Лёха Никонов — радикальный петербуржский поэт и музыкант, лидер группы «Последние танки в Париже». «Альбом прошел, до сборника еще год», — говорит Никонов. Самое время узнать, чем он занят сейчас, поговорить с ним о личности и обществе, свободе и искусстве.
— Ты уже 22 года пишешь. Как это изменило твою жизнь?
Осознанно я начал писать году в 1995. Однако я не знаю, как бы пошла эта жизнь, если бы я не писал. Что больше на меня влияет — поэзия или музыка, сказать сложно.
— Что для тебя русская литература? и какое место на этой карте занимаешь ты
Русская литература — сейчас, в эпоху постмодернизма, очень модное понятие, не отображающее того, что нас окружает. Она очень оригинальна, и у нее есть ряд минусов: излишний культурный слой, который на самом деле не всегда нужен. Русская литература всегда противостояла грубости жизни, поэтому она была слишком рафинированной до начала XX века. Потом она на эту грубость начала отвечать, как живой организм. Я полагаю, она имела на это право, но с этим правом она потеряла многое.
…Мое место в литературе? Не совсем скромно о об этом говорить, потому что всегда ошибешься: в сторону, для себя выгодную, либо же будешь заниматься самоуничижением.
— Твой стиль — постмодерн, или ты классик с элементами модернизма?
С постмодерном у меня отношения сложные: я все время пытаюсь вырваться из этого колеса, но все-таки тяжело вырваться из реальности: постмодерн определяет то, что нас окружает, как нельзя лучше.
Наверное, как человек своего времени я тоже постмодернист. Мы все будем постмодернистами для наших потомков — они будут смотреть на нас, как на людей, живших в эпоху постмодерна. Можно сколько угодно объявлять себя борцом с постмодерном: все равно все мы — к сожалению или счастью — останемся в рамках этой концепции.
— Каково на твой взгляд состояние русского постмодернизма?
В этом смысле мне кажется, что мы сейчас не выходим за его рамки. Вспомнить тот же «Москва-Петушки» Ерофеева.
— Или Пелевина.
Да, чистый постмодернист.
— Но смущает то, что он последнее время из года в год клепает одно и то же.
Это можно сказать о многих писателях. Время покажет. Это все одно и то же, но опять же, не совсем одно и то же. Пелевин бы нам возразил. Есть разница между «Чапаевым и Пустотой» и «Омоном Ра». Я не уверен, что писатель всегда должен добиваться каких-то новых высот — это частное дело писателя.
— Но все-таки, каждый «большой» писатель претерпевает эволюцию: ранний и поздний Толстой — разный.
Ну и Толстой «средний», который мне больше всего нравится. «Анна Каренина» например. Когда он не был еще одержим своей идеологией, но крах его системы уже был близок: в «Анне Карениной» это балансирование над пропастью вызывает разные ощущения. Я вообще считаю «Анну Каренину» одним из лучших романов в русской литературе.
— Возвращаясь к Пелевину, как к основному представителю постмодерна: он, как человек неглупый, понимал, что ему такую же эволюцию придется претерпеть, но почему-то выбрал путь ежегодных самоповторов. Почему?
Можно сказать, что постмодернизм — современное барокко. Представителей барокко настоящего можно тоже обвинить в повторах. К примеру, Генделя или Баха: тот же конвейер был, но он имел и продолжает иметь смысл. Дадим время Пелевину.
— Что читал в последнее время?
Да я все время читаю. Вот сейчас перечитываю «Путешествие на край ночи» Селина, монографию «Тексты-матрешки Владимира Набокова» Сергея Давыдова, Джойса перечитывал. Я все время что-нибудь да перечитываю. Биографию Цезаря Августа. Альбом прошел, до сборника еще год — можно и почитать всласть. Пруста вот еще перечитал.
— Вот-вот выйдет роман Ханьи Янагихары «Маленький мир», который все горячо обсуждают. Будешь читать?
Если подарят или куплю, то прочитаю. Я, честно говоря, с современной литературой мало знаком. Я ограничиваюсь литературой XIX–XX веков.
— Борис Гройс в «Политике поэтики» выдвигает мысль, что грань между искусством и производством пропала, так ли это?
Мне кажется, любое возрождение модернистской концепции — подобно рабу, который стремится стать рабочим. Любая литературная теория всегда проигрывает при столкновении с реальностью. К счастью, постмодернизм — не совсем литературная теория. Когда автор находится в плену концепции — это всегда плохо, почему я и не люблю поздние романы Толстого. Даже не романы, а все его поучения и сказки: я считаю, что это все-таки авторская катастрофа была. Поэтому любое проявление идеологии именно в литературе — всегда проигрыш, хотя есть исключительные имена, но они скорее подтверждают сказанное.
— Должен ли поэт вмешиваться в политику?
Я считаю, это частный выбор поэта, он сам должен это определять. В отношении поэта формула «ну он должен» вообще не должна существовать. Поэт обязан лишь своей музе, и он об этом либо знает, либо нет. Если он об этом не знает, то он и не поэт, скорее всего.
