В условиях кризиса и дезориентации люди часто обращаются к поиску идентичности через прошлое — собственное и коллективное. Однако история нередко оказывается «пересобранной». Это происходит не только из-за ее сознательной деформации извне, к примеру властными структурами, но и по причине особенностей работы памяти — она утаивает неприятное, дорисовывает героическое, а где-то на стыке памяти и забвения порой рождаются удивительные гомункулы. Что ученые и исследователи пишут о memory studies? Как искусство помнить и забывать рефлексируется в литературе? Ищем ответы в десяти книгах — художественной прозе и антропологических исследованиях, которые объясняют, откуда берется ностальгия и каким образом конструируется коллективная память.
Светлана Бойм «Будущее ностальгии»
Работы Светланы Бойм — пожалуй, основополагающий источник в антропологических исследованиях памяти и забвения. Бойм родилась в Ленинграде в 1959 году, но в 80-х эмигрировала в США, где стала профессором славянского и сравнительного литературоведения Гарвардского университета.
Тоска по миру, которым стало для нее собственное прошлое, дала толчок в области исследований: из обращения к понятиям «памяти» и «ностальгии» Бойм выстроила собственную мифологию. В основе ее работ лежит обращение к человеку, который строит идентичность: через какие нарративы он это делает? как ему способствует память?
Пожалуй, сила текстов Светланы Бойм как раз в ее личности: это не строго регламентированные научные работы, понятные лишь просвященным, но синтез эссеистики, эмпирических наблюдений и переживаний при четкой последовательной структуре.
В «Будущем ностальгии» Бойм исследует воображаемые родины В. Набокова, И. Бродского и И. Кабакова и рассматривает события из жизни самых обычных людей. В контексте историй — забавных или печальных — научная работа о ностальгии проживается по-настоящему ярко.
«Позже, когда я брала интервью у иммигрантов, особенно у тех, кто уехал из‐за сложных личных и политических обстоятельств, я в какой-то момент поняла, что ностальгия была табуирована: это чем-то напоминало трудное положение жены Лота: страх, что взгляд, брошенный назад, может парализовать тебя навсегда, превратив в столп соли, жалкий памятник твоему собственному горю и тщетности отъезда».
Алейда Ассман «Забвение истории — одержимость историей»
Алейда Ассман — еще одна важная исследовательница феномена памяти, немецкий историк и культуролог. Ассман написала ряд работ по мемориальной культуре, что связано с памятью и ностальгией на материальном уровне, а «Забвение истории…» становится своеобразным итогом предыдущих научных изысканий.
В этой книге исследовательница занимается терминологией, составляет понятийный аппарат и дает классификацию семи форм забвения (часть из них имеет вполне позитивный эффект — к примеру, конструктивное и терапевтическое).
Интересно, что в работе Ассман не противопоставляет память забвению, как обычно принято: она, напротив, синтезирует эти понятия, потому что память и забвение работают в тандеме.
То, что позабыто, оттеняет то, что мы помним, и позволяет анализировать историю, сохраненную в официальном дискурсе. Одержимость здесь выступает не совсем в негативном смысле: историки становятся «помешаны» изучением позабытого, потому что без него невозможно описать реальность.
«Говоря образно, терапевтическое забвение означает, что страницу книги необходимо сначала прочитать, чтобы потом перевернуть ее. Так, христианское покаяние требует вспомнить, чтобы потом можно было забыть: нужно осознать грех и назвать его, чтобы затем священник отпустил его. Нечто похожее происходит в эстетическом акте катарсиса: инсценирование трагического события на театральных подмостках позволяет вновь пережить тяжелое прошлое и тем самым преодолеть его».
Морис Хальбвакс «Социальные рамки памяти»
Морис Хальбвакс — социолог, он буквально перезапустил французскую социологическую школу после смерти Эмиля Дюркгейма на Первой мировой, начав разработку темы коллективной памяти. Монография «Социальные рамки памяти», вышедшая в 1925 году, получилась неожиданной: Хальбвакс не просто подвел итог исследованиям, но создал произведение странного жанра. В книге он чаще опирается на психологические эксперименты и эмпирические наблюдения, строит гипотезы, близкие к философским, и текст получается даже захватывающим.
Коллективная память, по Хальбваксу, — история, заключенная в определенные рамки, и рамки эти зависят от настоящего, в том числе от группировки, которая их задает.
