Человек отправляется в путь
Пастух Климентьич никак не может найти себе места — вот уже год какой-то негодяй под покровом ночи насилует его овец. Подозреваемых практически нет: почти все жители деревни, в которой живёт Климентьич, уехали в город, а еженощный караул и электрический ток в ограде так и не помогли поймать таинственного зоофила. Неожиданно из города приезжает незнакомец: представившись Старотовым, он просит пастуха отвести его на настоящую рыбалку, задабривая ромом и маслинами. В ответ Климентьич уговаривает гостя остаться ещё на одну ночь и устроить засаду в поле — ему кажется, что именно в этот тёплый летний вечер зоофил явится снова и уж в этот-то раз не уйдёт без наказания.
Публикуем аллегорическую пьесу Кирилла Комарова «Человек отправляется в путь», в которой последние дни человеческой жизни вновь наполняются надеждой и радостью, а зло оборачивается добром. Почему все деревенские уехали? Что за мистический город, полный дивных женщин, вина и яств, из которого прибыл незнакомец? Кто такой на самом деле Старотов? И найдёт ли Климентьич загадочного извращенца?
Действующие лица
Климентьич, пастух лет 50
Старотов, поначалу незнакомец, а после ― гость
Акт I
Состояние I
Полшестого утра, зелёное поле с пасущимися овцами. Их ― две дюжины. Не так далеко лес, не так далеко и деревня. Все близко, но пройтись нужно. На пригорке возле сливовых деревьев, скрытый крапивой, на телогрейке лежит пастух Климентьич. Его почти не видно. Он изредка выглядывает из-за крапивной стены и осматривает овец или треплет по холке пастушьего пса Артура. Иногда полушёпотом Климентьич называет овечьи имена: «Олеся! Валет! Циркач! Агнец!» Это ― чтобы овцы не разбредались и держались теснее. Позвав, он откидывается обратно на телогрейку или полулежит, обрушив тяжелую думающую голову на ладонь. Он может задремать, но в следующую минуту уже снова бодр и снова смотрит из-за крапивы. На лице его явно проступает ― НАМЕРЕНИЕ! От пробуждения к пробуждению он начинает всё связнее и громче бормотать. И, если с другого конца луга его не услышать, то уж метров за пять ― можно.
Климентьич (задумчиво). Эх, благодать ебучая… Как пахнет… Как пахнет августом и алычой. Нигде больше не уловить такого запаха. Кинь меня в сердце толпы, проживи я сто лет, я узнаю его очертания, ухвачу носом за самую кромку, потеку вслед ему эфирным маслом. За запахом догорающего лета и желтой сливы. Поплыву ручьем, не вставая, чтобы не огорчить соек, не потревожить ежей. Понесу в себе рыб, что не гниют ни с головы, ни с боков… И люди, те, что по земле ходят рядом и что на небе поджидают меня ― все удивятся и приглядятся к моему течению…
Переворачивается на другой бок и продолжает.
Кто же все-таки ебёт моих овец? Ну вот кто? Я сорок лет пастушествую, никогда такого не видел. В друзьях у меня сплошь пастухи. Баскетбольную команду можем организовать ― БК «Электрохлыст». Так и они такого не слышали. Это вообще смешно сказать! Я удивляюсь, как язык мой укладывает эти два слова друг подле друга. «Ебут овец»… Вся деревня ― русские. Были, по крайней мере. Благородные, великодушные. У всех жёны, всё аккуратно. Семьдесят мужиков, столько же баб, все женаты. Козловы есть. Собакины есть. Никаких Овцовых или Барановых. Все парами, бобылями только я и фельдшер.
Климентьич сильно задумывается, будто не размышлял об этом раньше. Закуривает.
Семёныч? Фельдшер? Да ну быть не может. Ну откуда? Хотя… (молчит) Если только ввиду какого эксперимента, научного открытия. Он же доктор, значит немного и ветеринар, значит зоо ему не чуждо. То есть, ему не только, например, моя система интересна, но и что там в овце делается, ему тоже знать нужно. И всё равно… Ну, нужно, ну так потерпи ты дюжину лет, вскрой ты овцу, погляди, потом зашей, похорони по-овечьи. Валету вообще уже шесть минуло, всего ещё столько же подождать. Зачем же так? И потом ― много ты так узнаешь? Надо же руками лезть, глазами смотреть… А тут… (машет свободной рукой).
Климентьич достает из кармана грубых брюк мятый листок, пропитанный слезами, супом и еще много чем. Читает.
Овца домашняя. (укоризненно) Овца! (показывает, как надо) Овечка! Парнокопытное жвачное животное… Тело овц… овечки покрыто густой кучерявой шерстью… (замирает)… Ммм… (гладит себя по шее, принимается бегло читать, комментируя) В целом размер и вес домашних овечек различается у разных особей. Ну ещё бы: какие-то потяжелее. Взрослая самка может весить от пятидесяти килограммов и больше. Самцы крупнее: это верно.
