ещё, и я поняла, что текст там действительно мешал бы красоте самих звуков. К тому же, большинство групп тогда пели на английском, делали это плохо и к тому же с акцентом. А мы смогли прорвать эту блокаду.

[Степан]: Всем вроде бы понравился новый материал, и я предложил его записать, пока у меня был доступ к помещениям универсама ночью. В одном из отделов там продавалась звукозаписывающая аппаратура, которой мы и решили тайком воспользоваться.

На счастье, в аудиомагазине охранником подрабатывал один из продавцов, с которым я немного общался и знал, что он был неравнодушен к музыке. Его удалось уломать помочь нам за право присутствовать при записи.

Я помню, в одну из ночей, в особо турбулентный момент, этот парень просто начал для пущего эффекта врубать и вырубать свет в разных частях здания, отчего голова у нас слегка пошла кругом. Владельцы магазина и самого универсама ничего не заметили.

[Дима]: Потом эта запись постепенно стала у нас андеграундным хитом. Кто-то, говорят, передал ее даже на Запад — об этом не знаю, но в Москву и Петербург на фестивали нас всё-таки позвали.

Так как концепция звучания у нас изменилась сильно, то мы решили взять себе новое название. Мы должны были сначала выступать в Петербурге, а потом ехать в Москву, поэтому решили назваться OSLO, по первым буквам слов «Озорно, Огромно, Стозевно и Лаяй». Нас на эту мысль навела фамилия Лены — Озорно. Как Дурново. Или Адорно.

[Степан]: Мы поехали под таким названием выступать на фестиваль «От авангарда до наших дней» в Петербурге, где публике давали Пендерецкого, Уствольскую и так далее. Я тогда эти имена и узнал.

Мы прошли по разнарядке как «нить между авангардом двадцатых, джазом середины века и современной академической музыкой». Хотя все заявления такого толка я рассматриваю как крайне и крайне сомнительные.

Ну и там в основном всякие серьезные ребята в костюмах играли, а у нас такой, типа, вихляющий джаз с вокалом. Публике было на нас в целом наплевать, тусовка была не та, поэтому впечатления остались смазанные.

В Москве было полегче — в мае проходил фестиваль «Альтернатива», на котором кроме Уствольской играли произведения с такими запоминающимися названиями, например, как «Я долго смотрел на зеленые деревья» и «Восторг троглодитов».

Мы успели закорешиться с Питоном из «Коррозии металла», который тогда уже в «Вежливом отказе» играл. Он гнесинский, поэтому я дистанцию, конечно, чувствовал, но зато с Димой они о чём-то серьёзно так затерли.

Мы вернулись, и я понял, что пора заниматься вопросом своей военной службы. Сдал экзамены экстерном и поехал подавать документы в Выхтаньский университет технологий и программирования.

[Лена]: Степа стал реже ходить на репетиции, единственный в городе джаз-клуб «Выхло» начинал уже пованивать, а мне неожиданно пришло приглашение из Нью-Йорка. Дима замолвил Питону за меня словечко, тот передал наш диск своим знакомым, и один из джазовых лейблов «оттуда» захотел меня записать. Так что с чистой совестью я сдала здесь свою вахту.

[Степан]: После моего поступления OSLO постепенно сошел на нет, и обнаружилась одна очень неприятная вещь. Мой выдуманный язык продолжал развиваться, его вокабуляр ширился вне зависимости от моего участия.

Когда новый язык внутри меня дооформился, вслед за ним появился вымышленный народ, который на этом языке говорил. Я понял, что мне нужно починить этот этаж сознания.

Мне показалось, что хорошим способом привести себя в порядок будет погружение в народную языковую среду. Поэтому я пошел к руководству института и вызвался поехать по области, пособирать фольклор.

[Георгий Марадзе, Завотделом по культурной части Выхтаньского университета технологий и программирования]: Я поперву в штыки принял это предложение, подумал, что он пытается как-то на себя внимание обратить, выделиться перед начальством, так сказать.

Но потом увидел, что нет, действительно ему интересно было отправиться в этнографическую экспедицию, он был готов собирать народные песни. Я понял, что его энтузиазм может нам на пару лет вперед финансирование обосновать при правильном подходе, так что решил дать зеленый свет всем этим начинаниям.