Но, пожалуй, особенно интересны его попытки связать память с возможностями языка. Мы не свободны в выборе речевых конструкций, и в эту несвободу упирается наша память как в новую рамку. Иногда мы даже можем почувствовать плотность этой метафорической границы, когда, например, читаем книгу, которую любили в детстве. В нашей памяти она прочно связалась со словесными впечатлениями и эмоциями, в то время как текст остался тем же и теперь приносит лишь разочарование. Но зато воспоминания, которых мы больше не сможем коснуться в реальности и подтвердить, трансформируются в самые причудливые формы.
«…несмотря на все жалобы, сожаления и неугасшее возмущение, несмотря на всё удручающее, отвратительное и даже ужасное в излагаемых, показываемых во всей своей наготе событиях, кажется, будто всё это, весь производимый этим эффект странно смягчен более животворной атмосферой, которой тогда дышалось. Самые мрачные стороны тогдашней жизни словно окутаны и прикрыты дымкой. <...> Поэтому мы можем сказать, что, за немногими исключениями, подавляющее большинство людей чаще или реже бывает чувствительно к так называемой ностальгии по прошлому».
Мария Степанова «Памяти памяти»
Масштабная документально-эссеистичная книга Марии Степановой, писательницы и поэтессы, вошла в списки большинства российских литературных премий. Этот текст оказался одновременно новаторским — пожалуй, никто в русской литературе до Степановой не решался с такой скрупулезной точностью и в таком объеме исследовать собственную семью, актуальным — Степанова исследует еврейско-русские корни и национальную идентичность, и личным — оказалось, что читатель готов пожертвовать захватывающим сюжетом ради рефлексивного повествования, каркас которого составляет беззащитное авторское «я».
Впрочем, тут важную роль играет поэтическое обаяние Степановой: ее язык пластичен и красив, а потому чтение о нашедшихся фотокарточках, позабытых дворах и других объектах памяти становится эстетичным приключением вглубь «другого».
Представляется даже, что «Памяти памяти» не книга, которую каждый должен прочитать, а книга, которую каждый должен написать: Мария Степанова показывает, как можно структурировать прошлое, чтобы в результате стать чуть более человечным. И за пределами субъективных переживаний и поисков у Марии Степановой получается важное эссе о ненадежности памяти.
«…и тогда я предложила себе разделять три вида памяти. Память об утраченном, меланхолическая, безутешная, ведущая точный счет убыткам и потерям, знающая, что ничего не вернуть. Память о полученном: сытая, послеобеденная, довольная тем, что досталось. Память о небывшем — выращивающая фантомы на месте увиденного, так в русской сказке зарастает лесом чистое поле, когда кинешь туда волшебный гребешок».
Георг Зебальд «Аустерлиц»
Георг Максимилиан Зебальд считал свою прозу documentary fiction, то есть литературой на стыке документального и художественного опыта.
Биография Зебальда прямо повлияла на его тексты, и особенно очевидно это влияние в романе «Аустерлиц». Мать писателя пережила бомбардировку, а его отец служил в армии после прихода нацистов, побывал в плену во Франции.
История гносеологического поиска самости в потоке прошедших событий, тема прошлого, которое непознаваемо, но при этом составляет твою суть — об этом книги Зебальда.
Главный герой романа Жак Аустерлиц вырос в приемной семье в Британии и только перед выпуском из гимназии узнал свое настоящее имя. Прошлое постепенно начинает захватывать его, Жак словно выбирается из мира молчания (в прямом смысле — в приемной семье не принято обсуждать новости мира) и воскрешает собственную историю через исследование об архитектуре капитализма.
«…как мало мы в состоянии удержать в нашей памяти, как много всего постоянно предается забвению, с каждой угасшей жизнью, как мир самоопустошается оттого, что бесчисленное множество историй, связанных с разными местами и предметами, никогда никем не будут услышаны, записаны, рассказаны…»
Кадзуо Исигуро «Погребенный великан»
Во-первых, нобелевский лауреат Кадзуо Исигуро поразил всех, кто снисходительно относится к жанру фэнтези. Британец написал «серьезный» роман с драконом. Во-вторых, конфликт на тему исторической памяти здесь разрешается необычным образом.
Где-то в средневековой Англии супружеская чета — Аксель и Беатрис — отправляются на поиски сына, но вот незадача: на их поселение давно напала странная хмарь — жители постоянно забывают свое прошлое. В пути Аксель и Беатрис встретят самых разных фэнтезийных персонажей, которые постепенно будут пробуждать их память. И в конце концов им придется определиться с тем, что лучше — память или ее отсутствие.
