Другая музыка

Молчаливый сотрудник пиар-агентства ходит на концерты не ради музыки или танцев — не чувствуя себя частью веселящейся толпы, он слушает мелодии внутри себя и уплывает в мысленную эмиграцию. Философский рассказ «Другая музыка» Сорина Брута — это манифест о выживании одиночки среди чуждых миров, когда оказывается невозможным найти себе место среди аутсайдеров, элит и простых обывателей.

Мой знакомый часто ходил на концерты. Билеты на его любимых артистов обычно стоили дорого. Когда денег не было, он все равно ходил, но на другие, дешевые группы, которых не слушал. Иногда даже ни разу не слышал. Для таких концертов у него был особенный метод.

1.

Он говорил так:

Powerhouse (это клуб в переулках за Таганской высоткой, совсем маленький, в старом дворянском или купеческом доме)…

Так вот, Powerhouse — странное место.

Хотя бы потому, что, когда ждешь выступления возле бара, когда смотришь, как другие за столиками пьют местное пиво Mainstream, а у тебя нет денег на пиво, даже на местное, видишь из окна большую усадьбу — песочного цвета, с помпезным коринфским портиком, балюстрадой и медальонами на фасаде.

Теперь в ней Институт философии — его, кажется, поджимают власти, — но это неважно.

Когда смотришь туда, возникает странное чувство, потому что люди оттуда, из этого близкого здания, никогда не окажутся здесь. Не раскачаются, не закрутятся, толкаясь, в слэме, не запалят огни зажигалок на медленном треке.

Так и здешние — с тату на руках и лицах, с красными, голубыми, любыми, только не обычными волосами, без образования или с плохим, редко — с хорошим, как правило, с дурной и бедной работой, на которой не нужно думать, но приходится много двигаться на автопилоте…

Они, эти здешние, тоже никогда не окажутся там, не станут носить истертые костюмы, в задумчивости бродить по коридорам, не замечая самих коридоров, не будут выступать с докладами и читать лекции, названия которых бессмысленны для непосвященных.

Это странно. Странные две реальности, живущие друг против друга, но почти никогда не встречающиеся.

Это странно, особенно, когда метелит над улицей — когда коринфские колонны и редкие зажженные окна заметает сумеречным снегом. Тогда та, другая реальность кажется призрачной и невозможной.

И странно еще, что ты сам гостишь в обеих, но ни в одной не чувствуешь себя дома.

2.

Он говорил еще так:

Powerhouse — странное место хотя бы потому, что в концертном зале осталась старая печь — большая, покрытая белой глазурованной плиткой. На ней можно даже разглядеть орнаменты, хотя в полутьме концертов их обычно не замечают. Плитка — не гладкая, нет: если неторопливо провести по ней пальцами, можно нащупать выемки, вмятины, трещинки. Это очень важно.

Здесь осталась старая планировка. Поднявшись по высокой лестнице, окажешься в анфиладе залов. В XIX веке проходил через них дворянин, какой-нибудь Волконский или Трубецкой, его красивая жена и очень красивая дочь (Мэри? Софи?). Он играл до утра в штосс или вист. Суетилась прислуга с блюдами. Были званые обеды, а после, может быть, музицировали, и сонаты Бетховена разносились по анфиладе. Отблески люстр падали в бокалы. Отражения бокалов поблескивали в зеркалах. Какая пошлость. Какая восхитительно глупая выдумка!

Они, те настоящие, невидимые жильцы, вместо которых книжное воображение нарисовало дворянина, дворянку… Они, те настоящие, не могли даже в фантазии увидеть здесь кислотные лучи софитов, расслышать эмбиент, дарквейв, техно и синти-поп, бьющий из колонок так, что дрожат дощатые полы.

Они не могли вообразить нас, как мы их. Это другая музыка, до которой не дотянуться.

Мой знакомый говорил, что история важна не только для осмысления ошибок. Да, говорил, история — это выход, это такая окраина, за которой начинается нечто принципиально другое.

Говорил — без истории глупая мода и подлые законы становятся чем-то природным. Чем-то вроде естественного порядка вещей. Тогда им приходится верить, принимать как дождь или снег, как ночь или засуху.

Но стоит только поймать, нащупать границу — и ты свободен отказываться и менять. Вот почему все мерзавцы пытаются править историю или делают вид, что ее не было.

