За что воюют российские солдаты в Украине и что сейчас происходит на линии фронта, рассказывает репортер самиздата из зоны боевых действий, находясь в окопах под обстрелами. В новых записях «Донбасского дневника» — зима и грязь сковывают фронт, мобилизованные признаются, что вынуждены искать бронежилеты на месте сражений, погибших записывают в пропавших без вести, чтобы не оформлять выплаты родным, а расплодившиеся мыши проедают сухпайки и заражают бойцов туляремией.
«Война – это окопы»
Я стоял на остановке с бронежилетом и ждал машину подразделения. Лил дождь и опускался сильный ливень, а значит к обеду землю окончательно размоет. Женщины на остановке переговаривались с паузами:
— Взорвали Крымский мост.
— Уходят из АЭС.
— Неужели теперь нас ждет ядерная война?
Листья разлетались под колесами машины. Через тридцать минут мы были в штабе. Солдаты на входе грузились в бронированный УАЗик, укладывая снаряды как вязанки дров. Дуло автоматов лязгало по двери. Перед нулем бойцы отзванивались родным:
— Мам, я уехал, вернусь — наберу.
— Не переживай, все будет хорошо.
Кто-то звонил жене, кто-то подружке, детям. Я думал о том, кому мне позвонить. Дорога до позиций занимала несколько километров. «Здесь начинается линия фронта», — проговорил водитель. Линия фронта — абстрактное понятие, как линия горизонта или полоса пейзажа. Нет места, которое ты мог бы пересечь и ощутить пересечение; в которое можно ткнуть пальцем и сказать: здесь было до, там будет после. Линия фронта ничем не отличалась от таких же линий, которые мы пересекали каждый день.
Мы оказались в серой зоне. На обочине чернели воронки от упавших мин, мелькали пустые улицы, дома, красные таблички с надписью «Осторожно, мины». Живое все быстрее вымывалось из пейзажа, бойцы молчаливо рассматривали меня из-под шлемов. Водитель надавил на педаль газа и обогнул бетонные заграждения. Начали свистеть снаряды. Мы выпрыгнули из машины и завели ее под мост. Бойцы достали из кузова еду и боеприпасы. Из леса вышли люди. Бойцы сменились на других бойцов.
Узкая тропинка вела к позициям. Рядом пролетели истребители и, выпустив тепловые ловушки, исчезли на сверхзвуке. Хорошим ориентиром стал кабель связи, тянущийся по земле. В траншеях мы закрылись по голову землей. Бойцы, идущие впереди, прятали лицо от веток, царапающих кожу.
В последнее время ВСУ часто использовали польские снаряды, которые падали бесшумно. Один из них попал в дерево, и теперь его хвостовик торчал из ствола как ветка. В ветре свистели пули. Крайние позиции лежали в шестидесяти метрах от противника, так близко, что ночью можно было услышать их разговоры. Сопровождающий оставил меня тут и ушел с другой группой. Каждый блиндаж делился на отдельные помещения. Внутри лежали боеприпасы, РПГ, детские рисунки, рации, аптечка, банка кофе, теплые накидки.
В окопах были перемешаны — добровольцы, контрактники, наемники из непризнанных республик и просто молодые парни, мобики, брошенные на укрепы в феврале.
— Не бойся, у нас две иконки. Смерть будет мгновенной. Если что, тут медик.
— Самый результативный медик.
— То есть ни разу не применивший свои навыки.
Рядом громко падает.
— Основное — это осколочное ранение, нужно уметь остановить кровопотерю.
Рядом громко падает, стрельба.
— Это они стреляют?
— Да хуй его знает.
Обычно стреляет снайпер или пулеметчик. Они нас провоцируют. У нас людей значительно меньше, чем у них, мы типа считаемся гарнизоном. На один наш ствол отвечает сразу десять. Если нас перемолят, то дальше прямой путь к городу, поэтому стоим, ждем подкрепления, иногда штурмуем. Где-то только артиллерийские дуэли, тут — контр-страйк с РПГ. Там в 60 метрах база хохлятская. Снайпер у них, правда, косой, постоянно мимо стреляет. Можно наполовину высунуться — он все равно мимо выстрелит, может быть, пацифист.
У входа в траншею тусовался пес с перебитой от осколка лапой. В рации трещали кодовые сообщения. Другая группа приписывала все попадания себе, прося накрыть противника огнем. Рядом с линией фронта лежал неубранный урожай пшеницы, от этого сильно расплодились мыши. Они проедали все — сухпайки, кофе, одежду и ремни от автоматов — и заражали бойцов туляремией.
— За это время погибло не так много человек. Позиции не меняются, меняются только люди. Тыла нет, вот пост, вот пост и дальше город. Недавно был прорыв. Первый маленький: они попытались пройти — несколько раненых, и съебались. Второй раз съехались большой толпой, и их разъебала артиллерия. Чтобы загасить одну шахту, уходит много времени. Я видел, как гасили шахту Бутовку, — на это ушло очень много времени. При этом гасили всем: танками, 80-ми, 120-ми, вертолетами, авиацией. И они, и свои. Вчера голову не могли высунуть — гасили со всех позиций. Иногда на свой страх и риск выходишь, гасишь в ответ, чтобы просто заткнулись. На тебя со всех сторон СПГ. Этот момент самый опасный, потому что тогда могут пойти на прорыв.