Морда овечки в нижней её части заострена и зачастую имеет прямой профиль. Для неё характерны тонкие и очень подвижные губы (роняет руку с листком на траву… Долго смотрит вдаль, поверх отары. Чуть громче, чем раньше, шепчет) Олеся! Ракета! (две овцы поворачивают ненадолго к нему морды. Климентьич, сузив глаза, смотрит) Да. Пожалуй, у этих двух самые тонкие и подвижные. Как тонко двигаются, того и гляди ― что-нибудь сообщат… (на мгновение ужасается этой мысли). Ох, ну нет. Пусть молчат во веки веков.
Читает дальше.
На лицевой поверхности у домашней овечки находятся «слёзные ямки» ― углубления кожи с потовыми сальными железами, спрятанными в них. Выделения, накапливающиеся в ямках в виде густой пахучей массы, придают индивидуальный запах, который и принято называть овечьим. Ноги у овечек сильные и хорошо приспособлены для дальних переходов по холмистой местности. Ну это мы знаем… И по холмистой, и по травянистой. Как зарядят ― не ухватишь. Ноги-то…
Климентьич бережно сворачивает листок и убирает в карман.
Найду ― не пожалею! Всю правду с него стрясу. Зачем? С чего? И главное ― как?! Как! А если не ответит… (достаёт из кармана раскладной нож, кусок овечьего сыра, хлеб; ест, смотрит на небо). Пока болтал, звезды совсем исчезли… Интересно, какие они… Есть ли, как наша, с такой же деревней, с овечьим стадом? Или, может, есть звезда неутомимых исследователей, отчаянных сыщиков, для которых истина дороже хлеба насущного. Вот если есть, неплохо бы мне хоть одного сюда послать, мы бы с ним быстро рассекретили овечьи мучения. Превратили бы их в наслаждения.
А ещё: нет ли звезды, где сейчас обитает моя бедная мать… Как там в кино-то… Хочу у зеркала, где мать и сын в туманище… Да, стихи-песни: здорово она их знала, наизусть, что ли… А сейчас ― вроде и человек умный, вроде и завершил институт какой-нибудь, а из Пушкина и трёх строк не свяжет… Давно отверженный блуждал в пустыне мира без приюта… Ну и там третья строчка ещё… Я вот тоже блуждаю… Как говорится, однообразной чередой… (начинает засыпать).
Климентьич не слышит, как вдалеке кричит осёл, как пролетает ворон. Не видит, как, раздвинув кусты, на поле появляется человек. Он высок и худ, аккуратно одет, в руке ― дорожная сумка. Он проходит сквозь кусты, идёт по полю, но на одежде его ― ни пылинки, ни репейника. Идёт он уверенно, изредка сверяясь с телефоном, в котором ― карта. Наконец он замечает Климентьича и останавливается подле того. Климентьич просыпается, только когда человек делает последний шаг к нему.
Климентьич. Бля, ага, ты ебёшь? Ага, кто это? Уебу. Здравствуйте.
Незнакомец (с большим достоинством, но и с усмешкой). Здравствуйте.
Климентьич. Эээ… ааа… вам что-то нужно?
Незнакомец (достает из кармана визитку, читает). Простите, это вы… Климентьич?
Климентьич (ощупывая себя). Я.
Незнакомец. Пастух?
Климентьич. Ну да.
Незнакомец. Увлекаетесь рыбалкой?
Климентьич. Верно.
Незнакомец. Тогда я к вам.
Климентьич садится, быстро пересчитывает овец, пытается определить, не случилось ли чего.
Климентьич. А зачем я… Вы откуда?
Незнакомец. Из города.
Климентьич. Из какого? Тут и городов-то нет.
Незнакомец. Ну, где-то вдали всё же есть.
Климентьич. Наверное, есть. И вы оттуда?
Незнакомец. Да. Мне вас порекомендовали.
Климентьич. Кто?
Незнакомец. Ну, один хороший человек. Я работаю на него. Иногда.
Климентьич. Да я хороших людей и не знаю… В основном таких, которые… (хочет рассказать про овец, но понимает, что, наверное, рано)
Незнакомец. Почему же не знаете?
Климентьич. Да жил я в городе. Целое лето как-то. Нет там хороших. Быстро наскучило, сюда потянуло, к овечкам. Там какие развлечения: водка да путаны. А тут… ну-у! Первак, свежий воздух…
Незнакомец (понимающе). Ну да. Я всё никак не представлюсь. Константин Старотов.
Климентьич. Климентьич я, Леонид.
