Мы познакомились в конце мая, после концерта Андрея в Ростове-на-Дону, на который я чудовищно опоздала, и шла, собственно, не на выступление, а поболтать с подругой. С его работами я не была знакома: «Поэт и поэт, что с него взять» — на тот момент в этом предложении заключалось все мое отношение к Андрею Орловскому. Я знала о нем только ворох дурацких баек: как однажды, пытаясь уехать из Москвы в Питер, он за одну ночь умудрился не сесть в пять поездов, как сжег свое пальто в Екатеринбурге, как не давал спать нашему общему другу, часами вычитывая вслух новые тексты на его кухне. Еще я читала какое-то одно его стихотворение (не помню какое, помню, что мне не понравилось) и видела видео «Правила бега», в конце которого коробок спичек загорается почему-то синим пламенем.
То, что случилось потом, исключает возможность беспристрастного разговора о самом Андрее, но я уверена, что могу писать объективно о его литературе: с творчеством я познакомилась через человека, а не наоборот. С того майского вечера мы разговариваем по несколько часов каждый день, иногда сутками напролет, уже на протяжении пяти месяцев — и никогда о его работе. Особенность жизни с писателем заключается в том, что его литература всегда неявно присутствует рядом, и когда количество моих собственных вопросов к нему приблизилось к критическому, я предложила сделать это интервью.
— Начнем вот с чего: книга «#спички. дорога домой» — о поиске своего места в жизни, своего дома. По-прежнему ли ты его ищешь? Действительно ли это то, что ты ищешь на самом деле?
Если поэт на протяжении нескольких часов, стоя на сцене, читает публике стихи о любви, то это совсем не значит, что он готов этим же людям рассказать о той девушке, которую любит. Если писатель накатал роман на восемьсот страниц, в котором главный герой, педераст и либерал, погибает под колесами тяжелой беспощадной машины тоталитарного государства, — это совершенно не говорит о том, что, оказавшись перед микрофоном журналиста, он сможет прямо заявить о своих политических позициях. Тема дома для меня, как моя любовь, как моя свобода, как моя семья, — тема личная, настолько личная, что, больше, чем я сказал о ней в книге, я сказать уже не смогу. В «Спичках» я дал несколько ответов на вопрос, что такое дом, каждый из них по-своему правдив.
— Следующий вопрос как раз о личном и публичном. С зимы тобой не было опубликовано ни одного текста, ни одного стихотворения, ни одного аудио или видео — ничего. Чем ты занимаешься на данный момент и почему держишь это в секрете?
Еще перед выходом «Искренности», в 2013-м году, я понял, что не хотел бы видеть свою книгу сборником. Я всегда мыслил другими категориями, меня интересовали концептуальные работы. Именно по этой причине «Искренность» — не просто сборник стихотворений, а книга, у которой есть начало, динамика, кульминация и конец. «Спички» тоже не являются сборником — это такая же замкнутая система. Во время работы над «Искренностью» и «Спичками» у меня было предчувствие, что эти книги — подготовительная работа к чему-то большему, как будто бы тренировка. Та книга, над которой я работаю сейчас, совершенно не разрываема и неразделима, ни одна ее часть не может быть представлена без предыдущей и без связки со следующей. Вот почему не выкладываются фрагменты.
Никакого секрета нет, причины отсутствия активности в сети — вопрос иного порядка. По поводу стихов все просто: я их не пишу. Свое последнее полноценное стихотворение я написал год назад. Оно, без преувеличений, самое большое, самое сложное, самое тяжелое и важное для меня: стихотворение памяти моего друга, Максима Фоменко, которое называется «Мальчик». Я писал его в течение года, в нем заключена такая разрушительная эмоциональная сила, что после него все тексты, к которым я прикасаюсь, кажутся мне пластмассовыми. Все те поэтические наброски, которые я делаю в данный момент, станут частью нового альбома, но это уже другой вопрос.
— Чем ты все-таки занимаешься сейчас?