— Анархисты из тени выйдут или нет? У них есть шанс к власти прийти?
Целью анархистов власть не была никогда — что-то другое. Это можно отработать в свободной дискуссии, каковой мы сейчас не имеем. Что касается прихода к власти анархистов: история показывает, что всякие их попытки результата не имели. Все это претерпело неудачу, причем кровавую неудачу. Я, если честно, в последнее время в политике вообще разочарован.
— А как тебе победа Трампа?
Победа Трампа отображает современную тенденцию: мир катится «вправо», что видно и из голосований в Англии — после «левых» европейских 90-х. В какой-то мере и наших, просто мы иногда не совсем понимаем, где «лево», а где «право». Мы погружаемся в период реакции, и так всегда было. Если мы вспомним политику позднего Наполеона и то, что было за двадцать лет до этого, то мы поймем — это вполне исторический процесс.
— Есть неопубликованные стихи? Дашь почитать то, чего ещё нет нигде, помимо черновиков?
Есть недавно опубликованное. Вот оно:
Я из парадной вышел и пошёл
туда, где невозможно оправдаться,
, но толку в этом не нашёл
я повернул обратно. Отказаться?!
Но отказаться от чего? Стихи мельчат,
чтоб соответствовать тому, что мелко,
теряют в ритме, в новизне…
Я слышу, как звенят железные тарелки,
и это приведёт к войне.
Железные улики — это месть
патриотического транса,
, а соболям на шее что за честь
висеть в последнем жутком танце?
Так посмотри на жизнь в упор,
ведь проще быть убийцей, чем поэтом!
На заднем плане воет хор,
и ночь кончается всепобеждающим рассветом.
— У Esquire есть рубрика «Правила жизни», в которой именитые люди говорят о принципах, на которые они в жизни опираются. Мог бы ты перечислить свои
Для меня всегда было главным в этой жизни — свобода. Может, это несколько идеалистично, но все остальное само прилагается. Свобода — это главный принцип, ради которого все остальное может и подождать. Для меня это определяющий момент, чистое понятие. Все остальное находится в подчиненном положении к этому принципу, по крайней мере, для меня. Есть еще много чего, но свобода, как я полагаю, — она все искупает. Ради свободы можно жертвовать всем остальным.
— Изменилось ли отношение к журналистике?
Не в лучшую сторону. Я наблюдаю за состоянием современной журналистики в России и это, конечно же, весьма печальное состояние. Есть какие-то элитарные издательства, но их очень мало. Я никогда не видел в журналистике ничего важного. Она всегда была подчиненной профессией, за исключением российских 90-х, когда журналисты действительно были на конях, но этих коней они достаточно быстро сменили на мерседесы, что тоже вызывает скепсис. Однако если брать интернет-индустрию и бумажную журналистику — разница налицо, и это вновь возвращает нас к свободе и общественности: в интернете уровень этой свободы на порядок выше, там редакторы не такие реакционные, и я думаю, что вряд ли эти редакторы вообще есть. Это лишний нарост в печатной и тележурналистике, по моему убеждению. В интернете этого нет, и этот небольшой перевес свободы, о котором мы только что говорили, дает очевидный результат, надо его расширять.
— В «Реакции» есть песня «Время говорить», в которой припев — «Время говорить, что обществу нужны перемены». Какие перемены, по-твоему, нужны обществу?
Первое, что должно быть в обществе, — наличие прав у каждого члена этого общества. Мы возвращаемся к понятию свободы во всех его смыслах. В философском, человеческом, в обывательском — каком угодно. Главное — свобода, остальное прилагается. Это мое глубокое убеждение. Не освободившееся общество, которое идет на поводу у своих комплексов, никогда не будет развиваться. Наше общество мне напоминает «Кресты» (тюрьма в Санкт-Петербурге. — Прим. автора). Мы все ходим вокруг них. Мне кажется, это самый лучший символ общества сейчас. Он передает все, что в нас, и также памятник Ахматовой напротив. Для меня здание «Крестов» — типичный символ нашего общества. Я считаю, что это плохой символ. Если вспомнить Французскую революцию, то совершившие ее разрушили Бастилию, и это сильный метафизический знак. Мы должны «разрушить Бастилию», я полагаю. Именно такие перемены нужны обществу. А что является Бастилией? Это вопрос уже иной, дискуссионный.
— В 1917 году-то вроде разрушили, однако, я думаю, проблема в другом. Не происходит революции в сознании самих людей. У нас отношения с властью строятся на отношении «раб–помещик», чего в Европе уже давно нет. Почему
Мы отстаем. Мы сейчас находимся на уровне наполеоновской Франции, существуем при бонапартистском политическом строе. Это все было 200 лет назад, даже не 50, и в этом есть очень много минусов, но есть и плюсы. Вычислить эти плюсы — задача следующего поколения, но для этого нам нужна свобода: политическая, внутренняя.