Старотов. Вот и я устал от города. Как вы сказали: давно отверженный блуждал однообразной чередой. И мой начальник посоветовал мне: плюнь ты на это, поезжай в деревню, разыщи Климентьича, он тебя на такую рыбалку сводит, закачаешься. Таких персонажей из речки достанете: среди людей таких нет.
Климентьич (одобрительно смеется). Это точно, река у нас тут… Рай, а не река. Рыбка чистая, холодненькая.
Старотов. Невинная.
Климентьич. Вот-вот. Скатов, конечно, не водится, и акул, но карп такой зеркальный ― поглядеться не стыдно. Ещё и красивее окажешься, чем дома с утра.
Старотов (садится на корточки). Так что, Климентьич? Леонид? Сводите меня на рыбалку? Я, естественно, заплачу.
Климентьич. Да брось, Костя, какие деньги.
Старотов. Так какие?
Климентьич. Ну, тысячи три кинь, я и свожу.
Старотов (роется в сумке, достает десять тысяч). Это я у вас ещё переночую и перекушу. Видимо, несколько раз.
Климентьич (озираясь, берёт деньги, бормочет). Да откуда ж ты свалился… (обращается к Старотову) Одна беда: овечки у меня вот. А я пастух. Кто ж приглядит за ними?
Старотов. Есть же у вас сменщик?
Климентьич. Григорьич?
Старотов. Да.
Климентьич. Да он в город давно подался. Сейчас вообще пора такая: все в город подались. По деревне пойдём ― два рыла не насчитаем. Пустая деревня, хотя вчера еще, кажется, роилось. Фельдшер, может, только и остался.
Старотов. Тем более. Мы ваших овечек оставим здесь, привяжем к колышкам, а сами ― на рыбалку. Попасутся же они день без начальства.
Климентьич (в ужасе, которого старается не проявлять). Привяжем? Да это же они…
Старотов. Что?
Климентьич (смотрит на деньги, прячет их). Нет, ничего, ничего.
Старотов. Да не волнуйтесь вы так, всё будет хорошо. Вот… (шарит в сумке, достает небольшую пузатую бутылочку).
Климентьич (недоверчиво). Что это?
Старотов. Ром.
Климентьич. А, слышал. Пиратский сок.
Старотов. Попробуйте. Есть у вас посуда?
Климентьич. Посуды нет. Да ведь и семь утра только.
Старотов (достает из сумки хрустальную рюмку). Вот рюмочка. Хотите, часы вам вперед переведу? Вы во сколько первую рюмку привыкли пить?
Климентьич (смеется). Хороший ты парень, я смотрю. Ладно, сейчас так сейчас (берёт рюмку, Старотов наливает, Климентьич пьёт). Ээххх, крепкий черт! Сколько же тут крепости?
Старотов. А вы попробуйте так махом не заглатывать, пейте глоточками.
Климентьич. А ты сам-то что? (пьёт) Фу, глоточками не очень. Закусить бы.
Старотов (достает из сумки закуску, ещё одну рюмку) Вот. Чернослив, мороженое, жареная печень.
Климентьич (еще более недоверчиво, чем ранее) Что у тебя за сумка? Если я курить попрошу или пива холодного?
Старотов (роется в сумке). Сигара, «Небывалое» темное.
Климентьич. А-а-э-э?
Старотов. Сумка ― дорожная. А в дороге всякое случается. Я и набрал всякого, чтобы соответствовать случившемуся.
Климентьич. Матрас у тебя там есть? А то у меня одна кровать.
Старотов. Есть. Надувной.
Климентьич (пьёт). Надувной. Сейчас всё, что ли, есть надувное?
Старотов. Можно сделать, да.
Климентьич. И овцу?
Старотов. Я думаю, несложно.
Климентьич. Ого, надо прикинуть (пьёт, ест мороженое длинной ложкой). Ох, свободно пираты жили. Интересно, каким мороженым закусывали: эскимо или пломбиром?
Старотов. Они так пили.
Климентьич (уважительно). Молодцы ― морские бродяги!
Старотов. Какой у вас хлыст необычный.
Климентьич (гордо). Собственной конструкции. Видишь кнопку.
Старотов. Ага.
Климентьич. Вот подходишь вот так вот к овечке (Климентьич впервые за время разговора поднимается на ноги), с моим хлыстом и прямо сюда ей разряд ― елдысь! Она уже остановилась. Стоит ― послушная. А ты ещё кнопочку нажимаешь, и её совсем расслабило. Будто женщину после ресторана. Соответственно ― делай, что вздумается.
Старотов. Сюда ― это куда?
Климентьич (показывает). Сюда. Ровнехонько в этот периметр.
Старотов. Зачем же вам такое послушание от овцы?