Книга и альбом — те две работы, которые укладываются в концепцию уже существующего меня, и о которых я могу говорить своим слушателям и читателям. Кроме них, мои мысли занимают еще несколько идей, выходящих за рамки Андрея Орловского как писателя, Андрея Орловского как поэта и Андрея Орловского как кого-то еще. Довольно много времени я посвящаю им. О новой книге я стараюсь не распространяться, потому что на данный момент не могу уложить ее стилистику в одну простую формулу, которая будет понятна и журналистам, и читателям, и мне самому. Для меня ее жанр — спектакль, мультимедийный спектакль о человеческой несвободе. Но с тем же успехом она является и монологом, и романом, и еще черт знает чем. Это всего лишь вопрос формулировки.
— Если следить за тем, чем ты делаешь, можно заметить, что сейчас ты активно занят журналистикой. Ты берешь интервью у разных людей, пишешь статьи, но при этом уже давно сам ни разу не беседовал с журналистами и не давал никаких комментариев. Почему?
«Если следить» — хорошее условие. Конечно, во время тура предложения о публикации каких-то материалов и интервью постоянно поступали от разных изданий, но отклонялись мной. С февраля, когда вышла книга «Спички», до конца апреля я не мог говорить о ней. Мне казалось, что в ней уже все сказано, пусть я сам до конца не осознавал, что же именно. Я понял, о чем эта книга, находясь, по-моему, в Челябинске. И когда это произошло, я почувствовал, что она для меня закончилась. Оставшуюся часть тура я просто дочитывал материал, который был мне уже неинтересен, а говорить о нем с журналистами мне не хотелось тем более.
— Расскажи еще про журналистику: ты часто рассуждал в разных интервью о том, что значит быть писателем — а что значит быть журналистом?
Я не могу сказать, что когда-либо в своей жизни был журналистом. Да, я много писал, занимался копирайтингом, подготовкой рекламных текстов или каких-то бизнес-статей, которые не имеют никакого отношения к профессии. То, чем я занимаюсь сейчас, уже на ступень ближе к журналистике в моем понимании, но все равно не до конца. Как минимум потому что я сильно предвзят по отношению к своей работе, своим героям. Мои интервью — это все тот же разговор, который я веду в книгах — о дороге, любви и свободе. Только в этом случае я говорю не сам, а подталкиваю к этим темам других.
— Тур закончился в самом конце мае, и уже 8-го июня в сети появился отчет, в котором ты написал, что это была твоя самая большая и яркая поездка. При этом сам отчет показался мне скомканным и малоинформативным. Может быть, ты расскажешь сейчас — о прошедшем туре, о планах и идеях, возникших в ходе поездки?
Я не рассказывал и не писал о туре потому, что все, что я могу о нем сказать, не может быть опубликовано и рассказано в принципе. В этом туре я занимался сексом, сексом с миром. Занимался так громко, так ярко, как не делал этого еще никогда. Это можно описать строчкой из «Правил бега»: «…Жизнь со всей ее грязью и лирикой, бытовухой и метафизикой, счастьем, кровью и дерьмом…». Я очень много пил, практически в каждом городе спал с какими-то женщинами, иногда — сразу с несколькими; писать об этом, давая какую-либо оценку, думаю, нельзя. Если это оценивать положительно, то будет выглядеть, как какое-то дешевое бахвальство, если писать об этом, порицая свои поступки, — это будет ложью, потому что я чувствовал себя счастливым.
Писать и говорить об этом беспристрастно, просто констатируя факты, тоже не вижу смысла. Есть то, что происходит на сцене, ради чего я приезжаю в эти города, ради чего я встречаюсь с этими людьми; а есть то, что происходит до или после концертов. И это касается, по-моему, только меня, моих дилеров и собутыльников — но не читателей. Это моя личная грязная хроника, в которой, конечно, чувствуется какой-то литературный потенциал — из такого сора стихи точно растут, я это знаю. Но стихов я сейчас не пишу, а в прозе занимаюсь другими вещами, по-моему, более интересными. Хотя, может, я ошибаюсь, но это все, как известно, диктант языка, и выбирать мне особо не приходится.
— Есть ли смысл спрашивать у тебя о самом ярком или запоминающемся событии тура?
Когда ты не понимаешь, что происходит, в каком городе находишься, спишь ты или нет, выделить какое-то впечатление, которое заставило нервную систему как-то особенно дрожать, невозможно. Из этой слипшейся колоды не вытянуть одну карту. За первые две или три недели тура я настолько себя завел, что потом двигался вперед, начиная каждый день с самой высокой ноты, на которую был способен.
