Социальный контракт между государством и обществом в России радикально переформатировался за последние 30 лет и прошёл путь от либерального до авторитарного управления. Если в 90-е институты не ограничивали демократические свободы россиян, то последнее десятилетие власть планомерно уничтожает гражданские инициативы: давит на НКО и признаёт их иностранными агентами, не допускает независимых кандидатов до выборов, истребляет независимые СМИ и лишает несогласных с государственной политикой права публично высказываться.
О нарушении связей общества и властных институтов современной России историк Андрей Медушевский рассказывает в тексте из сборника «Res Publica. Русский республиканизм от Средневековья до конца XX века». Исследователь объясняет, почему российская элита не заинтересована в модернизации социально-политической системы, из-за чего механизмы «обратной связи» между населением и государством дают сбои, какие инструменты могут помочь их наладить, как разные представления о стабильности в стране приводят к разрывам социальных контрактов, в чем причина апатии российского общества и что делает стагнирующие режимы менее устойчивыми к кризисным ситуациям.
Общество и государство: каналы обратных связей и их блокирование
Отношения общества и государства в постсоветской России заложены формальными правовыми рамками республиканской системы, но с течением времени они перестают действовать или блокируются. Задача в том, чтобы понять, по каким ключевым направлениям происходит блокировка; возникает она как запрос самого общества или исключительно действий власти (на деле — их взаимоотношение); на какие уступки согласно пойти общество для поддержания стабильности и как власть формулирует общественный запрос в свою пользу.
Первая сторона проблемы — готовность гражданского общества к использованию механизмов «обратной связи». Когда мы говорим о гражданском обществе, необходимо разделить три основных параметра: степень его социальной сформированности, уровень осознания его представителями своей политической идентичности и возможности коммуникации с государственными институтами и элитами. По первому параметру можно констатировать определенный позитивный сдвиг, особенно если учитывать полное подавление гражданского общества в советский период. Современные исследователи говорят о становлении гражданского общества, однако преимущественно в социальной сфере. По второму параметру ситуация выглядит значительно хуже: самосознание представителей гражданского общества отражает его политическую слабость и неэффективность: оно далеко от обобщений стратегического характера. Наконец, третий параметр вообще трудно поддается эмпирическому изучению в силу спорности применения классического западного понятийного инструментария к описанию российской ситуации и связанных с этим трудностей количественных обобщений (количество реально действующих НКО не поддается эмпирической верификации).
Каналы коммуникаций между гражданским обществом и политической властью хорошо известны: это всеобщие выборы на многопартийной основе, эффективный парламентаризм, развитая структура активных НПО, независимые и профессиональные судьи, пользующиеся доверием общества, активные СМИ, доводящие до общества реальную информацию о политическом процессе и дающие его критический анализ (в современном обществе именно пресса обеспечивает необходимые каналы коммуникации и систему обратных связей). Если эти институты по тем или иным причинам перестают работать, возникает потребность в их имитационном воспроизведении. В эту конструкцию вполне вписываются слабый парламентаризм и такие, в сущности, суррогатные институты, как Общественная палата (ставшая механизмом селекции общественных инициатив), общественные приемные (как выражение традиционной патерналистской легитимности), а также напоминающая монархические традиции практика встреч главы государства с представителями «цензовой» общественности (обсуждается лишь вопрос о том, насколько регулярными стали эти встречи, но не сам формат диалога), «прямые линии» общения президента с населением (раскрывающие неэффективность местных институтов власти и реальность управления системой в «ручном режиме»).
Исследование Левада-Центра «Перспективы гражданского общества в России» (2011 г.) констатировало, что гражданское общество «пребывает в неопределенности», а его лидеры — в пессимизме и растерянности.
С одной стороны, население не демонстрирует активной вовлеченности в деятельность НКО, с другой — власть стремится сдерживать эту деятельность, используя финансовые ограничения и административное давление. В деятельности каких-либо объединений и некоммерческих организаций, согласно данным опроса, принимает участие не более 4-5% населения, причем для традиционно более активной молодежи (16–34 лет) эта цифра составляет менее 10%. В крупных городах и преимущественно среди молодежи отмечается определенный рост гражданской активности, масштабы которой, впрочем, не следует преувеличивать (в основном новые формы самоорганизации в социальной и хозяйственной сфере). В политике власти доминирует установка на недопущение политизации гражданского общества, его организаций и активистов. Однако сдерживание общественной инициативы ведет к консервации существующих проблем, которые невозможно решить из центра. Не находя выражения в публичной сфере, это накопленное раздражение способно дать негативный кумулятивный эффект в росте протестных настроений (как это имело место в 2012 и отчасти в 2017–2019 гг.).