Климентьич (спохватившись). Ну, мало ли… Показать, что ты хозяин. А то расшалятся, разбегутся по лесам, не соберешь. А на одной покажешь, все и присмиреют.
Старотов (отпивает из рюмки). Понятно. Очень интересно.
Они еще какое-то время пьют и едят. Затем Климентьич проверяет, крепко ли привязаны овцы и ведёт Старотова к себе домой через деревню.
Состояние II
Климентьич и Старотов дома у Климентьича. В центре комнаты стоит кровать, на которую Климентьич сразу ложится, Старотов садится в изножье. Больше мебели в комнате нет, только темные плотные занавески на окнах. На стенах ― чёрно-белые фотографии Климентьича, преимущественно детские. Первый хлыст, первый выпас, первое ягнение, грамота за шерсть.
Старотов. Что-то и правда деревня у вас совсем пустая.
Климентьич. Да я ж говорю, разбрелись все. Один фельдшер остался. Но я к нему не хожу. Он к себе пускает, только если что болит. Подойдешь к его дому, постучишь, он в окошко выглянет, а ты должен показать место больное. А иначе он и говорить не станет.
Старотов. А если живот, например, болит.
Климентьич. Так и тычь в него пальцем, все понятно.
Старотов. А душа?
Климентьич. Ну-у, здесь Семёныч не силен. Он по видимым недомоганиям спец.
Старотов. Жаль.
Климентьич. А что?
Старотов. Нет-нет. Когда же мы пойдём на рыбалку?
Климентьич. Завтра и пойдем. Часа в четыре встанем. Ты осилишь?
Старотов (улыбается). Да я могу вообще не ложиться.
Климентьич. Страдаешь бессонницей?
Старотов. Бывает.
Климентьич. Ну, сегодня не будет. У меня тут воздух такой, едва ли не морской. Да и у тебя в твоем ридикюле наверняка не последняя бутылка. Выпьем, ляжем часов в девять, а завтра ― на карпят пойдем. У тебя удочка-то есть?
Старотов (тянется к сумке). Да…
Климентьич (усмехается) Да понял, понял.
Старотов. Такая подойдет?
Климентьич. Ё…п…м…б… Я тебе сейчас свои покажу (приносит простые чёрные удилища и бамбуковую удочку, спутанные мотки лески, грузила в банке из-под сметаны). А это что?
Старотов. Мормышки.
Климентьич. Это? Я думал, ты цыганку опрокинул.
Старотов. Они подходят? Хорошие?
Климентьич. А ты в каких пределах рыбалку знаешь?
Старотов. Не очень. Только самую суть.
Климентьич (усмехается). Знаешь не очень, но при этом всё самое лучшее, да?
Старотов (виновато). Да я попросил человека купить, мне купили.
Климентьич (несколько пьяно, наставительно). Запомни, Костя, сам не сделаешь, лучше никто не сделает.
Старотов (показывает мормышки). А вот же…
Климентьич. Это считай повезло.
Старотов кивает. День пролетает быстро. Климентьич готовит простой обед, Старотов достает из сумки ветчину, багеты, помидоры, сыр, белую рыбу, холодный жульен, гусиный паштет, бананы, небольшую дыньку, бутылку рома побольше. Климентьич, уже не удивляясь, варит к столу чугунок картошки. Обедают прямо на постели: Климентьич полулежа, Старотов ― сидит ровно, слегка откинувшись на спинку кровати. Климентьич напивается рома до состояния неудавшегося абордажа. Он, лёжа, дотягивается до шторы, со скрипом везет её в одну сторону. Форточка открыта. Климентьич набирает полный рот маслин и стреляет ими в форточку, изредка попадая. Старотов смеётся.
Климентьич. Вот ёбну тебе по башке и запишу саквояж на свой счет. До конца жизни небось хватит.
Старотов (бормочет). Как раз до конца и хватит.
Климентьич (слышит только себя). Там, наверное, у тебя погреба с вином, дачка под Москвой. Ужасно хочу дачку под Москвой. И чтоб только я там хозяин. Никакой картошки, еби её картофельную мать. Знаешь, как осточертело. Сажаешь, сажаешь, глядишь на неё: растет, бля, нет? Ух, растет: облегчение. А с твоим саквояжем ― сдалась мне картошка. Я рис люблю. Посажу рис. Ты знаешь, как сажать?
Старотов. В общих чертах.
Климентьич. Ну, да, ну, да. Ты человека попросишь, он мне и посадит рис. Ха-ха-ха. А по забору плющ пущу. Гамак там поставлю, буду лежать с женщиной.
Старотов. А как же овечки?
Климентьич (осёкшись). Тьфу, напомнил. (Молчит. Смотрит в пол.) Ладно, пойдём в сарай, лодку покажу тебе. Ты хоть лодки-то видел в жизни?