Рядом находился крупный город под контролем ВСУ. Огромный коксохимический завод превратили в один сплошной укреп — ямы, залитые бетоном, огневые точки на разных этажах, туннели. В 2014-2015 годах в разгар войны здесь начались кровопролитные бои за город. Позиции двигались то в одну, то в другую сторону. Огонь ввелся строго по расписанию — с 9:00 до 18:00 стрелковый бой, минометы, ВОГи. Ночью — просто жесть, как только в тепловизоре появлялся уголок тепла, туда отрабатывала артиллерия, ровняя все с землей.
— Сколько тебе лет?
— 20.
— А тебе?
— 19.
— Ты скучаешь по дому?
— Нет.
— Да. По мелочам скучаешь. По питерской шаурме, нормальному кофе, аниме-сериалам. А потом привыкаешь, и все.
— Почему ты тут?
— Для защиты русского населения на Донбассе. Чтобы люди здесь наконец смогли жить спокойно.
— Война — это скучно, это окопы. Услышишь мину, успеешь лечь — выживешь. Все мины можно услышать, кроме польской. Соблюдайте технику безопасности.
— Внимание, всем позициям, код 3… всем позициям.
«Где есть любовь, там всегда будет жизнь»
Следующий окоп находился на краю позиций. Внутри сидели немолодые контрактники-добровольцы. Для одного из них уже третий военный конфликт. Он знал, как ставить мины, окапываться и выживать, и наблюдал за всем с какой-то отстраненностью, сканируя исподтишка колючим взглядом.
В рации затрещала автоматная стрельба, он высунулся из окопа, закрутил глушитель, переполз в другой окоп. Примерившись к выходу звука, вскинул автомат и выпустил очередь в ту сторону. Через секунду начали стрелять в ответ. Над нами засвистели пули и мы прижались к земле. Со всех позиций начали палить в кусты. Бойцы зарядили РПГ и выпустили две «морковки». Чтобы не выбило уши, нужно приоткрыть рот. Вспышка заволокла тело бойца.
— Попал?
— Вроде попал.
— Дай мне.
Он зарядил РПГ и прицельно выстрелил в сторону здания.
— Точно, блядь. Попал.
Позиции затихли. Бойцы провалились в блиндажную темноту. Тогда он начал говорить:
Где есть любовь, там всегда будет жизнь. Где есть вера, там всегда будет жизнь. Вокруг тебя будет падать, но тебя не тронет. Когда в тебе есть вера, все двери перед тобой откроются, ты пройдешь через все моря, океаны. Так сказано в «Откровении Иоанна Богослова». Когда ты несешь пользу, ты не являешься паразитом. В чем наша польза здесь? Мы приносим жертву. Нужно быть жертвой. Жертвовать ради чего-то. Прости, я загрузил тебя? Меня зовут Абсил.
— Мы воюем уже пять месяцев. Это наш долг. Нужно иметь страх. Во мне есть страх, но хуже страха — бег от ответственности. В страхе нельзя быть недостойным: нельзя бросать раненого, сбегать с поля боя, сдавать позиции, предавать друзей. Куда ты уйдешь от этого? Мы на передке, а позади Москва. Мы не живые. Человек должен понять себя, прежде чем оказаться перед Богом. Бог это Бог. Бог сказал — любите друг друга. Где нет любви, там нету ничего. Что без любви, в том нету ничего. Оно искусственно, педерастично.
— Это место было нашим домом. В 2014 году его сломали — меня не спросили, его не спросили, его сломали. Раньше я мог проехать на поезде от Владивостока до Киева, и у меня бы даже паспорт не спросили. Правители Украины Иуды, но их народ не виноват. Мы должны излечиться от болезни. Очиститься от нее. Через войну, через страдание. Как по-другому? Человек, который не страдает, не поймет, что хорошо, что плохо. Россия несет страдание, и через страдание Бог пошлет ей мир.
Я ушел, оставив там же его мысли. Над блиндажом качался черно-красно-синий флаг. Ткань была продырявлена осколками и пулями. На краю позиций распускался столбик дыма. Огонь противника прекратился. Может быть, уже было некому отвечать. В рации потрескивали сообщения. Становилось все темнее. В темноте лучше не наступать туда, где ничего не видишь.
«Я в курсе, я его похоронила»
Чем дальше мы уходили, тем быстрее исчезала уставщина. Корреспонденты тут были диковинкой, как редкие звери, которых никогда не видели. Мы уходили дальше по траншеям. Грязь под ногами превращалась в глину. Снаряды продолжали падать мерно. В одном проходе стояла дверь, обвитая колючей проволокой. Казалось, если ее открыть, за ней откроется жилое помещение, но дальше была только грязь и новые позиции.