В российском контексте реализация системы «обратных связей» в узком смысле дает сбои по ключевым направлениям: принцип субсидиарности (дополнительности) не реализуется в силу неготовности общества принять, а государства — уступить административные полномочия регионам, институтам самоуправления или общественным организациям; институт частногосударственного партнерства оказывается блокирован общей патерналистской моделью отношений власти и бизнеса (стремление государства к контролю над бизнес-структурами и неготовность административных структур расстаться даже с частью своих полномочий, что делает нереализуемой концепцию социальной ответственности бизнеса); делегирование полномочий и ответственности неправительственным структурам (аутсорсинг) затруднено не только отсутствием адекватного законодательного регулирования, но и сохранением административных барьеров и общим недоверием к саморегулирующимся организациям. Наконец, даже в тех тесных пределах, где эти нововведения имели место, они редко выходили за рамки неформального партнерства администрации и бизнес-структур, не распространяясь на общественные организации или независимые НПО (значительная доля которых создается и финансируется под эгидой власти и в интересах ее легитимации, а следовательно, они не могут быть признаны автономными). Изменение этой ситуации (в частности, путем освоения новых западных управленческих технологий, перехода от линейной модели к функциональной, отказа административных структур от избыточных функций) далеко от завершения.
Это делает актуальным обсуждение реформ в контексте общих процессов: конституционной цикличности, особенностей российской политической системы переходного периода; состояния гражданского общества и партийной системы, федерализма (разделения уровней федерации и ее субъектов); реформирования отношений собственности, формы правления и механизма политического режима.
В контексте общей динамики политического развития последних десятилетий в направлении имперской модели президентской власти (утверждению которой способствовали конституционные поправки 2008 и 2014 гг., а также законодательное расширение прерогатив президента) преодоление блокирующих механизмов в ближайшей перспективе выглядит проблематично.
Стратегия «конституционного параллелизма», «отложенной демократии» или «управляемой демократии», возможно давшая определенный мобилизационный эффект в краткосрочной перспективе, в длительной перспективе ведет к сужению каналов обратной связи и в конечном счете к стагнации. Как показывает опыт, стагнирующие режимы при внешней крепости оказываются чрезвычайно непрочны в ситуации кризиса и, напротив, режимы, сохраняющие систему обратных связей — конкурентную политическую среду и богатство гражданских инициатив, — при внешней непрочности оказываются более стабильными и гибкими по отношению к внешним вызовам.
Механизмы эрозии социального контракта: растущий разрыв общества и элиты
Корень проблемы эрозии демократических институтов Республики — логика изменений традиционного общества, проходивших в ходе революций начала и конца ХХ в., но не завершившихся до настоящего времени. Если экономическая и социальная модернизация в значительной степени состоялась в советский период, то политическая не завершена до сих пор. Параметры этой ситуации — незавершенность гражданской нации (сохранение стереотипов национальной и этнической разобщенности); устойчивость и непреодоленный характер коммунистических (вообще коллективистских) стереотипов во всех значимых сферах жизни; неукорененность института частной собственности (даже эрозия его легитимности); сохранение угрозы распада государства под влиянием сочетания внутренних и внешних факторов; общий популистский запрос на сильную власть неоимперского типа как основной инструмент разрешения противоречий.
Две стороны проблемы эрозии социального контракта — апатия общества и незаинтересованность элиты в содержательной модернизации.
