Афанасий Слаксин

В серии прозаических абсурдистских зарисовок «Афанасий Слаксин» писатели и художники Игорь Смирнов и Анна Дым создают странный мир советских символов и стереотипов, наложенных на современность. В них партизаны всё ещё бегают по лесам с ППШ, пролетарии зачитывают друг другу «Коммунистического популиста», пока новые русские уже насаждают гной капитализма, рубль обваливается под звуки музыки, а пломбир совсем испортился. Авторы сталкивают образы двух несовместимых эпох и выстраивают парадоксальное повествование, в котором молитвенные уголки посвящены замполитам, а особисты пишут письма Папе Римскому, отмечают Красные дни и тоскуют по утраченной Родине, напиваясь в детской песочнице.

1

Афанасий Слаксин тащил груз бытия.
Он шёл по чёрной дороге и ел просвирки.
Груз тянулся за ним как парашют немецкого диверсанта.
Афанасий бросил родной завод через плечо, на татами истории.
Он знал приемы дзюдо не понаслышке.
Он с легкостью открывал молоко, согнув указательный палец, и пил жадно. До одурения.
В родном Ново-Кузнецке его знала каждая собака.
И его партийная деятельность была известна каждому, за исключением трёх старых сестер.
Он был отмечен печалью.
Огромная родинка на спине была похожа на карту Советского Союза, поэтому он любил прозрачные рубашки фирмы «Красный Октябрь».
Его друг играл на бас-гитаре, поэтому он с ним не общался.
Жена Агафья уехала в молдавский̆ посёлок на заработки: они там с Катей Лукомойнич тащили семью известных на весь мир цыган Джипса Калипса.
Афанасий жил один, как угрюмый татарин, которого он знал еще в детстве.
Этот факт его пугал, как партийный съезд во Владимирской̆ Куще, где рабочего отправляли за границу всем заводом.
Он боялся той вспышки энергии: его ведь трясло, как студень тёти Маши Перечниковой, к которой̆ он был неравнодушен.

— Слаксин! — говорила она, — лебедь — не щука, а карась плывет против течения.

Афанасий собирал свои пожитки и шёл, медленно ступая то и дело в российскую действительность, давя на почку председателя.

2

Афанасий Слаксин собрался в Москву.
Собрался и отложил яйца, как его ручной клоп.
Он недавно его подковал изящной штукенцией — мучился около года (председатель райисполкома в прошлом решил чем-то себя занять).
Лозунги, марши — вертелись в голове у Слаксина, как бабы в варьете бандита Потёмкина.
Вырисовывалась картина рисом на подоконнике с кактусом, который ему подарили в честь первой̆ революции.
Каждый вторник он ходил ходуном по кромке крыши, которая ехала под звуки ламбады.
В прошлом он навязывал свои правила игры на баяне и был отличником в «Гостях у сказки», пока не выпил грибного соуса.
С грибного соуса всё и началось. Он увидел подноготную Агафьи и чуть было не превратился в беспочвенника Олега, который то и дело проявлялся на совместных фотографиях его и будущей России.
Он любил ходить в дощатый нужник, где испытывал особый кайф. Выходя оттуда он кричал:

— У нас особый путь! Мы победили Гитлера и нам теперь нужны облигации Третьего Рейха.

Недавно он был в Костроме и крутил Золотое кольцо подмышками.
Он издавал странные звуки и негласную лирику поэтов XX съезда.
В обкоме его журили, но из партии не выгоняли, а делали выговор.
Для этого приглашали шамана из монгольской̆ республики.
Тот с удовольствием выговаривал согласные и плевал на плечо Слаксина.

— Что это? — каждый раз вскакивал он, ещё находясь в немецком плену сна.

— Что вы сделали со мной, гады? — вертелся он каждое утро, поливая грязью машины. Он просыпался, и контужено бредя по мостовым Ново-Кузнецка, столпотворился на одной ноге с Россией.