Так он говорил.

3.

И еще говорил:

Когда приходишь на концерт незнакомого исполнителя незнакомой музыки, тебе вовсе незачем ее слушать.

Сделай так — советовал он — войди в зал, куда уже набилась толпа. Встань к одной из стен, только не прижимайся, иначе останешься отчужденным. Пока все танцуют, подпевая, толкаясь и подпрыгивая под эту общую музыку, ты можешь представить на сцене другого исполнителя. Такого, какого хочешь. Ты сможешь сам выбирать треки и их очередность. Просто мысленно слушай их, мысленно подпевай — мысленно танцуй под свою музыку.

Так легко провести весь концерт. Это будет лучший концерт в твоем мире — с лучшими песнями и самыми честными танцами. Какая разница, что раскачивает всех — ты можешь выбрать другую музыку.

Не важно, как ты будешь танцевать — тут нет смысла попадать в общий ритм. Есть только внутренний ритм внутреннего концерта. Пусть это выглядит странно. Все равно никто не заметит. Можно вращаться всем телом, но подошвы не отрывать. Можно качать правой рукой и правой ногой, а левые оставить в покое. Можно только кивать головой, двигать только плечами или только коленями. Еще можно танцевать неподвижно. Чем не танец — гулять пальцами по стене, прыгать пальцами, выстукивать ритм.

Важно только не уйти раньше времени с внутреннего концерта.

4.

И еще мой знакомый говорил вот что:

Иногда, даже когда угодно, можно прервать концерт и вернуться.

Отключаешь воображаемый звук. Прогоняешь исполнителя. Отряхиваясь, выходишь из зала в зал. И становишься молчаливым наблюдателем за всеми.

Кто они?

Этот бритый парень в круглых очках и толстовке оверсайз. Он дергается отточенными, ритмичными рывками и вдруг бросается в слэм — бьется из стороны в сторону, летает, врезаясь плечами в других бойцов. Какая прекрасная, глупая, маленькая и беззлобная война!

Этот парень в круглых очках, он — яростный парашютист. Он сам себя бросил в потоки искусственного воздуха, выдуваемого плечами и локтями. Обычного кислородного тут уже нет — душно, пахнет одеколонами и потом.

А парень, от смелости он как будто забыл про очки — так бросился в эти волны.

Или девочка, очень худая, с кислотными голубыми волосами, похожими на парик, и руками, забитыми татуировками. Каждое движение выбивается из ритма, каждое — порывистей, чем нужно. Зато отчаянней!

Рядом короткостриженная в черной адиковской олимпийке забирается на плечи к взъерошенному парню и дирижирует властно, как полководец. Прожекторы бьют ей в ладони. Лучи мнутся и ломаются в них. И в этом, если присмотреться, можно найти что-то магическое.

Парень в кофте с рисунками облаков целуется с кем-то, кого почти не видно из-за его спины.

Девочка в сетчатых колготках, ультрамариновой юбке и топе. На крыле ее носа поблескивает маячок пирсинга. Она пятится назад от налетающей волны слэма. Когда он откатывается, делает глоток, высоко задирая бутылку. Потом подпрыгивает и зависает в воздухе как на фото, которое завтра появится в паблике музыканта.

Музыкант поднимает руки — и тут же все, от передних к задним, вскидывают вверх фонарики смартфонов и зажигалки — кто что, и медленно раскачивают, а песня похожа на колыбельную для светляков.

5.

Мой знакомый говорил:

Они выглядят счастливыми, полными какой-то неукротимой силы, смелости и драйва. Они кажутся сильными и свободными. Но каждый рывок этого танца, каждый взмах руки, прыжок и толчок, и раскачивание похожи на биение рыбы, безнадежно запутавшейся в сети. На удары в решетки сходящего с ума заключенного. На броски окруженного тигра с наконечником копья в боку. Дергаясь и подлетая вверх, они пытаются разорвать невидимые провода, бьющие током по беззвучной команде надзирателя.

Посмотри на их танец — говорил он — что это, если не тщетная попытка освободиться и вырваться друг к другу?

Он говорил:

Это все мегаполис. Скорости, мельтешение, чужие и враждебные в метро, в толпе, в пробке. Невнимательность замотанных родителей с годами каким-то алхимическим образом переплавляется в холодок отчуждения.