Старотов. Одну видел. И не раз.
Климентьич. Одну?! Да, Костя, хороший ты парень… Но… Городской, что ли… Оставайся у меня на месяц, тошнить будет от лодок и сазанов.
Старотов. На месяц я не могу. Я в городе в командировке: вот два денька себе выкроил, чтобы отдохнуть.
Климентьич. Разве ж это жизнь?
Старотов. Не жизнь, конечно.
Климентьич. Вот у меня ― жизнь! Судьба даже! В сарай! В сарай!
Уходят в сарай.
Состояние III
Ночь. В домике Климентьича темно. Только фонарь оранжево светит сквозь раскрытое Климентьичем окно. Он сам спит на кровати, Старотов на матрасе у стены. Одежда Климентьича разбросана, старотовская аккуратно висит на спинке кровати. Кругом валяются бутылки, маслины, еда разной степени надкушенности. Климентьич порой бредит, говоря что-то вроде: «Три литра воды, два кило еды, двести граммов концентратов ― и сыта овечка». Старотов вдруг поднимается на матрасе, долго смотрит перед собой, собираясь с мыслями и словами. Начинает говорить: тяжело, грустно. Невольно его перебивает Климентьич, бормочущий: «Ты жива еще, моя овечка, жив и я…»
Старотов. Мне всегда казалось, что годам к сорока ― сорока пяти человек должен все понять, проступить, как очертания портрета на замерзшей луже. От всех преследований и схваток, нудных сожалений и привычек у него должны остаться только весёлое безразличие и скука. А здесь (смотрит на Климентьича) я вижу лишь непристойное горение, ненужный полет, который начался словно минуту назад и потому не заслуживает финальной ленточки. Сколько ему? Пожалуй, около пятидесяти пяти. И вроде он не глуп, а все еще пытается гореть. Сколь многих в его возрасте видел я, сколь многим уже было не до рыбалки, не до овец. Какое там стадо, самому бы покорно плестись с другими такими же: рогатыми, блеющими, гладкими, пресноводными. Уходить в лес на костер, чтобы оформить свою свадьбу, бежать в тлеющую избу, чтобы записать в великую книгу вновь родившегося. А этот… Его жаль… Как по-детски радовался он бутылке рома… Обычной бутылке сладковато-горького рома… Нельзя, нельзя, все так неправильно, неподготовленно… Только начинаешь что-то понимать, поднимаешься по лестнице, видишь других, у подножия, достаешь ром, а уже пора катиться клубком вниз… (Молчит с минуту.)
А что же я? Где моё весёлое безразличие? Где порхает эта неуловимая птица? Её нет, осталась только скука… Впрочем, за столько лет… Разве удивительно? Я говорю о сорока, пятидесяти годах… А если бы жизнь человека тянулась четыреста лет, четыре тысячи… Все равно на триста девяносто девятом, на три тысячи девятьсот девяносто девятом году нашлись бы те, чьи холодные пальцы тянутся к удочке, в женскую рощу, укрытую ситцем… Этим не напьёшься, этого всегда мало…
Светит фонарь, завтра мы идём на рыбалку, сегодня мы пили ром, хорошо ели, а мне не весело. Как писателю, который все написал. Вот если бы после рыбалки ― отпуск, неиссякаемые каникулы, чтобы жить и не нажиться. Но у меня же ― вот дурацкая натура ― в голове опять город, работа. Ну, будет еще сто тысяч командировок, когда я вот так украду пару дней, а потом-то все равно… Буду сидеть в свете фонаря и… ай… (машет рукой, еще сидит какое-то время, ложится и, кажется, засыпает)
Через некоторое время просыпается Климентьич. Ему веселее, но хуже. Он ищет воду, находит пакет с кефиром, жадно пьет, обливая себя, постель.
Климентьич. Ухх… Фуу… А ведь уже через три часа на рыбалку, там еще придется пить… Чёрт знает, сколько у него там этого пойла в саквояже. Вообще надо расспросить его про родных, откуда он. А то приезжают такие, влюбят в себя, в заморское питьё, а потом куда бежать? кому писать?
Что он там сейчас говорил про фонарь? Светит фонарь… светит фонарь… А может, нам с ним залечь вечером в кустах, взять фонарь и, как только кто-то к моим овечкам подкрадётся, ослепить его. А уж там… Все, что хочешь, можем с ним сделать. Но раньше всего ― расспросить.