3

Афанасий Слаксин писал в стол.
Он любил мемуары Штумбанфюрера Кройца и делал стенгазеты, которыми обклеивал машину предпринимателя Глускина.

— Новый русский! — кричал он в карман пиджака, когда Глускин делал ему стальной зажим.

У Слаксина были огромные синяки на шее, которыми он гордился и показывал тёткам с раёна. Те долго обсуждали причины возникновения синяков. А одна тётка расфантазировалась и умерла. Другой стало завидно, и она подожгла коня и хату с краю.
Слаксин боролся с нескончаемым потоком волн гомофобии и уже не знал куда девать деревянные чёботы, в которых он ходил как мастер Батраков.
Курил он при этом трофейный «Кемэл» и глядел по сторонам альпийских лугов, которые были смачно описаны Кройцом.
Вообще он любил баб в униформе.
Тамара с огромной зарницей работала на почте и объезжала весь Ново-Кузнецк за три часа. К Слаксину она подходила аккуратно, пытаясь не наступить на его трезубец.
Облисполком гневно писал депеши, тайно провозглашая вечерю. Коммунистические бригады в ватных штанах тёрли стены плача и давили Слаксина интеллектом и жужжащей кофемашиной, купленной за двадцать марок в Берлине.
Там то и пришёл конец мечтаниям о молящемся в зёрнах.
«Со святыми упокой», — эта фраза смешила Слаксина и он катался по асфальту как старые кеды замполита Кузявина, который прославился тем, что изрыгал цитаты Крупской во время бритья черепа.

4

Афанасий Слаксин был плюгавеньким и ничем не выразительным.
Из прыщавого юноши он превратился в хомяка.
За ним следили отряды Ластрибищего.
Про этого партизана говорил весь Ново-Кузнецк.
А тот шел по лесу, ломая сучки и стреляя из ппш по спрятавшимся за березами.
В его прицел мог попасть любой.

— Стреляйте гниды! — кричал мужик и тем самым пугал Слаксина.

Какая-то медвежья боль возле лопаток мешала адекватно реагировать на свет в конце туннеля….
Московские коммунисты держали его в курсе современных реалий и каждый месяц высылали Слаксину альманах «Вымпел аборигена-захватчика».
Он собирал мускулистых рабочих и внедрял им кузькину мать, да так, что из их глаз летели искры от болгарки.
А облапанная и застенчивая Русь дрожала, но секла двойников Ивана Опричного.
Бандиты боялись Слаксина и дышали ему на кадык.
Тот не сопротивлялся и лежал в кресле, ничего не подозревая.
Он не был мнительным.
Его здоровая психика мустанга лениво переваривала приступ патриотизма.
За гонения на самого себя ему дали героя Дальневосточных Баррикад.
Хотя он мечтал об ордене Гвардейских лазутчиков и яростно слал телеграммы своему приёмному папе Римскому.

— Отец, — писал он, — ты вникни в ситуацию, большевики не оправдали Забойный Восток, а только щекотливо внедрялись в Юшаньский Конгресс. Мы им этого никогда не простим!

Слаксин зарыдал в кедровую карандашницу Ильича и выбежал из кладовки. Он удалялся всё дальше и дальше, но фотовспышки репортеров-браконьеров догоняли его и мешали сосредоточиться на самой главной цели своего присутствия в городе Ново–Кузнецка… <…>

6

Афанасий Слаксин чистил унитаз зубной щёткой и драил полы полотенцем для лица.
Он был недоволен собой, а хотел быть на высоте «Эмпаир Билдинга» — водрузить там свой… чисто постиранный флаг.
Он хлебнул одеколона «Три поросёнка» и вышел на балкон.
Отряды Ластрибищего учили речёвки прямо во дворе. А старухи в галифе подпрыгивали под звуки валторны. Депутат Краснопёркин стоял рядом и отбивал ритм битой для лапты.
Увидев Слаксина, он взбодрился, а валторнисты заиграли Марсельезу.
Дыхнув в лицо перегаром, Афанасий пристроился рядом и заболел тоской по родине, канувшей в небытие бандитизма. Он попытался подпевать старухам своим визгливым голосом, но не попал ни в одну ноту. Краснопёркин ударил его по носу осиновым прутиком. У Слаксина посыпались искры и опилки.