[Рената Щеглова, мастер звукозаписи в ВУТП]: Я вообще не помню, когда институт на тот момент последний раз что-то такое организовывал. При царе горохе. Чтоб меня с аппаратурой за стены универа пустили — я аж оцепенела.

Ну и непривычно было, конечно, отвыкши на живой природе работать. Сначала. Потом глаза-руки все вспомнили. Мы маршрутом пошли по деревням, считавшимся самыми культурно богатыми — заехали в Велеречево, Будуйку, Лоёбово подо Лбовом, Зачираки… В Малых Даровниках, недалеко от Брешковской, был случай диковатый.

Умирал дед. Важный дед, его все побаивались. Он умирал уже три дня, и всё не умирал, и всё продолжал умирать. Бедность, грязь невероятная, тряпки, нищета… В общем, хлам, раздрай и беда. Все родственники у изголовья, смотрят.

А у него восковая свеча в руках. Мы все на неё смотрим, дед дышит — огонёк трепыхается. И все видим, что трепыхается всё слабее и слабее. Вот, перестал дергаться огонёк. Отдал дед душу.

Спели отпевную, я всё записала, по сторонам все дальше стоят. Я вышла тихонечко, закурила, передохнула, вернулась. Стоят, смотрят. Тоже решила постоять, приглядеться.

Сначала не заметила, а потом поняла — как дед умер, свечка перестала таять и начала прирастать. Никто ничего с этим делать не стал, деда решили не трогать. Пошли спать все.

На следующий день я снова к избе этой подошла, народ, смотрю, вокруг собрался, все в окна лезут. А там у деда свеча подросла, потухла, и у стены два огненных шара качаются из стороны в сторону.

Нам надо было уезжать уже, но мне потом говорили, что почти сразу после нашего отъезда полдеревни сгорело. А одну из самых красивых песен, кстати, Стёпа, я думаю, сам написал. Уж больно мутно он рассказывает про то, как её услышал…

[Степан]: Мы тогда то ли пятую, то ли седьмую ночь подряд рыбачили на речке у Каевых болот. Я решил, что лучше будет отплыть на другой берег и наловить рыбы там, больше выйдет. Взял лодку, отплыл, забросил удочку.

В листве надо мной послышались странные звуки. Словно кто-то перелетел через мою голову в кронах деревьев. Я вгляделся, но было темно — ничего, конечно, не увидел. Потом снова шум. Но я не очень испугался.

Тем неожиданнее было, когда местный чёрт какой-то со всех сил бросился на меня со спины и сбил с ног. Он затащил меня наверх по дереву, и там был целый лабиринт из веревочных лестниц. Можно было бродить по ним как по коридорам в разные стороны.

Мне рассказывали потом, что на этой стороне берега еще при Петре местные старообрядцы в глубокое сопротивление ушли, стали перемещаться только по кронам деревьев, дали суровый отпор властям, и в итоге все на эти территории забили. Вот меня теперь один из них куда-то нёс.

По слухам, там у них за века изоляции старообрядчество мутировало в совершенно другую религию. Противостояние с властями сперва выдвинуло на первый план формальные различия, такие как двоеперстие, а потом что-то пошло не так. К девятнадцатому веку внутри этого сообщества появилась секта, поклонявшаяся разным частям тела и человеческим органам.

Им нужна была жертва для непонятного и стрёмного обряда. Меня уже начали чем-то мазать, и все вокруг стали петь завораживающую и ритмичную похоронную песню. Мне удалось её запомнить и записать после этого, потому что ритуал был прерван приездом из Велеречево пацанов с девчонками на мотоциклах, которые меня спасли своим появлением.

Моих похитителей как ветром сдуло. Я смог привлечь внимание ребят, и они меня развязали и передали в ближайшее отделение милиции, откуда я нормально смог наладить связь со своей группой и догнал её уже в Курзастачинограеве-Наковаловородце.

Начать писать тексты на выдуманном языке было необходимо, чтобы он стал отдельной силой, а сила эта была нужна, чтобы в борьбе с ней я нашёл ответы на другие свои вопросы.