Он говорил про капитализм, конкуренцию. Про то, что у каждого человека есть цена, и чтобы ожить для кого-то, нужно притвориться стоящим.

Говорил, иерархичное общество порождает иерархичное мышление и потому все, кто выше и ниже, остаются бездушными ролями и функциями. Чтобы живые могли слышать друг друга, они сами должны ломать иерархии — их глаза должны быть на одном уровне. А глазам нужен туман. От него до любви — два шага.

И идеологии, идеологии, разные идеологии — говорил он. Простые конструкции, заковавшие тайну реальности. Их сторонники упорядочивают друг друга, заковывают друг друга в понятные роли — высушивают. И никого не остается. А с любым из никого можно быть безжалостным.

Говорил, ничего не слышно в шуме информации, потому что взрывы и землетрясения на экране игрушечные. Потому что жертвы — куклы, и ни одна не достойна даже секунды открытости.

Вокруг много ненастоящей боли — говорил он, — если хоть десятая-тридцатая-тысячная ее была бы ощутима, мы бы тотчас сошли с ума.

Он говорил: самое ужасное, что люди испугались жить с неизвестным — может быть, не с Богом или неким священным духом, а просто друг с другом — с миром, не заплетенным распорядками и не высушенным своей изученностью. Он смеялся, шутил что-то про мумию планеты.

Когда они танцуют — говорил он, — они кричат о школьной форме и рабочих костюмах. Об удушье авторитаризма и отсутствия перспектив. О любимых отчужденных родителях, советующих, настаивающих, заставляющих повторять собственные ошибки.

Что это, если не тщетная попытка освободиться и вырваться друг к другу?

Они входили в Powerhouse и стряхивали с плеч пепелинки правил, порядков и расписаний, но стоит сцене погаснуть, сеть затянется и сожмет, клетка захлопнется, ломая не успевшие спрятаться пальцы. Утром они с похмельем вернутся в приличную одежду и окажутся в городе, в котором никого нет.

Он говорил:

Одно спасение все-таки есть — танцевать под внутреннюю музыку. Уйти на свой внутренний концерт и не вернуться.

6.

Мой знакомый немного сошел с ума. Он стал странным, и в другой раз рассказывал вот что:

Он тогда писал рекламу на Алексеевской, и все время слушал музыку, чтобы не отвлекаться на разговоры коллег.

Как-то раз он пошел размяться и забыл снять наушники. А чуть позже заметил, что идет в них по коридору и машинально вертит провод в руке. Музыки давно не было, но кроме звуков обычного офисного шума, в наушниках звучало что-то еще — что-то такое, не совсем понятное.

И тогда он стал как бы дирижировать проводом. Словно подсоединял наушники к невидимым, растерянным в воздухе разъемам. Странный звук стал меняться. Мимо проходили коллеги, и он с улыбкой подключал провод к ним. Они, конечно, смеялись, считая это шуткой, хоть как-то расцвечивающей офисную тусклость. Для этого он и улыбался, хотя внутри был серьезен как настоящий псих. И звук от этих прикосновений снова менялся — делался то жестче, то плавнее, ритмичнее, мелодичнее, а иногда — отчаянней.

Это было удивительно, чудно как во сне, но сон был из тех, которым нужно верить.

Тогда — рассказывал — он самовольно закончил рабочий день. Просто вышел из офиса и пошел вдоль проспекта к Рижской. Оттуда — к Садовому. А дальше — к Чистым прудам и по бульварному кольцу.

Так он шел в наушниках, не подключенных ни к чему, и дирижировал проводом в воздухе перед собой. Так дирижирует слепой, тростью обстукивая пространство. Мой знакомый прошел весь центр и добрался до южных окраин. Он не думал, куда идет — целый вечер потом возвращался домой. Где бы он ни был — звук постоянно менялся, но становился только отчетливее, прогоняя другие сторонние шумы.

Ему казалось:

Весь воздух состоял из невидимых разъемов. И подключаясь к ним, он бродил весь день, слушая внутреннюю музыку.

7.

С работы его, конечно, уволили, но он говорил, он совсем не жалеет об этом. Это был лучший концерт в его жизни, с лучшими песнями и самыми честными танцами.

Теперь он всегда ходит в пустых наушниках.

И говорит, нет ничего лучше, хотя это немного одиноко и грустно. И все-таки нет ничего лучше, чем слушать свою музыку.