— Батенька, революция завершилась! — вдруг закричал дирижёр в рыжей телогрейке.

Отряды Ластибрищего разбрелись по домам. Всё сложилось в кучу, на которой прилёг Слаксин, раскинув руки черным лебедем. Он бы так и лежал, но его подобрала патрульная машина и отвезла на золотые прииски.
Ново-Кузнецк славился месторождением бриллиантов, за счёт которых кормился город.
Слаксин долго нёс ахинею и не заметил, как оказался в родных пенатах.

— Тааак, что я сегодня делал? — вытащил он шкалик водочки, купленной у бабы Шнюмагер. Откупорив бутылочку, он выпил содержимое залпом.

— Ну и сивуха, — сплюнул он в детскую песочницу, где уже стояла его раскладушка.

Он долго боролся с пледом и проклинал китайскую республику.
Во дворе шумели сигнализации и все мысли Афанасия были направлены на следы от ботинок Кузявина.

7

Афанасий Слаксин боготворил Кузявина.
У него даже был красный молитвенный уголок, который ему смастерили уголовники Тверской области.
Они выпилили из гаечных ключей глаза замполита, куда вставили свечи.
Вечный огонь то и дело отражался в зрачках Слаксина.
Замполит приходился ему кузеном.
Его умению вгрызаться во всё плотское люто завидовал Афанасий.
Герой Гражданской, он воевал в Испании, откуда привёз подагру и испанский стыд.
Он презирал выгнутые стулья и имперские застолья магнатов узкого кружка.
У Кузявина было свойство несгораемого сейфа, в котором он прятал партизанские трофеи. Среди них был кружевной бюстгальтер фрау Мюллер.
Его Кузявин собственноручно снял вместе с альпийской ненавистью павших героев демократического объединения зловредных пенсионеров.
Жизнь Слаксина текла как водка из командирской фляжки — размеренно, как сто боевых грамм. В ней не было ни шампанских пузырей, ни даже винных осадочных хлопьев.
Но он и не особо переживал по этому поводу.
Афансий был ярый особист и только поэтому партия его подкармливала вьетнамским рисом и тушёнкой «суси-муси».
Он чиркал зажигалкой в ночи, освещая бумажный пакет из-под угля, где и лежал тот басурманский паёк.
Слаксину исполнилось 58. До пенсии оставалось ещё пару долгих мучительных лет.
Одно его утешало: Кузявину до пенсии оставалось в два раза больше. Целых четыре года. <…>

9

У Афанасия Слаксина тоже были свои Красные дни.
Он отмечал день повстанческого движения Никарагуа, день освобождения польской деревни от гнёта Зальцбурских герцогов.
В эти дни он стряпал еду на весь подъезд и заговорщицки смеялся каждому в лицо, приговаривая на скаку любимую кавалерийскую поговорку самого Кузявина:

«Ешьте и мойтесь до дыр
я ваш красный командир».

Люди не особенно охотно отдавали ему тарелки, в которых Слаксин таскал еду.
На тарелках, окаймлённый пшеничной лузгой, сверкал герб партизан-косарей.
Они дорого ценились на аукционе новокузнецких хлеборобов. Его патронировали тщедушные старухи в чёрных пальто с кошачьими воротниками.
Всё радовало Слаксина в эти дни: Агафья звонила ему на коммутатор особой связи и трещащим голосом зачитывала выдержки из газеты «Коммунистический популист».
Слаксин дышал ровно и безразлично.
Ново-Кузнецк славился своей экологией. Его спёртый воздух ядерных захоронений, на территории которых стояла пятиэтажка Слаксина, положительно влиял на мыслительную деятельность.

— Никарагуа! Но пасаран! — кричал он так, что его слышали дети Кузбасской щели.

