После начала войны россияне столкнулись с ненавистью, отменой русской культуры и масштабнейшими санкциями за всю историю страны. Ксенофобия к целому народу в свою очередь порождает необоснованное насилие над случайными людьми. Писатель Павел Терешковец лично столкнулся с проявлениями ненависти на почве национальности, будучи белорусом в Америке. В эссе о прогрессирующей взаимной неприязни в обществе Павел рассуждает, ответственны ли потомки за ошибки предков, несёт ли народ вину за принятые диктаторами решения, как проявляются иллюзии контроля, почему люди гордятся тем, к чему не имеют отношения, как обрести свою идентичность и почему за границей сейчас так сложно отвечать на простой вопрос: «Откуда ты?»
Хорошо помню одну драку. Случилось это в Пало-Альто, в самом сердце Кремниевой долины. В баре мы встретили украинца, заговорили. Тот решил, что раз мы говорим по-русски, то и сами, соответственно, из России. А год-то был 2014.
Попытки объяснить, что белорусы не россияне, а Беларусь и Россия не одно и то же, были обречены на провал. Украинец не слушал. На его висках проступили вены, в глазах появился яростный отсутствующий взгляд. Всё, что он перед собой видел, — это два юных фашиста, кровожадно откусивших часть его родины. В темноте ночи он разыскал трёх друзей, и, когда мы уже собирались домой, они напали на нас на автомобильной стоянке у бара.
Я отделался легко. Мне лишь съездили по морде. А друг через пять минут потасовки лежал без движения на асфальте. Его глаза закатились, дыхание было еле различимо. Я стоял рядом на коленях и кому-то кричал, чтобы вызывали скорую. Лихую четвёрку как ветром сдуло. Они уехали на Тойоте, по пути чуть не сбив патрульного.
Друга отвезли в больницу Стенфордского университета и подключили к аппарату ИВЛ ещё до того, как это стало мейнстримом. Самостоятельно он не дышал. От гематомы был сильно повреждён мозг. Череп треснул от удара об асфальт. Врачи строили мрачные прогнозы.
Говорили, что если Олег и выйдет из комы, то никого не узнает и до конца своих дней погрузится в состояние ничего не осознающего овоща. С нормальной жизнью травма мозга была несовместима. В январе, почти сразу после Нового года, его родные окончательно потеряли надежду. Двадцатичетырёхлетнего парня отключили от аппарата.
Листая тома полицейских отчётов и пытаясь разобраться в произошедшем, я думал: это то, к чему стремится человек? это и есть его предназначение? это то, зачем мы сюда пришли? Глушить друг друга в подворотнях, убивать других только потому, что они говорят не на твоём языке? Только потому, что они другие?
И тут вспоминается ещё один случай.
Как-то раз одного русского обидел негр. Начало как в анекдоте, но это не анекдот. Обида в русском застряла ноющей занозой. Стояло жаркое лето 2007 года. Я впервые прилетел в Сан-Франциско и вообще в Америку. Вечером мы вышли с русским покурить на крыльцо нашего дешёвого отеля, в котором ютились по пять человек в двухместном номере. Из темноты выплыло лицо прохожего. Чёрное, как смола. Негр куда-то деловито шёл, засунув руки в карманы широких штанов и насвистывая Майлза Дэвиса. Русскому он, конечно, показался знакомым. Русский машинально замахнулся из-за плеча и что было сил врезал тому по лицу.
Негр опешил, пошатнулся, но не упал. Белоснежный глаз тут же налился кровью. Как вы догадались, он был не тем негром, который часом раньше обидел русского. К тому же оказалось, что обиду русский затаил не на конкретного негра. Он возненавидел всю расу, без исключения. Русская душа жаждет размаха. Он решил, что все они — ублюдки. Поэтому какого именно негра бить в лицо, было не принципиально.