Мы часто привыкли давать слишком однозначные ответ на этот вопрос: конечно же, лучше помнить, чем нет! Но у Исигуро всё не так просто. От некоторых вещей психике стоит поберечься, и некоторым воспоминаниям, кажется, стоит оставаться погребенными. Важно, что в этом романе герои сталкиваются с еще одной важной проблемой: как быть, когда отношение к прошлому государства не совпадает с твоими этическими установками? Однозначного ответа на этот вопрос Исигуро также не дает.
«Чужестранец предположил, что, возможно, Господь сам забывает о нашем прошлом, что о давних событиях, что о тех, которые случились вот только что. А если чего-то нет в памяти Божьей, как может оно остаться в памяти смертных?»
Джулиан Барнс «Предчувствие конца», «Попугай Флобера»
Джулиан Барнс — писатель многоплановый, но есть темы, которым он уделяет внимание почти в каждой книге. Как и всякий постмодернист, Барнс рассуждает о невозможности найти истину и о конструировании истории, и вместе эти темы дают пространство для рассуждений о памяти и ностальгии.
Роман «Попугай Флобера» обыгрывает эту историю иронически в самой своей форме. Перед нами — жизнеописание великого Флобера с недомолвками и предположениями разного рода. Повествователь находит в одном из музеев легендарное чучело попугая Флобера, которое тот ставил на стол, пока работал над «Простой душой», однако в другом музее нарратору встречается еще один попугай, претендующий на подлинного обитателя того самого стола. Какой из попугаев настоящий и важно ли это в принципе? Биография Флобера начинает расширяться рассуждениями нарратора о глазах Эммы Бовари, феномене подлинности, памяти и конструировании автора даже после бартовской смерти.
А роман «Предчувствие конца» в этом смысле даже более прямолинеен: у Барнса получился философский детектив, в котором главный герой постоянно обращается к памяти, и та ведет его по ложному пути тайн и загадок. Оказывается, воспоминания нисколько не помогают сконструировать прошлое, нужны более надежные источники.
«История – это уверенность, которая рождается на том этапе, когда несовершенства памяти накладываются на нехватку документальных свидетельств».
Юрий Трифонов «Дом на набережной»
Короткая повесть советского писателя, которая прошла брежневскую цензуру, кажется, случайно. В этом сюжете воспоминания и их интерпретация оказываются ложными, защищают человека и позволяют ему дальше существовать в его уютной конформистской реальности.
Литературовед Глебов приезжает за антикварным столом в мебельный магазин, где встречает своего старого друга, ребенка из успешной обеспеченной в 30-е годы семьи, которому он всегда завидовал. Бывший товарищ спился и работает грузчиком, но на удивление не просто не рад видеть Глебова, но и смотрит на него с абсолютным презрением, делает вид, что не узнал. Герой начинает вспоминать прошлое и, раскручивая маховик времени, внезапно обнаруживает, сколь многое позабыл — историю предательства, которая стоила жизни другим людям.
«Память — сеть, которую не следует чересчур напрягать, чтобы удерживать тяжелые грузы. Пусть всё чугунное прорывает сеть и уходит, летит. Иначе жить в постоянном напряжении».
Ольга Брейнингер Visitation
Что будет, если власти попытаются использовать обломки воспоминаний для формирования новой идеологии? Писательница Ольга Брейнингер попыталась представить реальность, где правящая «Партия памяти» ставит своей целью работу с коллективным бессознательным страны и создает целый центр по изучению одного из самых малорасследованных и обросших мифами конфликтов — столкновения октября 1993 года, когда Ельцин распустил Съезд народных депутатов и Верховный Совет, и это его действие вылилось в вооруженное столкновение в Москве и расстрел парламента.
В сюжете Брейнингер высококлассные специалисты-нарратологи опрашивают свидетелей события, протоколируют их показания и составляют бесконечную ленту памяти о кризисе 1993 года, которая никак не поддается складному повествованию: опрашиваемые путаются, делятся разными правдами и никак не помогают расследованию. Нарратив рассыпается, ровно как и отношения героев, а действия партии перестают казаться логичными. А мы в который раз убеждаемся, что наши воспоминания, официальная идеология и фактические события имеют мало общего.
«Память в России стала главным словом года, десятилетия. Все хотели слушать про память, писать про память, прорабатывать память, устраивать акции, поднимать архивы и исправлять национальные ошибки. Возможно, это стало самым прекрасным временем, что я помнила в своей стране…»