Он вставал в стойку у окна, складывал пальцы в кулак и загадочно смотрел на улицу.
Что-то невыразимое творилось у него на душе.

— Товарищи, уйдите! — гной капитализма часто давал ему в голову.

Он приседал на табуретку и писал окурком на обоях «РотФронт».
Писал и стирал.
Потом долго вспоминал Кузявина и плакал над его пепельницей. <…>

11

Афанасий Слаксин причитал «ах Кузявин, Кузявин» и надевал бушлат.
«Ты был моим лучшим примером, не то что эти прощелыги с Ленинского проспекта, которые отравили мне жизнь недосказанностью. С тобой я цвел в сугробах революции как роза ветров».
Он шёл в тумане и бил себя в грудь, мял кепку и плакал.
На встречу ему шли суровые мужики Ново-Кузнецка, мрачно сплевывая разбитыми в кровь губами жёлуди. Все они были в чёрном и этим бодрили Слаксина.
Он поднял вверх правую руку и замер.
Долго он стоял, указывая в сторону швейной фабрики, пока его не ударили по затылку бутылём простокваши.
Когда Слаксин очнулся, простокваша стекала за воротник и майка прилипала к спине.
«За что?» — вопрошающе взвыл он, но ему никто не ответил.
Отряд мотоциклистов в нарядных шлемах проехал мимо, выкидывая из-под колёс ровные комочки грязи.
«Кузззззззяввввин» — плакал он. «Многое остается мне не понятным», — разговаривал он с воображаемым замполитом. Он шёл и глядел впереди себя глазами, полными кисломолочных слез и бесконечных вопросов, пока не наткнулся на Дусю-проститутку из сороковой общаги:

— ВАС НАДО ЗАБИНТОВАТЬ! — кричала она Слаксину, будто тот был глухой.

Она перебинтовала ему голову и уложила в постель.
Слаксин плакал у неё на руках всю ночь, а ближе к утру заснул со спелым гранатом в руке.

12

Афанасий Слаксин давал повод для размышления.
Из проволоки он смастерил пограничную овчарку по кличке Пенсильвания и выставил её в партийных кулуарах Отбойного цеха.
Размышляли над этим образом все, кому не попадя.
«Добавь перо» — предложил Председатель.
«Мало злости» — резюмировал ответственный за сломанный трактор Савелий Чугунов.
Попадья Смекалкина, похожая на матрёшку, тоже пролила на свет своё мнение и абрикосовую настойку:
«Надо добавить цвета», — сказала и ушла.
Слаксин долго смотрел на освящённую мощными прожекторами, удаляющуюся рыхлобёдрую фигуру.
Слаксин очнулся, спустя три часа московского времени.
В Ново-Кузнецке был обвал рубля и все люди играли на гитарах.
»…Кузявин» — опять вдруг вспомнил замполита Слаксин.
Кузявин материализовался в левом полушарии, как труды Карла Маркса на полке иностранной литературы рядом с книгой «Загранотряды Весельчакова и Колчакина никогда не врут».
— Тебе и не снилось, куда мы попали, — шёл он по чавкающему снегу и продолжал беседовать с Кузявиным. — Нас тут плохо кормят, — жаловался Афанасий.
Перед глазами проплыла киевская котлета, заслонив собой светофоры и магазин «Инвалидные коляски».
— Я не могу пить на голодный желудок, — крикнул он в темноту и спрятался ото всех в зарослях папоротника.
Он долго там сидел как настоящий партизан в нужде.
Он заморил ни одного червячка, пока не насытился.
Он брёл неизвестно куда.
Ему слышались расстроенные гитары и путь его, то и дело озаряли прожекторы завода по производству резиновых подошв.

13

Афанасий Слаксин бежал, поправляя на ходу гимнастёрку старшины Заречного и читая по памяти Молохова.

— Съёмка закончилась! Всем вольно! Расслабиться! Я сказал! — крикнул режиссёр известной кинокартины «Утомлённый удав».