Внутри сидели четверо парней немногим младше меня. Трое из них вместе учились до войны. Всех мобилизовали в феврале. Забрали с улицы, дали в руки автомат, форму (без бронежилета) и отправили на укреп. В первый же час погибло несколько человек. Из-за потерь отправили назад. В обратную сторону ехали груженые танки, БТРы. Затем приказ повторили. В очередном штурме войска освободили часть Волновахской трассы. Затем был штурм города и блокада Мариуполя. В первые дни он получил ранение в живот, в госпитале его зашили, положили в стационар. Как только выздоровел, отправили в другое подразделение под Авдеевку. Бронежилет нашелся уже тут, в окопе.
Он говорил об этом и чистил автомат, старательно натирая его внутренности маслом. Закончив, отставил в сторону и уставился в сторону прохода. Дозор. В разные стороны, словно муравейник, расходились новые траншеи — пустые и заминированные. Он показал мне один из таких входов. Я увидел леску, тянущуюся к гранате. Сзади была натянута другая. Заденешь ловушку — труп. На земле лежали банки энергетиков. Я спросил «Зачем?», и он многозначительно дал наступить на них, чтобы показать, какой они издают звук.
— Почему ты тут? Из чувства долга?
— Потому что у меня нет выбора.
— На камеру многие бы ответили по-другому.
— На камеру я тоже расскажу, какой я хлопец. Хочешь историю?
Мать узнает, что у нее погибает сын. Его мобилизовали 24 февраля. Не выходит на связь, хотя пообещал. Она работает врачом, начинает обзванивать всех знакомых в морге. Оказывается, он уже не в Мариуполе, а в Новоавзовске — в морге. Она приходит на опознание — она его опознает. По свитеру. Сына хоронят. Спустя пятнадцать дней звонок — так и так, ваш сын погиб. «Я в курсе, я его похоронила». Спустя пятнадцать дней еще звонок: «Здравствуйте, заберите тело вашего сына» — «Какое тело, я его уже похоронила».
— Пиздец.
Ты понял? Это был левый чел. Так устроено. Вон, лежит. Кто у нас там по списку умер? Так, этот обгоревший нахуй, подойдет. Звони родственникам, пусть забирают тело. Если на тебе нет бумажки, что погиб при боевых действиях, родителям вообще не начисляют выплаты. Вот и думай, кто за это отвечает.
— Сколько положено за гибель сына?
— 5 000 000 рублей.
— Если тебя ранили, нужно оформить, что ты получил ранение при боевых действиях. Иначе не докажешь, что ты раненый. Что у тебя, осколок? Может быть, ты его в городе поймал. Мобилизованных отправляли на штурмы, чтобы вскрыть огневые точки. То есть моя цель — словить пулю. Чтобы контрактники увидели и передали россиянам.
— У меня не было мыслей прийти сюда добровольно. Отец, правда, у меня идейный.
— Тебя тут никто просто так не отпустит. Меня с ранением зашили в госпитале и отправили сразу в строй. Я говорю врачу: «Что тогда нужно, чтобы комиссоваться?» — «Чтобы тебя еще раз ранило, и на этот раз кусок кишки отрезало». Я спрашиваю: «Зачем ты это делаешь?» А он: «У меня нет выбора — либо ты, либо я. Ты там уже был, тебе терять нечего».
У нас в подразделении был парень, ДЦП-шник с диагнозом. Шел с автоматом и качался… серьезная боевая единица… В первый раз у меня попросили паспорт, когда я пришел за деньгами. Фамилии записаны карандашом, оружие — ручкой: имя, оружие АК-12, номер. Стал 200 — выписали, стал пропавшим без вести. Мой друг погиб под Марьинкой, мы были вместе. Он первый шел и первый лег, пулевое в шею. Так и остался там лежать. Его записали как пропавшего без вести, хотя все знают, что случилось. И его командование знает, что случилось. А мать его не получила ни копейки. А он был добровольцем.
— Когда ты с другом попадаешь, а потом его распиздошивает… поверь, ты будешь его помнить…
С ночью опускался холод. В небе мелькали трассирующие пули. Они пролетали искрами и падали на горизонте. Начался ночной обстрел. Я думал о том парне, лежащем раскрытым на земле под звездным небом, пока его родители думали о нем как о пропавшем без вести. А потом забыл. Тишина воспринималась странно. Я лег на блиндажной койке, и на колени прыгнул кот, окопный кот.
— Как его зовут?
— Кот-хуеплет.
— Что это там?
— Луна.
— Может, въебем по ней?
Каждые три часа дозорные сменялись на посту. Один из них сидел в проходе, наблюдая в камеру ночного видения. Ночью увеличивались шансы проникновения ДРГ. От куртки шел пар, и в маленькой буржуйке трещал огонь. Печка почти не выделяла дыма и тепла. Обстрел казался громом, который медленно укачивает землю. Ночь была занята своей тревогой, а человек своей, и ни то, ни другое не проникало в душу.
Через два дня произошла ротация. Пройдя весь путь обратно, мы погрузились в бронированную машину. Я скинул бронежилет на остановке в ожидании такси. С неба лил дождь и опускался сильный ливень. Войдя в квартиру, я увидел, как на балконе бьется синица и не может выбраться.