А-а, нет, он же вечером уедет (смотрит на Старотова). И никогда не приедет. Постоянно это никогда, только и живешь в нем. Никогда не повторится, никогда не починить, никогда не увидишь. А у этого сплошное всегда. Всё есть. Захочет ― и достанет из чемодана. У него небось и чемоданов таких в городе десяток. Для еды, для чувств. Ох, что-то пьяный я ещё. Надо поговорить с ним утром, вдруг перенесет отъезд. Хоть бы на один только денёк, мне, может, больше и не понадобится. Изловим овцеёба ― и пусть едет в любой город (снова смотрит на Старотова). Да-а, не хотелось бы мне, как ему, все бежит куда-то. Вот, вроде, и полна сумка, а счастья в ней не водится (пьет ром, засыпает).
Поднимается Старотов.
Старотов. Занятный человек, грустно будет с ним расставаться. Вот бы он как-нибудь сам… Сам…
Акт II
Состояние I
Старотов и Климентьич плывут в лодке. Старотов нежно гребёт коротеньким веслом. Еще прохладно. Климентьич с ошарашенным лицом пьёт кофе из красивого стаканчика и ест сырник за сырником.
Климентьич. Стой. Давай здесь привяжем. Вот кидай на то бревно. Доставай удочку.
Старотов. А вы?
Климентьич. Я пока все не съем, не успокоюсь. Ты где у меня кофе нашёл? А-а, понял, волшебная сумка.
Старотов (улыбается). Вкусные сырники?
Климентьич. Ты лучше спроси, когда я их последний раз ел.
Старотов. А что такое? Неурожай творога?
Климентьич. Да как-то все… Не позволяю себе. А овца завтрака не приготовит. Встаёшь: хлеба съел, чаю выпил и пошел. А если не моя смена, то сплю весь день до обеда.
Старотов. А в обед?
Климентьич. Ну-у, в обед сырники нельзя! Кто же щи будет есть? Вот так и кручусь: хочется, а некогда.
Старотов. Я буду уезжать, могу нажарить перед отъездом.
Климентьич. А котлет не можешь? Фарш есть!
Старотов. Могу котлет. Бараний фарш?
Климентьич (печально) Да, пополам с овечьим. (Доедает последний сырник, допивает кофе, кидает стаканчик в реку.) Ну, половим. Сейчас карп проснется.
Какое-то время они заняты приготовлением к ловле. Наконец все готово. Климентьич забрасывает ближе к берегу, Старотов ― к середине реки.
Старотов. Давно вы один живете?
Климентьич. Давно.
Старотов. А родители?
Климентьич. Ох, ты махнул… Отца я не помню. И хотел бы, а не помню… Меня мать воспитывала.
Старотов. Какая она была?
Климентьич. Ты что-то в ностальгию ударился, похмелье, что ли? Я вот ночью кефир с ромом поделил, еле держусь… Какая была… Да как все в деревне. Разобьёт кувшин глиняный, на лавку бухнется, голову обхватит, платком глаза закроет и реветь: «Господи, да за что ж ты на меня насылаешь…» Посидит пять минут и обратно ― жать или молотить.
Старотов. Набожная?
Климентьич. Вот-вот, набожная.
Старотов. В церковь ходила?
Климентьич. А как же. Не всё же в одиночку на лавке рыдать, надо и в компании осушиться. Соберутся матерями ― и в соседнее село, там у нас церковь.
Старотов. А вы?
Климентьич. Что?
Старотов. Ходите?
Климентьич (смотрит куда-то в сторону). Не, не люблю. Смешно мне там. Да и неопрятные они какие-то все, небритые. Разве грех ― бриться? Это ж тебе не овцу выебать. Да и потом, даже если грех. Ну, не всему ж надо потакать. Ну, заповеди там, понятно, прихожан лелеять, но что-то своё должно быть. А то только сиди и отказывай себе во всем. И так жизнь не сахар, уж вёдрами смирение глотаем, а ещё и это. Не побрий! (Показывает жестами бритье, бросает воображаемую бритву, грозит пальцем) Так, что ли?
Старотов (смеется). А чего это вы про овец вдруг…
Климентьич (озирается, долго собирается с силами). Скажу, ладно. Ты только не подумай, что я тут ёбнулся от одиночества и придумываю. Нет. Точно знаю, проверял, обследовал. Да и обследовать не требуется, я по овце всё вижу. Она после этого дня два печалится. Ест скверно, пить не пьёт: все ясли полные стоят. Так вот… нет, есть у нас ром или еще что? Не могу на сухую рассказывать такие вещи.
Старотов. Вот.
Климентьич (смешивает ром с газировкой, жадно пьет). Ух, на сырнички потекло. Ну вот… Где-то с год назад ко мне подходит Люба…
Старотов. Это… овца?
Климентьич. Да. Овечка. Грустная. Я и так, и так, и к воде подвел, и погладил ― без изменений. Ну, я решил, что съела что-нибудь неприятное. А через неделю ― Валет. С тем же самым…
Старотов. Это уже баран?