Сла­ксин напрягся и улыб­нулся железными зубами.
Он выдохся. Ему хо­телось коньяка и сдел­ать затяжку козьей но­жки.
«Это кино» — думал он. «Про нас, про русских».
Вдруг он тяжело задышал и упал на сырую, залитую бутафорской кровью, землю.
Он вцепился в траву.
Его руки извивались копчёными угрями.

— Проклятые черви! До чего они нас довели!

К нему по­дтащили носилки и с тр­удом разжали жилистые руки, в которых были зажаты чьи-то оловянные запонки.

— Сестричка! Куда? — плакал он.

Вдруг ра­здались выстрелы.
Мат­рос Железячка стрелял по банкам, которые ставили замёрзшему старшине на спину.
В лазарете сгущались краски.
Врачи переодевались в штатское бельё и выходили по оче­реди вон.
На Слаксина плюнули трижды.
Тут-то и появился Кузявин во всей своей замполитской красе.
Шатёр лазарета закачался и вдруг взм­ыл в небо.
На носилках лежал Слаксин.
А подним полыхала земля.
Кузявин улетел вместе с шатром…
Больше Сла­ксин ничего не помнил.
Особенно то, как он оказался в своей хрущёвке с огурцом в руке, за столом, на котором лежали две красные гвоздики и мятые погоны Кузявина.

14

Афанасий Слаксин нагнулся от тяжести штанги, которую ему сделали на заводе «Чугунные люки».
Рабочий Улюлюкин наделал блинов из сталинского сплава, за что получил бутылку беленькой «Второе дыхание» и пакетик ирисок.
Афанасий тащил новое приобретение через проходную.

— Силы у меня, как у бегемота, — сказал он сидящему в будке.

Тот вяло отреагировал, и, засунув в рот гигантский пельмень, пропустил Афанасия.
Долго шёл Слаксин по разбитой дороге на скрюченных ногах.
Тяжесть бытия определяло его сознание.
В голове появился Кузявин и маленькие звёздочки — такие, какие рисуют на бутылках коньяка. «Кузявин, вот дотащим эту хреновину домой и построим кумунизьм локального характера! Только ты и я!» — говорил он замполиту с трудом, одышкой и останавливающимся сердцем.
Штанга давила на плечи, а он всё шёл и шёл. И уже не понимал, куда он идёт?

— Дядя, вы надорвётесь! — кричал акселерат Петька.

— Ничего, где наша не пропадала, — процедил сквозь зубы Слаксин.

И продолжал идти, пока не оказался на мосту лейтенанта Абдурахманова.

— Петька, ну что ты привязался? — сказал Слаксин мальчику, пытающемуся привязать себя к его ноге.

Груз перевесил его через ограду моста, и Афанасий полетел вниз как свёрток.
Его долго приводили в себя.
А человек, нырнувший следом за Слаксиным, получил бархатный, остроугольный орден «Спаси и сохрани».
Об этом случае ещё долго судачили, стирая свои галифе в реке, бабки отрядов Ластибрищего.

16

Афанасий Слаксин ел молодильное яблочко, сорванное у пыльной дороги.

— Эх, яблочко! — пел он с набитым ртом, сплёвывая ошмётки, через левое плечо.

Радио «Маяк» транслировало шлягеры прямо в голову Слаксина.
Он боролся с режимом дня чужими руками аж с 1975 года.
На конюшенном дворе Питера стоял ноябрь.
Погода была не ахти и идти ему никуда не хотелось.
«Маяк» затрещал и оттуда послышалась любимая песня Кузявина «Долюшка-доля!».
Мысли унесли Слаксина далеко назад и тут же вернулив реальность.

— Кузявииин, — застонал Слаксин и покатился по паркету. Открыв пяткой пузатый холодильник ЗИЛ, он достал суши и начал жевать.

Долгая песня прекратилась.
Акселерат Петька позвонил в дверь и убежал куда глаза глядят.
Прошли Чистая среда и Покров.
По городу с лязгом пронеслись танки.
Всё говорило и молчало одновременно.
Слаксин запутался в своих мыслях как в рыболовной сети.

