Вывих сердца

Письмо, отправленное слишком поздно, — так можно было бы коротко представить этот рассказ. «Вывих сердца» Александра Сараева — это монолог влюблённого, запутавшегося человека, который наконец решается проговорить всё, что копилось годами: обиду, любовь, злость, нежность, страх и зависимость.

Бар, осенний вечер, алкоголь много слов, которые уже ничего не исправят. Не прося вернуться, герой просто пишет свою историю, сам не понимая, во что она сложится: о том, как дойти до самого дна чувств — и попытаться отпустить. 

Не знаю, остались ли на земле люди, которые пишут письма. Если остались, они — сумасшедшие, и я один из них.

Эпистолярный жанр давно устарел, да и песенка моя, видимо, спета. И всё же я тут, я пишу тебе. Ты всегда удивлялась: почему я, редактор глянца, мечтающий о писательской карьере, ещё не сочинил тебе ни одного письма. Вот, держи. Похоже, это мой единственный способ провести генеральную уборку в своем внутреннем хламе и попытаться сказать тебе хоть что-то.

Сегодня куцый и зябкий осенний вечер. Дома сидеть тошно, так что я кладу в сумку ноутбук и ловлю такси. Останавливаемся в центре, на Маросейке. Водитель газует с места и такси разрезает лужу надвое, так что она раздвигает мне навстречу свои тощие ледяные ляжки. Я уворачиваюсь и ныряю в двери знакомого бара. Мы как-то заглядывали туда, помнишь? Когда Фин оставил мне ствол и надо было всего-то подержать его какое-то время и никому не показывать. Я никому и не показывал, только хотел произвести на тебя впечатление. Когда мы встретились, я протянул его под столом, предупредив, что пистолет не заряжен. Ты поначалу испугалась, а потом вошла во вкус.

— Ты мне доверяешь? — спросила ты. Покрутила в руках и легонько ткнула меня стволом между ног.

Распахнула ресницы, глазами сверлишь мои глаза, на лице короткое замыкание улыбки. Молчу. Ты сдавливаешь игрушку в ладонях, смакуешь замешательство. Гадаю: сделаешь это или нет. И конечно, ты делаешь — нажимаешь на спусковой крючок.

Понятно, что ты даже не знаешь, как снять пистолет с предохранителя, но я не справился с управлением тогда, взбесился.

— А если он был заряжен? А если я ошибся? Если я специально соврал?

— Ну я же доверяю тебе, ты чего? Я же знаю, что ты никогда не соврешь мне. Ну прости. — втайне ты почувствовала, что я струсил, и не подала виду, это-то меня и взбесило.

Тот вечер в баре быстро сошел на нет, и мы разошлись. Дома я достал из тайника пакет с травой и на несколько дней присосался к пипетке. Написал тебе, что протрезвею не скоро, перестал отвечать.

Но дело ведь было не в пушке. Совсем в другом, хотя этого ты, конечно, не помнишь. В дру-гом. В тот день я увидел тебя в Инстаграме с кем-то дру-гим, с Лёвой или Васей, не помню. Хотя зачем я вру, я, изучил эту блядскую фотку до мелочей. Вы стояли в обнимку и улыбались, как сраные заговорщики.

— Друг, — объясняла ты, когда мы уже помирились.

— Твои друзья мечтают залезть тебе под юбку.

— Не говори так. Ты ничего не понимаешь. Хочешь, я вас познакомлю?

Я ничего не сказал и полез к тебе под юбку сам.

В общем, никто из нас не хотел уступать другому. Думаю, от этого мы с тобой и сломались.

Тогда я три дня не мог приготовить еду и убрать бутылки с кухни. Жена с дочкой обходили меня стороной. Что поделать, в своем доме я привык жить с кучей людей — женой, малышкой, иногда тещей и мамой, друзьями и подружками жены — и ни с кем из них не пересекаться.

Потом я, наконец, уснул, крепко и надолго. Я проспал, наверное, всю ту дрянную весну. А проснулся уже в другом городе, в другой Москве. В Москве измен, ревности и подозрений. В Москве разочарования и обиды. Москве чужих, ненадежных людей, где друзья могут быть хуже врагов, а любовники убивают друг друга голыми руками. В непредсказуемом городе, стянутом лентами дорог и манящем недоступным, одолженным тебе блеском высоток. Городе, который тревожно сопит за углом и в котором я понятия не имею, где ты и с кем.