Климентьич. Да. Барашек. Подходит ―, а у него прямая кишка чуть не вокруг задних ног намотана. Я ― в село, там не только церковь, но и ветеринар. Подлатали Валета. А… есть еще ром? (Пьет.) А потом понеслось: что ни неделя, так кого-нибудь отодрали. Хорошо, их ветеринар так всех крепко зашил, что по второму разу уже не вываливалось ничего. Но все равно обидно! Я уж и ночей не спал, и в кустах караулил, и по ограде электричество пустил. Все мимо. Ебут. Сейчас пореже стало: раз в месяц, но мне не легче. Овец всего двадцать четыре штуки. Клонировать я не умею, да и толку? Клонируешь, а он на свеженькое набросится ― и прощай, Долли! Доблеялась! Вот я и хочу тебя попросить… Не уезжай.
Старотов. Почему?
Климентьич. Заляжем сегодня ночью с фонарем… Есть у тебя фонарь?
Старотов. Есть.
Климентьич. Я так и думал. Заляжем на поле, он придёт, и мы его поймаем.
Старотов. Да я…
Климентьич. Что?
Старотов. Мне ехать надо, я не могу остаться. Я и такси уже на вечер вызвал…
Климентьич. Какое такси? К нам такси ездит?
Старотов (достает визитку). Вот, GetOut Taxi. Они везде ездят. Будут в шесть. Мне до города четыре часа ехать. Надо выспаться, а завтра на работу. А там и прочие дела…
Климентьич. Костя…
Старотов. Да.
Климентьич. А что тебе сделается, если ты один день прогуляешь?
Старотов. Да бросьте вы, ну прогуляю. А если он сегодня не придёт.
Климентьич (подскакивает в лодке). Придёт. Клянусь. Ооо, уж он-то сегодня придёт. Такая ночь, он придёт. Тёплая, звёздная. В такие ночи всем не спится, тянет к любимому, родному. А для него это первое дело. Придёт!
Старотов. Я не знаю… я…
Климентьич. Костя!
Старотов (бормочет в сторону). А-а, что мне этот день, завтра пораньше поедем. А ему приятно.
Климентьич. Что?
Старотов. Ладно, останусь.
Климентьич. Спасибо, спасибо! С тобой мы его за хуй-то изловим.
Старотов. Клюёт!
Климентьич. Да хуй с ним, Костя! Сегодня другое клюнет! Да как клюнет! Подведём его к Валету, пусть в глаза посмотрит! Поплачет он у нас…
Климентьич еще долго придумывает казни для таинственного насильника, называет его овечьим принцем, напивается ромом. Старотов звонит в службу заказа такси, переносит машину на раннее завтрашнее утро. Климентьич, чуть не вырывая у него телефон, кричит: «На завтра! На завтра! Сегодня другое…»
Состояние II
Вечер, ползущий к ночи. Старотов и протрезвевший Климентьич лежат у овечьего поля, где еще вчера лежал один Климентьич.
Климентьич. Пусть только придёт…
Старотов. Мне что-то кажется…
Климентьич. Придёт! (Молчит.) В кровать клонит, спать хочу. Рано встали с тобой.
Старотов. Лежим ещё, поэтому и хочется спать.
Климентьич. Расскажи что-нибудь про город. Я там миллионы лет не был. Там по-прежнему горят фонари и теплый свет падает на прохожих?
Старотов (смотрит на Климентьича с некоторым удивлением, кивает). Да.
Климентьич. А в витринах выставлено всё самое лучшее: хлеб, женщины?
Старотов. Да.
Климентьич. И старые проститутки, словно лодки с расшатанными бортами, причаливают к одиноким мужчинам, садятся за маленькие кофейные столики и предлагают себя по сходной цене?
Старотов. Верно.
Климентьич. И я всё так же хожу по улицам в поисках приключения ровно на одну ночь?
Старотов. Да.
Климентьич. Я приезжаю туда ребенком, становлюсь взрослее, опытнее, мне открываются первые удовольствия жизни. Я пью настоящее вино, а бокалы висят прямо в воздухе, наклоняясь, когда я того хочу. Жареные поросята выстраиваются цугом и готовы не то накормить меня, не то увезти к красивым женщинам. Что это за женщины? О, они прекраснее овец, теплее шерсти. Они покрыты ей, да, но в установленных пределах. Они делятся со мной теплом, оставляя себе меньше и меньше. Ах, женщина: крылышко, ножка, жопка… Сколько составных частей, какое дивное целое… Одна палочка, девять дырочек, крысы тонут, мужчина верхом на гусе… Я раздеваюсь за сорок пять секунд, как в армии, а старшина ласково гладит меня по волосам, убаюкивая…
Старотов. Пойдём.