На полминуты негр куда-то исчез и вернулся к крыльцу уже с подмогой — многочисленной армией своих чернокожих собратьев, повылазивших изо всех подворотней района. В ответ на крики на первый этаж спустилась рота русскоязычных ребят. Завязалась драка. Чёрные против белых. Стена на стену. Почти гражданская война, только в периметре одного отеля. Русские забаррикадировались в холле. Негры не смутились и вынесли входную дверь.
Слышались хлёстко-глухие удары кулаков о кости и кожу. Странные, пугающие звуки. В какой-то момент даже крики прекратились — настолько люди сосредоточились на побоище. Вся мебель была опрокинута. В воздухе, как в фильмах, витали перья. По-моему, кто-то даже дрался с сигаретой в зубах, забыв в раже её выплюнуть. Я спрятался за одним из упавших столов и с ужасом ждал, когда раздадутся выстрелы. В голове назойливо звучала песня Майкла Джексона «Black or White».
Вместо выстрелов раздались полицейские сирены. Чёрные моментально исчезли. Остались только выбитые зубы, пятна крови на полу и дух всеобщего морального угнетения от того, что неясно было, кто же всё-таки победил. Какое-то чувство незавершённости и несправедливой концовки, как будто посреди полового акта тебя с презрением откинули в сторону.
На следующий день я спросил русского, потерявшего передний зуб и заплывшего, в отличие от негра, на оба глаза: не жалеет ли он, что избил невиновного? На что тот с удивлением ответил, что невиновных негров не бывает.
Спустя много лет, на фоне происходящего в Украине, мне позвонили из Беларуси родители. Порекомендовали никому в Америке не говорить, откуда я. «Говори, что из Европы», — обеспокоенным голосом посоветовала мама, которая сама была из Украины.
Я скривил губы, как мы делаем, когда получаем советы от родственников. Но боюсь, что мама была права.
Говорят, потомки не в ответе за предков. Это было бы прекрасно, хоть я и не уверен, что это так. Какая-то коллективная ответственность, похоже, всё-таки существует. Если погибает дерево, гибнут и все его листья. Если ошиваешься с подонками, то, сколько молитв на ночь ни читай, однажды тоже обязательно огребёшь по харе.
Некоторые утверждают: я, мол, горжусь тем, где родился. Замечательно. Только как можно гордиться тем, для чего ты и пальцем не пошевелил? Можно ли гордиться цветом своих волос или, не дай бог, кожи, когда ты их не выбирал? Как можно испытывать гордость за то, что ты получил в наследство?
В Америке принято хвалить друг друга, за любую мелочь. Здесь часто хвалят, например, мои солнечные очки или то, как я в целом одеваюсь. Меня изнутри разрывают противоречия. Сказать «спасибо»? Но ни очки, ни шорты, ни майку — всё это делал не я. Это надо хвалить дизайнера, производителя и так далее. С другой стороны, то, что я выбрал именно эти вещи, может говорить о моём утончённом вкусе. Так что в итоге я всё же говорю «спасибо» и кланяюсь. Но на душе всё равно неспокойно.
Гордость может быть за то, к чему ты приложил усилия. Чего добился.
Наверное, есть и коллективная гордость, если уже на то пошло. Но наша коллективная гордость на глазах перечёркивается происходящим. Раньше я каждому божьему американцу втолковывал, не жалея ни времени, ни сил, где находится родная Беларусь. И иногда даже показывал на карте. Объяснял, что белорусский язык — это не русский, что они примерно как итальянский и испанский — корни общие, но суть совершенно разная. Поправлял их произношение с «беларашн» на «беларусиан».
А теперь? Как быть? Трубить на весь мир, откуда ты, пока тебя с твоим происхождением не закопают в засушливой прерии Аризоны? Объяснять, что мы всего этого не хотели, но каким-то волшебным образом всё-таки допустили? Говорить, что власть не народ, а народ не власть и что мы якобы не ответственны за её поступки?
Тогда меня спросят: а кто её выбирал? Или: а где я был эти восемь лет?