И все же, благодаря тебе я её полюбил — как дополнение, расширенную версию тебя. Ты познакомила меня с Москвой, как с подружкой, и наполнила смыслом ее необъятные пространства. Я перестал ее бояться. Я перестал в ней стесняться себя. Спустя несколько лет, прожитых в этом городе, как в жутком сне, я наконец увидел в Москве женщину, которой я симпатичен и по-своему дорог.

Но теперь все кончено. Ты пишешь мне, что нам лучше разойтись. Понимаю, тебя мучают угрызения совести, как будто это ты, а не я, разрушаешь мою семью. Ты говоришь, что, может быть, у тебя уже есть кто-то, и этот кто-то будто бы готов тебе что-то там предложить. Но это ведь не главная причина, правда? А я считаю так: ты не успела, не позволила себе полюбить меня по-настоящему. И я пришел сюда, чтобы дать свой окончательный ответ, чтобы, наконец, сказать тебе то, что должен.

Я сел за пустой столик подальше от людей и шума музыки. Я заказал темного пива, два вискаря и немного закуски. Я открыл ноутбук.

На другом конце зала хохочут в голос и задушевно скрещивают рюмки. Кружки и бокалы звенят, запотевшие хайболы и роксы тают на глазах. На другом конце зала шепчут проникновенно, чтобы не слышали соседи, но я улавливаю что-то в этом шёпотке. Все вокруг делятся друг с другом чем-то важным. Тем, что скрывают от жен и мужей; тем, о чем не хотят, чтобы узнали дети. Что охота выплеснуть из себя и больше не трогать, а то больно. На другом конце зала у каждого свои проблемы и секреты, а у меня теперь ничего кроме этого письма.

Я напишу его, распечатаю и пришлю тебе по почте. Малость старомодно, но ничего. Спрячь его, а через пятьдесят лет достанешь из сундука и будешь показывать внучкам со словами: «Посмотрите, ненаглядные, какие смешные, жалкие и доверчивые мужчины. Они ровным счетом ничего не понимают в жизни и ничегошеньки не могут поделать с нашей властью. Сложив лапки, они поднимают до неба белый флаг (он у них всегда где-то рядом) и капитулируют по первому приказу. Владейте ими. Манипулируйте ими. Наслаждайтесь. Но не будьте дурами и ни за что не влюбляйтесь в них. Иначе они начнут помыкать вами, а ничего хуже этого нет».

Знаешь, только сейчас я понял, что женщины — ужасно прагматичные существа. Пока мы, мечтательные дураки, витаем в облаках и носим сраные розовые очки, вы все взвешиваете и фасуете, выверяете и рассчитываете, строите планы — основной и запасной, — продумываете стратегию и тактику, защиту и наступление. Дебют, миттельшпиль, эндшпиль. Пока я носился за тобой, ты выбирала и оценивала, складывала в уме все за и против. Ведь так?

Чему мне теперь верить? Твоим разумным доводам или своим неразумным чувствам? Ты хочешь, чтобы мы остались друзьями, потому что я женат. Я хочу, чтобы мы перестали быть друзьями. Может быть, я даже хочу, чтобы мы поженились. Но то ли я недостаточно хочу, то ли ты хочешь слишком сильно.

— Ещё двойной, лёд отдельно.

Официант заскользил к бару.

Знаешь, моя жизнь стала похожа на старую развалину, которая, пыхтя, трещит по швам и посреди которой я бегаю, охваченный паникой, пытаясь приладить на место трухлявые доски и законопатить щели. Дверь сошла с петель, крыша прогнила к блядской матери и в комнатах теперь хохочет ветер. Но, черт возьми, я пытаюсь остановить то, что нельзя остановить, — само время.

Я знаю, в чем моя проблема. Я уверовал в слова, самую пустую и проницаемую, самую живую и самую изменчивую субстанцию. Я обещал, ты обещала. Я говорил, ты говорила. Я молчал, ты молчала, потом переставала молчать, потом переставал молчать я. Пурга слов занесла нас с головой. Под сугробами надежд и обид нам было тепло, слова убаюкивали, клонило в сон и в этом сне нам было хорошо.

