В русском языке есть два прилагательных, применяющихся к слову «занятие»: это прилагательные «неблагодарное» и «благородное». Несмотря на то, что означают они разное, звучат они очень похоже, у них один корень, и довольно часто одно и то же занятие ими равнозначно определяется. Написание философских текстов об этических категориях относится к категории именно таких занятий. С одной стороны, оно благородно, потому что побуждает задуматься о неких сложных материях. С другой стороны, оно неблагодарно: высока вероятность, что читатель скажет, что ничего не понял, а коллега скажет, что ничего не понял автор самого текста. Тем не менее, это не значит, что такие тексты писать не следует вовсе.
Кроме «благородного» и «неблагодарного» есть другие, часто используемые, близкие по значению, хотя и не созвучные слова русского языка, — это «мораль» и «нравственность». Надо сказать, что и в обыденном языке, и в философии не сложилось какого-либо консенсуса в отношении этих двух терминов. Не ясно не только, как следует определять эти два понятия и какова их природа. Более того — нет окончательной уверенности в том, что это не одно и то же.
Первый из философов, кто, как считается, основательно разграничил мораль и нравственность, — Г. В. Ф. Гегель. Я не буду сейчас подробно рассуждать о триаде «право-мораль-нравственность», которая, как и многое в диалектике Гегеля, соотносится как «тезис-антитеза-синтез». Можно сказать только, что именно со ссылками на «Философию права» (и, иногда — на «Философию религии») сторонниками различия двух терминов мораль трактуется как нечто внешнее по отношению к индивиду, как некая совокупность представлений о добре и зле, а вот нравственность уже мнится неким более высоким, внутренним человеческим качеством, которое, однако, принимает мораль во внимание и, согласно гегелевской же диалектике, несет таковую в снятом виде. Иными словами, нравственность и мораль у Гегеля соотносятся как виды регуляторов общественных отношений: менее продвинутый (мораль) и более продвинутый (нравственность).
Собственно говоря, на этом можно было бы и закончить все изложение, касающееся различий, но существует проблема: как и всё у Гегеля, мораль и нравственность немыслима без мирового духа, который тот полагал объективно существующим. Поясним, в чем тут дело: если вы уроните со стола чашку, то чашка упадет, показывая действие объективно существующего закона всемирного тяготения. С моральными (либо нравственными) законами все обстоит совершенно иначе: простым наблюдением за окружающей действительностью мы не сможем убедиться в том, что эти законы работают в реальности. Кроме того, вряд ли можно со стопроцентной точностью сказать, что человек руководствуется моральными либо нравственными установками. Эти обстоятельства закономерно наталкивают на мысль о том, что об объективности таких законов говорить сложно, а значит — установление любых границ между моралью и нравственностью автоматически теряет актуальность, становясь не более, чем мыслительным упражнением.
Это, однако, не мешало в дальнейшем ломать копья специалистам по проблемам добра и зла, и искать различия морали и нравственности, утверждая, что употребление их как синонимичных обедняет этику. Так, например, Д. В. Колесов насчитывает до 20 параметров, по которым различаются эти два понятия. Обобщая, сторонники разделения понятий морали и нравственности считают: мораль является совокупностью требований, которая всегда предъявляется обществом извне, а нравственность — сугубо субъективная ценностная система человека.
Далее мы постараемся объяснить, откуда это различие взялось, и почему его поиски являются существенным, а само различие — нет.
***
Если подойти к различиям морали и нравственности со стороны лингвистики, то мы обнаружим удивительное сходство в происхождении этих слов в русском, латинском и немецком языках. Напомним, что «нрав» в русском одновременно обозначает и «характер», и «обычай». Теперь посмотрим латынь, откуда к нам пришло изобретенное Цицероном слово «мораль» («mōralitās»). Оно также происходит от слов, обозначающих нрав-характер и нрав-обычай: «mōs/mōr es». В немецком, у вышеупомянутого Гегеля, для обозначения нравственности используется «Sittlichkeit», производное от «Sitte (n)» («обычай»/нравы/характер). Как видим, этимология понятий в разных языках поразительно повторяет друг друга.
Лингвистика изучает не только происхождение слов, но также тонкости их употребления. Ирина Левонтина полагает, что ни одно заимствование в русском языке не возникает просто так — заимствованное слово всегда обозначает смысл некоего нового явления, которое уже имеющееся слово не отражает в полной мере. Только есть одна проблема: и «нравственность», и «мораль» появляются в русском языке примерно с конца XVIII века и употребляются на равных. Предпринимая попытку определить разницу между нравственностью и моралью в естественном языке, О. Н. Околелова приходит к выводу о психологическом различии — «нравственное поведение бескорыстно и универсально (не зависит от конкретной ситуации), моральное же — прагматично, ибо побуждается стремлением соответствовать некоторому образцу и направлено на самоутверждение». Здесь мы видим ту же оценку — мораль всегда связывается с некими принятыми в обществе стандартами поведения.
Кстати, именно на разницу в словоупотреблении иногда указывают сторонники разделения нравственности и морали. Встречается, например, такой аргумент: «можно сказать „фашистская мораль“, но нельзя сказать „фашистская нравственность“». Однако он, как представляется, парируется тем, что вполне допустима конструкция «фашистские нравы». Как видно, и лингвистика не может дать четкого ответа на вопрос о различиях морали и нравственности.
***
По всей видимости, как минимум, со времен Сократа в культуре, витает некая идея, которую обобщенно можно выразить так: общество живет неправильно и неправедно, но при этом всегда есть некто, кто должен напомнить обществу о возможности быть немного лучше, чем оно есть. Этот самый некто и является носителем «истинной нравственности», в противовес «лживой морали», и способен подать позитивный пример другим, меняя тем самым лживую мораль, но при этом неизбежно страдая сам. Вполне возможно, что все более громко звучащая идея о необходимости разделения нравственности и морали свидетельствует о нарастающем разрыве между установками индивида о добре и зле и такими же установками, сложившимися в обществе в целом. На публике мы склонны принимать и поддерживать некие решения, но внутренне, и в нашей частной жизни мы можем относиться к ним диаметрально противоположно.