— Пантелеймоны всех стран, соединяйтесь! — крикнул он в форточку и тут же ее закрыл.

В тот день его было не слышно и не видно.
Он спрятался от всех и в особенности от радиоволны «Ностальгия пролетариата», которая вышла на него через «Маяк».
Микромирок Слаксина шелестел прогнившими обоями и раширялся в постсоветском пространстве со скоростью швейной машинки.

17

Афанасий Слаксин был задет интеллектом Гоги Точили.
Тот выпячивал его как подзорную трубу на подводной лодке, чем мешал Слаксину двигаться вперёд.

— Тьфу ты! — Слаксин оттолкнулся от пьяной лавочки и улетел в космос.

— Аэлита! — орал он и кувыркался в состоянии невесомости.

Но ему быстро надоело, и он приземлился возле Дома Книги.
Купив книгу «Враг в постели», он положил ее в авоську с помидорами и побрёл восвояси.
Погода была непонятная, как и окружающие его памятники Ленину и люди с бензопилами «Дружба».
Но он и не пытался в это во всё внедряться.
Его волновал только Кузявин.
«Где ты, друг мой ситный! Зачем в твоих жилах остыла кровь?!» — хандрил Слаксин.
Он поставил алюминиевый чайник с отломанным носиком на заляпанную плиту, и, присев рядом на табуреточку, стал читать по слогам купленную книгу:
«В по-сте-ли с вра-гом ни-ког-да не по-во-ра-чи-вай-тесь к стен-ке»
Слаксин долго слюнявил жёлтые от никотина пальцы, и перелистывая страницы, заметил, что не может сосредоточиться.
Глаза двигались по предложениям, но мозг Слаксина поскакал на поля Гражданской войны, где Кузявин верхом на вороном коне лихо отрубал головы врагам пролетариата.
Слаксин испугался и тут же бросил курить бамбук и книгу с балкона.
Ново-Кузнецк спал тревожным сном, в котором Слаксин отдавал отчёт Гоги Точили.

18

Афанасий Слаксин пил парное молоко на реке Усьтьрачка.
Он смотрел, как мимо него медленно проплывают льдины и пытался на каждой представить Кузявина.
Каким образом он оказался в этом месте — было загадкой даже для Слаксина.

— Где я? — думал он, отпивая из трёхлитровой банки.

Сапоги его продырявились, шинель промокла, папаха съехала на бок.
Он дрожал от непонятно откуда взявшегося страха.
Он побежал по полю, обхватив банку руками, словно это был раненый оленёнок.
Наконец, поле закончилось, и он остановился.

— Гддддеееее яаааааааа? — крикнул он.

И вдруг откуда-то из люка ему ответил товарищ Краснобаев.
Он узнал его голос.

— Вы находитесь в Российской Федерации! Руки вверх! — послышался утробный смех.

— Краснобаев, хочешь парного? — спросил Слаксин.

Они долго сидели на плиточных ступенях универмага, но им это быстро наскучило.
Слаксин взбесился и разбил банку с остатками молока об берёзу.

— Всё не так как раньше! — орал он.

Затем он достал мятые деньги и на всю оставшуюся зарплату накупил пломбира.

— Его же невозможно есть! — вопил он, проглатывая мороженое за мороженым.

Когда приступ пломбирного бешенства закончился, потрясённый Слаксин присел на корточки.
Вокруг него валялось двадцать обёрток от пломбира, а материализовавшийся Кузявин одобрительно качал головой.

— Только РотФронт! — сказал он, выстрелил из маузера по ларьку с мороженым и испарился как ртуть.

19

У Афанасия Слаксина горело сердце в пролетарской груди освящая грибную полянку.
Он шёл и светился неоном, как реклама завода «Светоч Коммунизма».
Он шёл, отрыгивая грибочки и странные мысли.
Он шёл, волоча в неизвестность правую ногу.
Пожарники тушили костры и капусту по-немецки.
В Ново-Кузнецке веник курил каждый третий.
Дым стелился по просторам Родины.
Голодные бабы кричали лужёнными глотками из окон мужских общаг:

— Мы чайки! А вы?