Нельзя доверять такой ненадежной валюте, как слова. Каждый, кто вкладывает в них, — банкрот. Поверь словам и накликаешь беду. Поверь словам и заваришь кашу. Мы закопались в словах, застряли в них, как в судебном разбирательстве. Сотни пыльных томов. Мы запутались, заплутали, пустили корни в почву неуверенности и сомнений. Ухватились за страх, как за якорь, и обвив его вокруг шеи, без раздумий легли на дно.

— Ещё пива, пожалуйста.

Я убежден: любовь — вирус. Она распространяется глаза в глаза и разливается по всему телу. Любовь прожорлива. Она возбуждает жуткий аппетит к переменам, острую нехватку тепла, тоску по настоящему.

Любовь заставляет мутировать, меняться во что бы то ни стало. Любовь зачеркивает все, что было, выводит прошлое на чистую воду. Готовы ли мы выслушать и принять новую правду о себе — вот вопрос. И в этом смысле любовь — моё и твоё персональное восстание против судьбы. Pocket revolution, чей тонкий фитилек, торчащий из-под юбок и вываливающийся из штанов, готов дотлеть в любую секунду.

Ты — заноза в моей ладони. Ты — пуля в моей голове. Ты застряла во мне. Стань частью меня или выйди с гноем. Ты — ветер в переулке; твой аромат манит меня бежать на улицу и искать приключений. Ты — преступление против нормальности. Ты — мое спасение, я задолжал тебя себе самому. Я поставил на тебя все, что у меня есть, в надежде либо сорвать самый крупный куш в своей жизни, либо проиграться подчистую. И что же мне выпало в итоге!

Мой день наполовину угас, стакан наполовину полон. Голова наполовину седа и сон наполовину крепок. Жизнь наполовину прожита, ну как минимум. И только мой гребаный оптимизм вот-вот перельется через край.

…Н-да, выпитое распаляет меня, ты это знаешь. Пальцы лупят по клавиатуре, на висках выступает пот. Белый квадрат экрана увлекает за собой и я по привычке стравливаю в него свою горечь. Процесс этот усыпляет и я поддаюсь, переживая в некотором роде писательское сновидение. Когда я просыпаюсь, на пустом экране уже готовы несколько страниц; внутри — слова, крепкие, как виски, как чугун, как двойной эспрессо. Я выдавливал их сгустками через дырку в черепе, пока бредил. Я обменял их на пот и кровь, обменял их на время, я сдал в ломбард все свои неудачи и получил за них жирный кукиш и фонарь под глазом. Я сбыл это добро кучерявым богам. Они превратят его в амброзию, пустят по венам и забалдеют так, что не смогут разжать зубов, чтобы ослабить жгут. За это я получил взамен три часа забытья и горстку слов, крепких, как гранит, как водка, как косяк дички. Слова — пламя, мозги кипят, как маршмеллоу. Хочешь — заваривай, хочешь — глотай вместе с бумагой.

Ты улыбаешься кому-то другому. Ты пишешь сообщения кому-то другому. Ты рассказываешь кому-то другому о том, как прошел твой день. Ты позволяешь кому-то другому угощать тебя. Ты выслушиваешь комплименты от кого-то другого. Ты жалуешься кому-то другому на всякую ерунду. Кому-то другому ты показываешь любимые смешные видосики. Ты позволяешь кому-то другому трогать тебя. Кого-то другого просишь фотографировать тебя. Кому-то другому ты с удовольствием отдаешься в постели. Кому-то другому ты. Кого-то другого ты. Кто-то другой тебя.

Я наливаю, выпиваю и наконец начинаю кое-что понимать. Я понимаю, что, пожалуй, надо научиться любить жизнь больше, чем тебя. Чтобы уйти из этого бара и не возвратиться в него ни завтра, ни после, ни седьмого дня. Чтобы на следующее утро, с похмелья начать понемногу трезветь, мучительно трезветь от тебя. Чтобы вернуть наконец на место своё заблудившееся, вывихнутое сердце.

Прости меня.

Я закрываю ноутбук и беру еще стакан. На его дне кто-то зубами нацарапал «Прощай, трезвость!» Прощаюсь и выпиваю.

В ожидании, когда наконец угаснет день; с сердцем, гоняющим по венам виски со льдом, кровью и темным пивом; с пустыми стаканами надежд, на дне которых болтаются последние капли веры в то, что судьба ещё бросит нас в лапы друг другу,

С.