Искандер Ясавеев — доктор социологических наук, старший научный сотрудник НИУ ВШЭ в Санкт-Петербурге, координатор группы «Город без преград» и казанский общественный деятель. Ясавеев известен как участник многих протестных акций и одиночных пикетов, в том числе «За честные выборы», за свободу Олега Сенцова, против «Закона Димы Яковлева», за сохранение исторического облика Казани, а также тем, что много лет критиковал работу ректора КФУ. После 20 лет непрерывного трудового стажа, он покинул Казанский университет, вследствие того, что руководство Казанского журфака не продлило с ним договор – по словам Ясавеева из-за его критики в адрес ректора КФУ — и сейчас он работает в Центре молодежных исследований НИУ ВШЭ в Санкт-Петербурге.
Искандер Ясавеев рассказал Дискурсу о своем отношении к распаду СССР, о том, почему не считает себя оппозиционером и почему не покинет Россию, поведал о необходимости смягчения уголовного кодекса в России и вспомнил, как бюрократия в Казанском университете помешала ему поступить на истфак, когда он был студентом.
В настоящем я не вижу тех возможностей, которые открывались с распадом СССР. Я не вижу ни оптимизма у предпринимателей, ни развитие экономики.
— Здравствуйте, Искандер Габдрахманович, учитывая вашу активную протестную деятельность, хотелось бы вернуться на 25 лет назад — лето 1991 года, когда случился августовский путч. Вы были студентом Казанского университета, кого поддерживали: Ельцина или ГКЧП?
Я был против ГКЧП. Если бы я оказался в Казани, то принял бы участие в той небольшой студенческой акции у здания физфака, когда студенты КГУ протестовали против захвата власти ГКЧП. Но меня не было в тот момент в городе. Я был в археологической экспедиции на Ямале. О событиях мы узнавали из радиоприемника, слышно было очень плохо, но мы понимали, что это военный переворот и мысли в первые дни были очень тяжёлыми.
— А как вы встречали переворот? Не переживали за распад сверхдержавы?
Мне совершенно не близок термин «сверхдержава». Такая страна обладает господством, нужно ли оно нам? Наверное, к лучшему, что мы не являемся сверхдержавой, и пора перестать расстраиваться и испытывать чувство неполноценности.
Что касается переворота, то, знаете, Зигмунд Фрейд как-то отметил, что люди переживают настоящее наивно, не отдают себе отчёт в том, что являются частью истории. Мы все являемся частью истории. Я не переживал по поводу распада СССР, мне было 20 лет, я был молод, мир — открыт. Тогда спасал оптимизм молодости, такое состояние не очень значительной ответственности, ещё нет семьи, детей, и ты не обременён тяготами повседневности, — а вокруг происходили безумно интересные вещи, страна менялась прямо на глазах, появлялось много нового.
— И никакой трагедии?
Никакой трагедии. Труднее было людям в возрасте, которые жили при советской власти, в такой патерналистской системе. Потом были нулевые годы, которые трудно назвать годами развития — это было время упущенных шансов, сумасшедшие цены на нефть привели к буму потребления, но экономика не развивалась, потому что ресурсы не были направлены на то, чтобы перестроить инфраструктуру.
— Немного неожиданно слышать, что все 90-е для вас прошли без осознания драмы.
Это было очень интересное время. Возможно я так говорю, потому что сказывается возраст — сейчас мне 45 лет, и мои оценки происходящего совершенно другие. Мы с вами говорим о прошлом, проживая настоящее, и в последнем я не вижу тех возможностей, которые открывались с распадом СССР. Я не вижу ни оптимизма у предпринимателей, ни развитие экономики.
— Что заставляет вас так думать?
Я общаюсь с некоторой частью предпринимателей. Речь идет о ситуации, когда бизнес развиваться не может. В том числе защищаться. У нас нет независимого суда, а властная элита может подмять под себя любую компанию и даже отправить предпринимателей за решетку, в СИЗО.
— Давайте опять переместимся во времени, на 27 лет назад, когда вы, будучи студентом, хотели и должны были поступить на исторический факультет. Но что-то случилось, и вы оказались на социологическом.
Действительно, я поступал на исторический факультет КГУ, поскольку хотел быть историком. Интерес к истории мне привил замечательный учитель тюменской школы № 37 — Андрей Владимирович Ильиченко, именно благодаря его влиянию в старших классах я принял решение поступать на истфак. В то время — во второй половине 1980-х годов — открывались архивы, публиковалось множество интересной информации, ранее недоступной.