Здесь мы подходим к ключевой проблеме, которая и порождает все дискуссии о морали и нравственности: каково взаимодействие личных установок человека по этическим вопросам и общественных устоев? Как меняются те и другие в процессе взаимодействия и как описывать этот процесс?
Приблизиться к ответу на этот вопрос нам помогут два философа: И. Кант и Ю. Хабермас.
Мысль Канта очень близка высказанной выше идее: носитель истинной нравственности (а точнее — безусловно существующего категорического императива) таков потому, что он сам по себе стремится быть нравственным, это его природный долг — преодолевать склонности и желания. Как видим, здесь неочевидна проблематика соотношения «я — другие», Кант концентрируется на абсолютной личности, её стремлении к совершенству и гармонии посредством практического разума.
Иное дело обстоит с точкой зрения Ю. Хабермаса, которого можно назвать основателем направления дискурсивной этики. Хабермас полагает, что у природы, равно как и у общества, невозможно выделить цель существования, а значит нет никаких оснований говорить о том, что один человек более «правилен», чем другой (или общество в целом), потому что стремится к этой цели. Но в таком случае как устанавливаются представления о том, что такое хорошо и что такое плохо? Хабермас отвечает, что в современном обществе эти представления — продукт равного участия, и отвлеченные рассуждения отдельного индивида ни на что не влияют, а моральные (либо нравственные) правила устанавливаются в результате диалога.
Оба этих подхода, как ни странно, вполне могут сосуществовать, но при этом все равно не отвечают на вопрос о формировании общественной морали под воздействием индивида. Кантовская модель спорна в силу игнорирования богатства общественных взаимодействий, а модель Хабермаса несет на себе все недостатки, касающиеся дискурсивного подхода, так как не все моральные вопросы могут решаться коммуникативно. Примером является дискурс официальных СМИ в рамках военных действий на территории Украины. Ситуацию в данном случае никак нельзя назвать диалогичной: решение моральных проблем методом дискуссии невозможно, так как дискурс подменяется мнимым и равного диалога не получается.
***
Как же быть в этом случае, когда обе теории не дают нам понять ничего нового относительно взаимодействия индивида и общества в этических вопросах? Интересный, на мой взгляд, выход предлагает российский исследователь проблем этики, философ Рубен Апресян. По его мнению общественная мораль неоднородна и может быть разделена на два явления, которые сам исследователь обозначил «общественная мораль I» и «общественная мораль II». Такое часто бывает, когда явление есть, а обозначить его — не хватает наличного словаря. Что же они обозначают?
«Общественная мораль I» — это отражение фундаментальных нравственных принципов в различных сферах жизни общества. Механизм её становления — экспертные оценки и последствия согласования различных групп интересов при моральной категоризации того или иного явления. Различие этих механизмов хорошо иллюстрируется тем, как в правовых системах России и США тот или иной материал признается порнографическим. В России такое решение выносит специалист в области кинематографии или искусствоведения (экспертная моральная оценка), в США — суд присяжных (институт согласования групп интересов).
«Общественная мораль II» — это воплощение нравственных принципов во внеправовых категориях. Рубен Апресян указывает на принципиальное различие — если общественная мораль I предполагает моральную оценку некоего явления, то общественная мораль II предполагает, скорее, состязание прогнозов относительно развития этого явления, например, той же порнографии. Именно эту форму общественной морали исследователь представляет как видоизмененную индивидуальную мораль, и возлагает на нее большие надежды в обществе, где высока роль гражданских институтов и внеправовых средств регулирования.
По всей видимости, такое объяснение, если и не объясняет различие между нравственностью и моралью, то хотя бы показывает, как формируется и из чего состоит последняя в обществе.
***
Завершая это рассуждение о морали и нравственности, хотелось бы отметить следующий любопытный факт. В этике есть известный мысленный эксперимент — так называемая «проблема вагонетки». В частности, известна вариация начального условия, когда предлагается остановить вагонетку либо переводом стрелки, либо столкнув толстого человека на рельсы с моста. Последствия в обоих случаях одинаковы, однако люди, дающие ответ, принимают все же разные решения. Решение перевести стрелку, чтобы спасти пятерых человек за счет лишения жизни одного обычно считается приемлемым, однако способ решения «перевод стрелки» вызывает меньшую эмоциональную реакцию, чем решение «столкнуть человека с моста».
Психолог и нейробиолог Джошуа Грин дополнил данный мысленный эксперимент МРТ-сканированием своих испытуемых и обнаружил, что при разных условиях у них активизировались различные нейронные системы в головном мозге. Грин предположил, что все моральные суждения делятся на утилитарные и интуитивные. Утилитарные суждения отдают общему благу предпочтения перед личным, они основываются на управляемых когнитивных процессах, иными словами — подлинно рациональные. Интуитивные моральные суждения отдают предпочтение личной пользе и долгу, они основаны на эмоциональных реакциях, и потому не рациональны, а выступают объектом рационализации с целью самооправдания.
Этот эксперимент — замечательный пример того, как могут взаимодействовать естественные науки и философия. Вполне вероятно, что именно материалы исследования Грина о разнице в принятии этически окрашенных решений поспособствуют разрешению академического спора о разнице между моралью и нравственностью: кто знает, может, и не так уж и неправ был Гегель, когда считал эти два явления объективно существующими?
Заглавную картинку нарисовала Регина Акчурина.