Нам всем хочется чувствовать нашу кожу пределом собственного существа, перегородкой между нами и миром. Хотим верить, что она — как входная дверь нашей квартиры, очерчивает нашу собственность. Печень, сердце, мысли, эмоции, желания — всё это наше. Остальное — дело других. Остальное — чужое. От нас не зависит и слабо поддаётся влиянию.
Я прохаживаюсь по прибранным кварталам Америки и думаю: а не оттого ли в моём подъезде в Беларуси на Новый год гадят на ступеньках? Не оттого ли там люди выставляют в общий коридор пакеты мусора и неделями его не выносят? Они считают, что за дверью не их забота. Что смрад от разлагающихся биоотходов не просачивается сквозь щели. Они уверены, что весь мир как разбитое стекло — раздроблен на мелкие осколки, которые ничего общего кроме большого взрыва между собой не имеют.
Всего, чего им не хватает, — это безжалостного метафизического негра, который вышиб бы их входную дверь и надавал по морде, в надежде пробудить человека ото сна.
Когда-то (если мы выживем в океане собственного идиотизма) потомки будут хохотать, считая наши взгляды непозволительно варварскими. Им будет удивительно, как мы не догадывались, что всё в мире едино. Что нет ничего, что бы не влияло на что-либо другое, даже если это другое вне чьей-то кожи. Что ядерная бомба за вашей дверью — такая же проблема, как бомба прямо под задницей.
Человеческая аура давно нам показала, что мы простираемся дальше своей ограниченной плоти, а квантовая физика убедила, что во вселенной всё взаимосвязано и что испражняться без последствий даже на ступеньках подъезда не выйдет. Жаль, не все это увидели и поняли.
Хотим мы того или нет, мы в ответе друг перед другом. Если дерево упало, значит недоработал каждый из листьев.
До лет примерно двадцати у меня был такой заскок, что я считал себя русским. Белорусы казались мне чужими. Все эти драники, узоры, памяркоўнасць. Наверное, хотелось так думать, потому что в России больше великих писателей. Хотелось быть причастным.
Только оно не отмывалось — то, в чём я родился. Оно было во мне, вокруг меня и везде, куда бы я ни уезжал. Оно меня преследовало. Наконец, надоело сопротивляться. Отрицать очевидное. Я решил, что раз белорус — значит белорус. Чуть было сам не загордился.
И мне понравилось. Я вжился в роль. Меня стали раздражать те, кто не знал, где находится моя страна. Я почувствовал себя в своей шкуре. Понял, что родина тебя всегда любит, даже если ты брыкаешься и превращаешься в блудного сына, ищущего счастья где-то за океанами. Она как мама — всегда была, есть и будет, одна и незаменимая. И какой бы ты сволочью ни был, всегда позовёт тебя домой и приготовит тебе драники.
Но это — страна. Это деревья, поля, реки, плавно пронзающие землю. Это люди, которые там живут. Птицы, солнце, которое там светит. Всё впитывается в тебя: и хорошее, и плохое. Другой вопрос — что ты со всем этим будешь делать.
Наверное, лучше просто рассказывать людям про наших писателей, которых тоже, слава богу, достаточно. И совсем не обязательно называть страну, потому что гордиться как не было чем, так никогда и не будет. Каждого из нас это затронет. Никто не пройдёт мимо, как бы далеко ни находился. Даже тысячи километров, разделяющие меня с местом рождения, никак не влияют на тот абсурд, который я испытываю от ежедневных новостей.
Всё зыбкое. Ничего не изменилось. Просто у нас отобрали иллюзию, будто мы что-то контролируем. Увы, это не так. Не контролируем. Занимаемся самообманом, создаём себе комфортный мираж на горизонте. Никогда не знаешь тот день, когда сам окажешься на асфальте. Когда тебе выбьют зубы. Когда на твою страну нападут или когда твоя страна нападёт на соседа. Вчерашние друзья и родные, вы, как по мановению волшебной палочки, вдруг становитесь заклятыми врагами, готовыми в любой момент перерезать друг другу глотки. Поставить фингалы на оба глаза. Послать в последний нокаут на ночной стоянке.