Климентьич. К женщинам?
Старотов. Домой.
Климентьич. В город, я хочу в город, отведи меня…
Старотов поднимает Климентьича и ведет домой, придерживая за руку.
Состояние III
Ночь. Климентьич просыпается и долго смотрит перед собой. Затем говорит: всё тише и тише, пока совсем не умолкает.
Климентьич. Кто-то ходит наверху… Кто-то забрался наверх и ходит там… Я слышу его шаги… А я сижу здесь и ничего не могу сделать… Вся городская жизнь убежала от меня и струится параллельно мне, как река… Как я хочу нырнуть в нее… С головой, навсегда… А я сижу здесь… Мое воображение, мои фантазии стали мне роднее братьев… Я выдумываю овец, свою обжигающую страсть к ним… Для чего? Чтобы только на пять минут представить себя живым, городским жителем… На мощёной булыжником улице, у большого магазина с вращающейся во все стороны дверью… Не-ет… Не-ет… Это нужно скорее прекратить… В городе мне не нужна будет фантазия, он все подскажет мне сам, все сделает за меня… Кто-то ходит наверху… Подняться бы и топором его ― хххать! Не-ет… Прекратить… (смотрит на Старотова) Такси… Где ждет его такси, как он там говорил… Бежать… Бежать отсюда навсегда… Не собирая вещей, с одним комплектом одежды… Кто же там так топает… А-а, пусть сгинет эта тайна вместе с домом… Пусть сгинут все тайны, впереди только ясность и чистота города… Бежать…
Встаёт с кровати, ходит по комнатам, выходит в дверь.
Состояние IV
Климентьич едет в такси. Рядом на сиденье лежит сумка Старотова. Климентьич косится на неё. В его глазах читается желание раскрыть её прямо сейчас. Он тянет руку, отдергивает, снова тянет, снова отдергивает. Наконец раздирает ее надвое.
Климентьич. Как? Пусто? Пусто… Настоящая неизведанная пустота… Откуда же он брал всё? Откуда… С чем я теперь приеду в город? Куда пойду? И назад не вернешься…
Он качает головой, смотрит сквозь заднее стекло, закрывает глаза.
Состояние V
Старотов просыпается на матрасе в домике Климентьича. Он хорошо выспался, улыбается мыслям, не спешит вставать. Говорит лёжа.
Старотов. Уехал. Наконец-то уехал. И радостно, и грустно. Хорошо, что он сам решился, сам уехал. Но расставаться с ним ― не очень. Говорил мне, дружище, дружище, а сумку утащил. Хотя «дружище» ― это, конечно, спьяну. (Наливает кофе из термоса, пьёт. Берёт телефон, смотрит на часы.) Ого, вот это поспал. Уж теперь доехали, наверное. Узнаю. (Набирает номер, говорит по телефону.) Алё, привет, таксист (смеется). А, извините, извините: руководитель пути! Понимаю, понимаю: моряки не плавают, а мы такси не водим. Руководим автосудном. Ха-ха-ха. Ну как? Довёз? Ничего он? Расстроился? Ну, это из-за сумки, наверное. Ага, утащил. Да. Да. Ага, усыпил меня. Снотворное в чай подлил. Да я сам видел: он пьяный пошёл к фельдшеру, я ― за ним. Он фельдшеру подушку показал (да, с подушкой пошёл), тот ему в окно пузырек кинул. Пришёл ― и чуть не у меня на виду льёт мне в чай. Ну, я выпил, уснул, хоть отоспался, а то туда-сюда, туда-сюда… Да понимаю, что прогулял, ты хоть не добивай… Ты во сколько теперь заедешь? Ого. Давай скорее, а то он меня ещё тут и закрыл. Ага, не доверяет снотворному, думал, что я во сне за ним побегу? Давай быстрее. Ну, пока. Да, слушай, ты не знаешь, там не будет никакого перераспределения, а то я замучился уже в сельхоз-сфере. Тебе легко, ты-то поебал овец, отвёз на такси, и сидишь, пиво пьёшь. А мне все это выслушивать, успокаивать. Я ещё к ним привязываюсь, они такие чувствительные становятся, нежные. Женщин из памяти предъявляют. Хочу куда-нибудь в политику, этих хоть не жалко. Или в литературу. Да, да, сам поговорю с ним. Ну, с кем, с начальством. Давай, до вечера.
Встает, потягивается, смотрит в окно. Рассуждает сам с собой.
Не. Не переведут меня, конечно. Не сейчас точно. У нас такой бардак сейчас, народу не хватает. Конец лета: бордово-бархатный сезон. Так и буду с доярками и пастухами возиться. Молоко уже видеть не могу. На тысячу лет вперед напился.
Иллюстрация: Ксения Charcoale