Хотя я помню момент, когда свет погас. В каждом туре я объявляю небольшой отпуск, чтобы остановиться и выдохнуть. В этот раз он был в Екатеринбурге. Это был отпуск без отдыха: с каждым днем мы только увеличивали количество огня, который окружал меня и моих друзей. В какой-то момент я на сутки провалился в очень глубокую и глухую темноту. Потом я из нее, конечно же, выкарабкался, но этот момент я хорошо запомнил. А все остальное прошло на каком-то одинаковом, максимальном для меня, уровне вольтажа.
— Ты говоришь, что все полыхало, горело: отпуск без отдыха, толпы людей, множество впечатлений, ни дня без передышки… Ты не почувствовал, что сгорел за эти 42 города? И насколько близко была та черта, когда можно сказать, что ты кончился?
Я не думаю, что… Нет, думаю. Когда я находился в туре, у меня было слово, которое произносилось каждый день, всплывало практически в любом разговоре, слово «опустошение». Оно занозой застряло в моей голове, и оставалось там еще два с половиной месяца после окончания тура. Я на своем примере убедился в том, что у человеческих сил есть предел. Я вообще свои пределы ощупал, но сказать, что кончился, не могу. Да никто, наверное, не может. Даже какой-нибудь шестидесятилетний выдохшийся рок-музыкант, который записал свою новую, никому не нужную, 39-ю пластинку, состоящую из пересведенных старых хитов, будет, хитро шмыгая носом, вещать журналистам, что чувствует в себе еще очень много сил. Я тоже чувствую силу — надеюсь, что у меня получится доказать это новой книгой.
— Первое сообщение в твоих социальных сетях о поиске композитора для работы над новым альбомом датируется декабрем 2014-го года. Неужели по прошествии двух лет нет никаких результатов? Ты слышал что-нибудь о прокрастинации?
Да, действительно, с декабря 2014-го года и до сих пор я ищу композитора. Речи о прокрастинации не идет — я постоянно пишу. На данный момент у меня есть тринадцать тысяч неопубликованных отрывков, стихотворений, идей и рифм — огромная база… Хотя это слово здесь не подходит, потому что «база» подразумевает под собой что-то систематизированное, а то, о чем говорю я, — полнейший хаос, бездна, в которую я сливал все свои мысли, начиная с 2013-го года. «Обрыв» писался в лучших традициях русского рока: сначала текст, потом читка, а потом Эдик и Актуш сидели и мучились с этими «а капеллами», оборачивая их музыкой. На новом альбоме все будет по-другому. Мы будем работать одновременно с композитором, или я буду писать тексты после музыки. В общем, у меня нет стихов, но есть бездна, и я за ней приглядываю. В ней я вижу несколько охуительных треков, ни один из которых пока не написан, — десять, двадцать или даже тридцать полыхающих текстовых боевиков. Для того чтобы они появились, мне нужен всего один человек, с которым мы почувствуем друг друга. Наш альбом сразу же покорит весь мир, а у тех, кто будет часто его слушать, исчезнут проблемы с пищеварением и увеличится член.
— Давай теперь о книгах поговорим: ты зачем-то, думаю, что сознательно, запутываешь свою аудиторию — изучив все существующие источники, я так и не поняла, сколько у тебя книг. 2007-й год: «Здравствуйте» — везде написано, что ты ее сжег, 2010-й: «Уметь стрелять», которую никто никогда не видел, 2014-й год: «Искренность», 2016-й: «#спички. дорога домой». Есть еще какой-то роман — то ли дописанный, то ли неизданный, то ли запрещенный. Сколько у тебя книг, что для тебя значит каждая из них, как ты к ним вообще относишься?
Правильные ответы — четыре или две. Книга «Здравствуйте» — ерунда, чепуха, глупость — и должна была быть сожжена. «Уметь стрелять» — это уже что-то настоящее, но она была настолько интуитивна и непрофессиональна, что я не хочу ее перепечатывать. «Искренность» — такая крепкая, уверенная в себе, — не думаю, что буду когда-нибудь испытывать за нее стыд. Я от нее точно не откажусь, хоть и не могу назвать ее превосходной. «Спички» — точно хорошая, уверен. В аннотации к ней, кстати, написано, что «это вторая книга Андрея Орловского», и, по-моему, это правильно.