— А мы строители идейного корпуса, — отвечали мужики с горящими трубами.

— Сегодня какой день? — спросил Слаксин у старухи, торгующей сатиновыми семейниками.

— Сегодня особенный день! — ответила бабка и подпрыгнув, завращалась юлой. — Сегодня день Панкреатита-победителя. Он одолел тьму на Цусиме. Его катетер утонул во мраке японских медуз.

Такая речь взбодрила Слаксина и он незамедлительно купил у неё трусы.
Он так долго отсчитывал мелочь, что почувствовал усталость.
Слаксин прилёг прямо на асфальте.
Подложив руку под голову, он долго смотрел на небо, вычитая из вспыхивающих звёзд — гаснущие.
Он проспал три часа и проснулся от собственного запаха прелых ног. Байковые сапоги были ему малы на два размера и имели парниковый эффект.

Кузявин стоял рядом. Возвышался над ним, как памятник.

— Что спишь, сукаааа? — процедил он сквозь зубы.

Слаксин окончательно проснулся.
Шинель намокла. Из-под плохо прокрашенной папахи лил черный пот.
На дворе была ночь. Сердце Слаксина било в такт городским часам и святилось вместе с острым месяцем, на котором сушились байковые сапоги.

20

У Афанасия Слаксина были советские капли для носа и пышные волосы, как у Кузявина.
Он гордился своими усами и чубом, лихо торчащим из-под папахи.
Вот он идёт по дощатому пирсу или вокзальным плитам, или по булыжнику Первомайской или по площади Ленина.
Обычно он не знает, куда идёт.
Когда он шёл куда не знал, то всегда представлял, как он выглядит со стороны: вон Манька Успенская улыбнулась, показав золотой зуб, вон Исаакий Измайлович посмотрел на него в подзорную трубу, вон собака шарахнулась в сторону.
Он прошёл мимо пятнадцати открытых парикмахерских и наконец, вернулся в свою хрущёвку.
На трехногом комоде лежала ржавая аптечка, которую Кузявин отобрал у пленного немца.
Слаксин достал свои священные капли для носа и кремон «Гудки России» и нервно задёрнул шторы.
Он закапал по три капли в каждую ноздрю и долго лежал с открытыми глазами.
Слаксин тренировал глазное яблоко. Его веко перестало дёргаться.
Он готовился к лежачей войне индивидуумов пролетарского сопротивления, смачно описанного Шуриком Безлокотным в книге «Капитализм кап-кап по крышам».
Жизнь Слаксина закапала и потекла ручьём в озеро Байкал, а он лежал и мечтал о светлом будущем и светлом пиве «Тупой носорог» из рекламы.
Он даже представил, как пьёт из горла в стране, где вечный коммунизм, а Кузявин добавляет ему в пивную кружку глазные капли.

21

Афанасий Слаксин ловил момент.
Афанасий взбесился, как афганская борзая и дал дёру в одной тельняшке.
Волосы висели сальными паклями. Клей стекал по подбородку.
Маляры рухнули со стремянок, банки с солениями сбросились с полок и покатились по Первомайской, а из испорченного громкоговорителя вдруг зазвучала любимая песня Слаксина «Северный олень».

— Нууу! — подгонял он воображаемую лошадь

Свистопляска огней и колонна ассенизаторских машин пугали его.
Всё тонуло во мраке, дышало говном и скорой смертью.

В генштабе изучали гены.

— Генааааааааааа, — кричал Слаксин и кинулся всей грудью на амбразуру старого дзота.

Грицко догнал его и прыснул в лицо дихлофосом.
Слаксин упал на пол и притворился мёртвой мухой.
Кузявин в химзащитом костюме наклонился к нему и шепнул в ухо:

— Ещё рано!

— Так уж и быть! — вяло ответил Слаксин, пытаясь выпутаться из форточной марли.

Продолжение следует за Кузявиным…