Апатия общества имеет объективную основу в стремлении к стабильности (понятном после крушений государственности в ХХ в. и трудностей постсоветского периода), незаинтересованность элиты — в стремлении сохранить сформировавшуюся в 1990-е гг. экономическую модель, контроль над перераспределением ресурсов и власти. В принципе и общество, и элиты, как показывают социологические исследования, позитивно относятся к модернизации, но не готовы активно участвовать в этом процессе. С одной стороны, общество пребывает в социальной апатии — это длительный тренд, охватывающий все последнее десятилетие, когда массового запроса на модернизацию не прослеживается. Ряд тенденций способствует социальной пассивности: невключенность большинства людей в какие-либо структуры (по данным Левада-Центра, в общественных организациях и добровольных ассоциациях представлено не более 4% населения, а некоторые опросы снижают эту цифру до 2-3% населения); распространено системное недоверие к формальным институтам (за исключением альтернативных — РПЦ, армии и лично президента); доминирует установка на адаптацию к существующим условиям без сколько-нибудь выраженного стремления изменить их («приспособление» вместо «изменения»); растет атомизация общества, связанная с отсутствием устойчивых социальных связей (слабость каналов социальной коммуникации и инфраструктуры); несформированность представительных институтов, партий и массовых организаций; отсутствие реальной конкуренции в экономике, социальной сфере и политике — факторов, в совокупности дающих преобладание негативной консолидации (защитного типа) над позитивной (связанной с изменениями). Эти тенденции сохраняются в новейшее время: рост протестных настроений (в 2017 г.) сопровождается «отказом от действий, направленных на изменения социально-политической системы».
С другой стороны, констатируется незаинтересованность постсоветской элиты в содержательной модернизации, связанная с тем, что ее устраивает status quo.
Будучи во многом продолжением советской номенклатуры, она, в сущности, не обладает качествами полноценной исторически сформировавшейся национальной элиты (гражданственность, ответственность, профессионализм и государственное мышление) и стремится решать лишь краткосрочные проблемы.
В социальном плане это смесь номенклатуры и спецслужб — замкнутый слой, изменение которого контролируется самой группой, предполагая не профессионализм (меритократию), но лояльность как основной критерий принадлежности (что ведет к утрате профессионализма). Сходные наблюдения сделаны в отношении региональных правящих групп: в ходе выстраивания вертикали власти региональные элиты утратили качество политического субъекта, фактически были вытеснены из федерального политического процесса на его периферию, особенно с учетом того, что распределение ресурсов, замкнутое в центре, имеет выраженный политический характер. Нет, следовательно, социальных предпосылок для институционализированной оппозиции — контрэлиты, создание которой необходимо для конкуренции и преодоления стагнации, т. е. возможности выражения интересов среднего класса (а не узкой группы собственников, ориентированной на экспорт сырья). Неоднократно отмечалось, что без деприватизации государства невозможна не только полноценная социальная модернизация (создание рыночной экономики и демократической системы), но даже авторитарная модернизация. Представляя правящий слой, современная российская элита (если придавать этому понятию ценностно-окрашенный смысл) часто определяется поэтому как «псевдоэлита», связывающая свое положение с перераспределением ресурсов и максимизацией контроля, но не развития, причем сами ее представители оказываются не защищенными от неправовых преследований (как показывает дело ЮКОСа в 2003 г.).
Однако данный стабилизационный консенсус (противостоящий модернизации) близок к завершению. Показательны данные доклада Института социологии РАН о состоянии российского общества 2018 г. (после президентских выборов): число тех, кто полагает, что необходимы существенные политические и экономические перемены, за последние шесть лет возросло — с 28% (в 2012 г.) до 56% (в 2018 г.). В основе лежит негативное отношение к деградации социальной сферы (падение уровня реальных доходов, качества медицинского обслуживания, образования, дорог и т. д.) и ухудшению материального положения. Парадоксален общий вывод: хотя в сравнении с данными 2014 г. общие оценки экономических перспектив улучшились (70% уверены в возможности обеспечить экономический потенциал для вступления России в пятерку ведущих экономик мира), оценки уровня жизни ухудшились (от 30 до 40% респондентов сомневаются в возможности увеличения реальных доходов и инфраструктурных преобразований). Это означает, что гражданское общество еще далеко от понимания общей ситуации и осознания собственных интересов, но позволяет сделать вывод о появлении в нем «запроса на перемены».
Таким образом, доминирующий постсоветский запрос на стабильность — системная реакция общества на крушение государственности в ХХ в. Но содержание этого запроса неодинаково для разных социальных слоев: для одних он выражает неприятие раздражающих изменений вообще (консервативный тип реакции), для других — стремление противостоять внешним вызовам государству, для третьих — сохранить правила игры, установленные в 1990-е гг., исходя из предположения, что с их пересмотром можно по- терять больше, чем приобрести. Сама «стабильность», следовательно, допускает дифференциацию трактовок и в перспективе означает их расхождение. Текущие изменения делают востребованным запрос на перемены, но одновременно ставят проблему того, насколько гражданское общество и элиты способны артикулировать их в сознании, институтах и практической повестке реформ.