В тот момент, когда книга выходит из печати, тексты, находящиеся в ней, начинают жить своей частной жизнью. У них появляются собственные, потусторонние психология и мотивация. Читатель видит в них что-то совершенно свое — то, чего ты даже не планировал касаться. Мои книги — это фотографии меня прошлого, которые ветер продолжает носить по улицам.
— Кстати, о сожжении первой книги — как бы там ни было, но это выглядит довольно помпезно. На мой взгляд, если бы ты действительно испытывал какие-то негативные эмоции к ней, то ты бы об этом не говорил, а просто сжег бы ее и забыл, как страшный сон. Что это за жест — поддержание образа, какая-то мистификация собственной персоны?
Одновременно три фактора. Первый — я уже писал об этом — тяга к подсознательной мистификации, присущая многим. Назовем это творческим актом. Второй — приезд Ромы. В этом мире есть несколько человек, мнение которых в вопросах литературы является для меня абсолютно авторитетным, один из них мой друг и мой редактор — Рома Маклюк. В 2010-м мы встретились в Херсоне — у меня тогда даже был дом, в нем была моя комната и библиотека. Там мы наткнулись на книгу «Здравствуйте» и поняли, что это очень плохо. К акту творческому прибавляется дружеский — совместное уничтожение плохой литературы сильно поднимает общий боевой дух. Третий фактор — самый очевидный — поклон Гоголю. А поклониться Гоголю, как одному из самых любимых русских писателей, мне совсем не стыдно.
— Ну, а вот это публичное сжигание пальто в Екатеринбурге — разве не часть стиля? Нужен ли тебе, как художнику, образ, который приходится намеренно поддерживать с помощью таких жестов — сжечь пальто, обрить голову, открыть купальный сезон в апреле и все в таком роде?
Тот, кто хорошо знает меня, не удивляется, когда узнает о том, что я творю. Просто почти у всех таких событий есть какое-то вполне конкретное объяснение, которое я не озвучиваю публично. Возможно, создание образа именно в этом и заключается — какие-то тривиальные для меня, как для человека, вещи подробно не объясняются по тем или иным причинам. Например, открытие купального сезона в середине апреля связано с тем, что я просто перепил, — а кто из нас не делал стремных поступков по пьяной смелости? История с пальто еще более проста: я сжег его в ту ночь, когда почувствовал тепло, весну. Холодное, прохудившееся, в синих катышках — я ненавидел его и при первой же возможности от него избавиться сделал это. По поводу обрития — мне просто надоело участвовать в этом ебучем экзистенциальном спектакле: поиск парикмахерской, выбор мастера, предварительная запись, звонки, тонны бабла. Я решил, что всегда буду бриться — это просто, быстро и бесплатно. Хотя, может быть, все было и не так.
— За короткое время изучив все, что ты писал — книги, интервью, посты и заметки в социальных сетях, — я заметила, что у тебя какие-то болезненные отношения с понятиями правды, искренности и честности. Ты очень часто обращаешь внимание читателей на эти качества — скажи, зачем ты это делаешь и какое место на самом деле эти понятия занимают в твоей жизни?
В какой-то момент я тоже заметил, что постоянно делаю на этом акцент. Дело, наверное, в том, что большинство писателей, которые мне нравятся, по своей природе кошки: гибкие, подвижные, изворотливые. Они постоянно играют с собственным воображением, они умеют, прикасаясь к факту, так его интерпретировать, так оборачивать языковыми средствами, подавать под таким углом, что он превращается в литературу. Я — другой, я не умею выдумывать. Для того чтобы написать о чем-то, мне нужно это пережить. И в какой-то момент мне начало казаться, что у моей литературы никаких преимуществ, кроме этого, толком и нет. Да, я иногда переставляю факты местами, да, иногда сгущаю краски или наоборот — в том месте, где все было слишком мрачно, размазываю этот мрак, снижаю эмоциональный накал. Но все, о чем пишу, я пережил на своей шкуре: а если это козырь — почему бы его не играть?