В 1988 году, когда никакой социологии ещё не было, я приехал в Казань, пришёл в приёмную комиссию университета сдавать документы на отделение истории. Но тут выяснилось, что необходима рекомендация школы о способности к педагогической деятельности. Никакой рекомендации у меня не было, и мне сказали, что документы не примут. Школа — в Тюмени, бумажки с рекомендацией нет. Что делать? Я заметил, что за соседним столом принимали документы на отделения истории КПСС и научного коммунизма и, как оказалось, рекомендаций не требовали. Я подал документы на историю КПСС, считая, что это тоже история, и поступил, но решением деканата меня перевели на «научный коммунизм», потому что на историю КПСС абитуриентов поступило больше, чем требовалось, а моя фамилия была последней в списке.
— Научный коммунизм? Это же не социология.
Конечно. Это была типичная идеологическая конструкция, упакованная в научную форму. В то время люди начали критически относиться к идее построения коммунизма. Мы чувствовали на себе некую критическую прививку по отношению к советским конструкциям и очень многие вещи пропускали мимо себя, не тратили на них время, например, на некоторые лекции я совершенно не ходил.
— А какие учебные предметы вас окружали?
С первого курса у меня был целый ряд философских дисциплин и много часов английского языка у замечательной преподавательницы Гузель Анваровны Багаутдиновой. К сожалению, исторических курсов было мало, и я до сих пор ощущаю нехватку исторических знаний.
В общем, я увлёкся философией, заинтересовался идеями Сартра и Камю и не стал переводиться на историю. Уже через два года, в 1990 году отделение научного коммунизма переименовали в отделение социологии. Осмысленный интерес к ней появился на третьем курсе.
— Но социологии там все равно не прибавилось?
Её преподавали крайне мало, всего две по-настоящему социологические дисциплины — методика социологических исследований и общетеоретический курс, который вёл Александр Леонидович Салагаев. Причём, свой предмет он преподавал студентам младших курсов, а я ходил на лекции вместе с ними. Это следствие неполного социологического образования я ощущаю до сих пор.
— Вы упомянули Сартра, Камю, но они философы, а из социологии кем вдохновлялись?
Сильное влияние на меня оказали работы Зигмунта Баумана, Петра Штомпки, Чарльза Милса, социологов-конструкционистов Питера Бергера, Томаса Лукмана, Джона Китсьюза, Малькольма Спектора.
— В каком сейчас состоянии находится российская социологическая школа?
Не беру на себя смелость ответить на этот вопрос. Для этого требуется очень высокий уровень знаний и понимания. Но один из сдвигов отмечу. Когда-то большая часть социологов в России воздерживалась от каких-либо действий, находясь в «башне из слоновой кости». Сейчас я вижу, что социологическая наука становится все более открытой.
Для меня страна — это не власть, а люди, и уехать из страны значит оставить их. А среди них много, кем я восхищаюсь, горжусь, люблю.
— Давайте поговорим про настоящее. Что вы думаете об антироссийских санкциях?
Понимаете, я социолог-конструкционист, моя методологическая позиция не позволяют мне отвечать на такие вопросы, делая вид, что я «эксперт». Поэтому я отвечу как участник ряда ситуаций и движений, а не как аналитик. Мое «неэкспертное» мнение: ситуация с присоединением Крыма и последующими санкциями показала, насколько легко наши власти и прежде всего Владимир Путин приносят благополучие граждан в жертву собственным политическим амбициям.
— Вы собираетесь заниматься политикой в структурах государственной власти?
Нет, я не хочу обладать такой властью.
— Почему вы не называете себя оппозиционером?
Мне кажется, это всегда некое обобщение, упрощение. Считается, что оппозиционер — человек, находящийся в оппозиции власти. Меня нельзя назвать оппозиционером. Мне ближе определение «критически мыслящий человек». Чему учит философия? Не принимать ничего на веру. Важно сопоставлять различные источники информации, соотносить их со своим опытом и опытом других. Такая рефлексия часто приводила меня к мысли, что качество нынешней российской политической элиты является чрезвычайно низким, поэтому наша страна теряет шансы на развитие.
— И кто в этом виноват?
Весьма популярно возлагать ответственность на Владимира Путина, но он всего лишь человек, который волею обстоятельств оказался на своём месте. Очевидно, что ответственность за то, что он находится там так долго несёт значительное число россиян. В том числе и я. Моё участие в протестных действиях началось только в 2011 году, и связано это было с фальсификациями на выборах в Госдуму. Я критически отношусь к российским властям, считаю, что должна быть обеспечена их сменяемость.
— Ваши слова «теряет шансы на развитие» весьма пессимистичны, а вы не собираетесь перебраться куда-нибудь?
Это очень важный разговор об отношении к своей стране, к России. Я не согласен с установкой «валить из страны». Для меня страна — это не власть, а люди, и уехать из страны значит оставить их. А среди них много, кем я восхищаюсь, горжусь, люблю.