Люди забывают, что у нас гораздо больше общего, чем различий. Они привыкли слушать то, что им вещают с телеэкранов. Это так просто — идти за кем-то. Переложить ответственность на того, кто у власти. Сказать, что власть виновата во всём. По старой вековой привычке собраться на кухне и тихо и с ненавистью о чём-то судачить. Начинаешь сам себе казаться святым.
Одному моему товарищу в Киеве позвонили родственники из Москвы. Лучшие на свете люди. Не стали здороваться или интересоваться, все ли из семьи ещё живы. Вместо этого закричали в трубку: «Зачем же вы, черти, убиваете наших русских ребят?!»
Я продолжаю ехать по Америке. Просыпаюсь в Миссисипи — бомбят. Просыпаюсь в Алабаме — бомбят. Уже во второй раз доехал до Мексиканского залива и успел поселиться в Майами — по-прежнему бомбят. И с каждым днём отвечать на самый популярный в штатах вопрос «where are you from?» становится всё сложнее.
Как назло, теперь только об этом и спрашивают. Я говорю, что из Европы. Тогда, заинтригованные, они уточняют откуда именно. Я уклончиво отвечаю, что из восточной Европы, и пытаюсь перевести разговор на что-нибудь менее злободневное. Торнадо, мигрирующие бабочки, нездоровая инфляция, становящаяся всё более тонкой туалетная бумага. В конце концов, дорожающий бензин и падающие акции.
Но человека не проведёшь. Психология. Чем больше увиливаешь, тем им становится интересней. Для приличия они какое-то время поддерживают светский разговор, но потом неизменно протыкают меня, как штыком, своим вопросом: «Where from Eastern Europe EXACTLY?» Тут уж отвертеться не получается. Потупив взгляд, я признаюсь, что из Беларуси, надеясь, что они, как и раньше, не будут знать, что это вообще такое.
Но нет. Теперь они всё прекрасно знают. CNN каждый час трубит про триаду России, Беларуси и Украины. По крайней мере, теперь не приходится показывать карту.
Сейчас о моей стране знают все. Мексиканка в ресторане, американец на кемпинге, шериф небольшого города. Бродяга с повязанным американским флагом на голове. Я ловлю себя на том, что, как и раньше, пытаюсь машинально избавиться от акцента. Выдаю себя, насколько возможно, за калифорнийца. Это помогает, но ненадолго. Я спотыкаюсь на каком-нибудь непривычном слове или фразе — и вот меня уже опять разоблачают. Спрашивают, откуда я родом. И скоро узнают, что всё-таки из Беларуси.
Когда я только переехал в Америку, я отчаянно пытался избавиться от акцента. Дошло до того, что даже представляться стал неким Полом Терри. Хотел облегчить американцам жизнь. Пусть не ломают языки моей фамилией, пусть не пытаются разобраться в моём произношении английских слов.
Продлилось это год или два. Потом надоело. Я плюнул и решил, что лучше буду честным Павлом Терешковцом — с этим акцентом и неудобным для Америки именем, — чем вялой американской версией. Пафосно выражаясь, я обрёл себя.
Прошло время. И вот меня опять подмывает либо побольше помалкивать, либо если уж и говорить, то опять без акцента. Сегодня я разговаривал по телефону с другом, когда проходивший мимо американец по простодушному имени Джим воскликнул: «Are you from Russia???» Я интуитивно вжал голову в плечи, опасаясь кровожадной расправы за то, на каком языке общаюсь. Я как можно более трагично признался: «Actually, from Belarus».
Боюсь, пока есть человек, бомбёжки, реальные и метафизические, не закончатся. Выживут только болотные кипарисы, пара медведей и две-три сотни находчивых тараканов. Только не люди.
Увы, телефон человека из Кемерова не знает никто.
Боюсь, мама была права.