[Гертруда Барсегян, директор народного ансамбля «Вольные мученики»]: Собрав материал, Степан перешел к работе с музыкантами нашего ансамбля, которые уже более-менее что-то разучили к этому времени. Он говорил, что хорошо представляет себе, что хочет получить.

[Степан]: Всё это время во мне креп и ширился выдуманный народ. У него появилась своя, выдуманная власть и началась вполне реальная тирания. Ситуация неиллюзорно выходила из-под контроля.

[Гэндальф, барабанщик «Вольных мучеников»]: Стёпыч почему-то всё время напряженный ходил, хотя я множество раз ему по-всякому предлагал расслабиться. Он всегда был очень аккуратный, вежливый. Очень учтивый. Он много раз говорил мне, что ему нравится моя шеесломная, он так говорил, шеесломная техника.

[Степан]: Во мне шли бунты, и я старался как-то снизить хаос внутри, приводя в порядок окружающее. Я надеялся, что реальная рациональная деятельность автоматически вычистит воображаемый иррациональный хлам.

Но я только раскормил монстра — иррациональность во мне не затихла, а стала богаче, сложнее благодаря моим усилиям по самосовершенствованию. Фантазия усилила защиту и укрепила тылы.

Теперь мне уже было совсем непонятно, как совладать со внутренним правительством и внутренней оппозицией, напряжение между которыми серьезно ставило под вопрос власть рассудка. Боже, мне ведь ещё восемнадцати не было! Тогда я понял, до чего доводит игра с языком без помощи профессионала.

[Заведующий по культурной части ВУТП Георгий Марадзе]:  Было непонятно, что его гложет, но злость явно была творческая! Мы были рады видеть, как у такого молодого человека получается организация сложного творческого процесса, и рады были предоставить для записи студию нашего университета, которая, кхм, для записи народного ансамбля и была изначально предназначена.

[Степан]: К началу студийной работы я стал чувствовать себя гораздо лучше, пропали разноцветные пятна перед глазами, общая нервозность явно шла на спад. В зеркале стоял бледный, изможденный человек двадцати пяти лет.

Я заставлял этого человека ходить на репетиции, чтобы вид других людей, занятых делом, его взбодрил. Все гитарные партии я записал абсолютно на автомате, меня даже похвалили за точность радиста морзе.

Во время работы над альбомом всё время кто-то одевался в народные костюмы, которые хранились на складе универа. Я не знаю, кто их шил, но, если вы видели хоть раз эти костюмы, то вы, конечно, понимаете, что к слову «народный» они не имеют ровно никакого отношения.

Это чисто больная авторская фантазия, правда, меня так и не познакомили с дизайнерами. И вот один из этих костюмов несуществующего этноса во мне опять триггернул мысли о выдуманном народе. Я свалился в обморок во время записи колыбельной и очнулся уже в больнице.

Я мог контактировать с людьми, говорить, есть-пить, двигаться. Но народ внутри меня воспользовался моим забытьем и, пока я валялся в отключке, свергнул-таки власть. Наступил полный делет. Не было ни радости, ни огорчения — только серая рябь. И чувство, как будто меня не оценили.

Хотя именно тогда мне в больницу наш тогдашний ещё губернатор принес бумагу с благодарностью за серьезный вклад в развитие культуры региона — за нашу запись, которую институт назвал «Забайка языка».

Ансамбль с этой программой даже международные конкурсы выигрывал. Самое обидное, что сейчас о «Забайке» уже почти не помнят — она у нас в регионе продавалась в уцененке как «Духовная музыка». Я у продавцов спрашивал — никто из тех, кто покупал, потом не жаловался.

В администрации нашей вроде бы очень остались довольны эффектом от записи и нашему ректору шепнули на ухо, чтобы он получше присматривал за моим состоянием.

Честно говоря, я очень ему сочувствовал, когда он пытался хоть как-то привести меня в чувство, а во мне разливались реки воображаемой, но оттого ничуть не менее горькой крови внутренней гражданской войны. Впрочем, то, что он придумал, было выше всяких похвал.

Иллюстрации: Злата Мечетина