Власть навязывает нам патриотизм как абстрактную любовь к Родине, а для меня патриотизм всегда конкретен, это люди, их действия, стремление помочь другим, тем, кто в беде, как заключенные в российских СИЗО и колониях и члены их семей, сберечь исторические уголки, например, дом Печникова на улице Ульянова в Казани, где сейчас проходит Том Сойер Фест, или квартал «Полукамушки» в Зеленодольске.
Да, я был за границей — работал над своими исследованиями и книгами в университетах Британии, Италии, Бельгии, США и Финляндии, — и не осуждаю тех, кто уезжает туда, отчасти потому что понимаю: возможностей там больше. Мир открыт — почему бы не получить опыт где-то в другом месте, существует постдипломное образование и всегда можно вернуться. Но я не призываю покидать страну, если есть возможности для реализации себя здесь.
— Будучи преподавателем, расскажите, что у нас происходит с наукой и образованием?
Система образования у нас в состоянии серьезнейшего кризиса, об этом можно говорить часами. Бюрократия в ВУЗах просто зашкаливает, люди заполняют ненужные формы, отчёты, разрабатывают учебно-методические документы, которые никто, кроме проверяющих чиновников, не читает, студенты их в глаза не видели. Взять, например, Казанский университет. Там до предела перегруженные преподаватели, измученные бесконечными отчетами, УМК, требованиями публикаций в «скопусовских журналах».
— А каким вам видится образование, отвечающее современным стандартам?
Современный курс — это критический анализ источников, работа со значительными объёмами информации, сопоставление разных точек зрения, выработка своей позиции и её обоснование. Если в прошлом преподаватель воспринимался как некто, обладающий привилегированной позицией, то сейчас он или она — координатор образовательного процесса. Преподаватель никакой не гуру, не мэтр, который знает всё, он только предлагает возможности и не должен навязывать свою точку зрения. Подобная модель уже применяется, в том числе моими коллегами из разных университетов России, Европы и США.
— Сейчас распространено мнение, что люди приходят в ВУЗы за корочкой, а не за знаниями. Университеты называют шарашкиными конторами, а дипломы — филькиной грамотой. Что вы об этом думаете?
А еще есть термин «дипломная болезнь», который был создан исследователями образования. На рынке труда большое значение имеет наличие диплома. Это связано с тем, что в современном обществе в профессиональной сфере позиции людей определяются на основании образовательных документов. В результате содержание образования удаляется от практики. Эта ситуация ненормальная, но исправить её очень сложно, потому что профессиональные области погрязли в формализме.
— Госдума рассматривает законопроект, предполагающий запрет работать по специальности без профильного диплома.
Это абсурдно. Этот запрет приведёт к тому, что у части молодых людей будут значительно сокращены жизненные шансы, перспективы.
— Из всех проблем нашей страны, какая вам сейчас кажется чрезвычайно важной?
Нам необходимо смягчать уголовный кодекс, сокращать число заключённых. У нас совершенно репрессивная система наказаний, мы на первом месте в Европе по доле заключенных в составе населения. В колониях множество людей, не опасных для окружающих, нарушивших закон под влиянием ситуативных факторов или совершивших «преступления без жертв», как в случае с хранением наркотиков. Очень большое число людей находится в СИЗО на досудебной стадии, следователям так удобнее оказывать давление, в результате шансы на оправдательный приговор сокращаются до предела.
— А что вы предпринимаете, чтобы общественность обратила внимание на переполненные тюрьмы в России?
Мы с коллегами-криминологами пытались высветить серьезность ситуации в России, сопоставляя ее с финскими практиками наказания. В середине двадцатого века Финляндия, как и Россия, была «страной тюрем», там было очень большое число заключённых по европейским меркам. Со временем финнам удалось провести блестящую реформу, в разы сократившую число заключённых. Самое главное, это не оказало никакого влияния на уровень преступности. В рамках нашего проекта была издана книга «От „страны тюрем“ к обществу с ограниченным причинением боли: финский опыт сокращения числа заключённых» (фотографии, сделанные И.Ясавеевым в финских тюрьмах, — здесь, здесь, здесь и здесь). Мы надеялись, что этот опыт может быть полезным для понимания проблем, существующих в России, и будет учитываться в ходе реформ системы наказаний.
— Но, видимо, ничего не получается с реформированием?
Мы постоянно упираемся в одно и то же. Сейчас «повестка дня» российских властей состоит ровно из одного пункта — сохранения своих позиций. Опасность — не для страны, а для себя — они почувствовали в 2011 году, во время протестов из-за фальсификаций на выборах, сначала в Государственную Думу, затем Президента. Сейчас самое главное для них — это не потерять власть.
