Пища богов

Россия победила в войне. Жители Москвы теперь в день съедают только брусочек черного липкого хлеба с кипятком. Сотрудница лаборатории Паша каждый день добирается до работы через железнодорожный мост в полуобморочном от голода состоянии, но коллеги гордятся ей, ведь ее муж — герой, которому удалось выжить. Однажды Паша отправляется к нему на крыше поезда в захваченный русскими Берлин, но долгожданная встреча будет совсем не такой, как она себе представляет. Сюрреалистический рассказ Марии Шевцовой «Пища богов» показывает, какое будущее может ждать страну, в которой маленький человек становится заложником большой войны.

Мост нависал над железнодорожными путями недалеко от Белорусского вокзала. Паша шла по мосту на работу. Мост был для Паши самым неприятным отрезком пути: где-то к середине моста у Паши начинались галлюцинации. Пройдя примерно треть моста, Паша предчувствовала, что сейчас начнется. И, действительно, начиналось. Перед внутренним взором Паши появлялся хлеб: черный липкий брусочек. Ей, разумеется, очень хотелось его съесть. Она начинала представлять, как она его ест, чувствовала сладкий мякиш во рту. Хлеб рос, темнел, затмевал солнце. Паша плохо разбирала, куда идет. Она так сильно хотела дойти до работы в этот момент, что парадоксально не могла идти. Поэтому она останавливалась на мосту, смотрела вниз на железнодорожные пути и дышала. 

Кусок хлеба, завернутый в белую салфетку, лежал у нее в сумке. Воспитание не позволяло ей есть на улице. Кроме этого, она понимала, что если она съест сейчас, ей нечего будет есть потом, когда она придет на работу и коллеги нальют кипятку в чашки. Все будут что-то есть — не «что-то», конечно, а вот эти липкие черные куски, у всех одинаковые, а она? И тогда ей будет еще хуже. Поэтому сейчас надо потерпеть. И она терпела, превозмогала, отрывалась от перил моста, от картины переплетающихся рельсов, которые в голове ее переплетались еще больше, чем в действительности, и шла дальше.

Паша работала в лаборатории, проверяла анализы — брала каплю крови, размазывала по стеклышку и смотрела в микроскоп — сколько красных телец, сколько белых, сколько чего. Все коллеги ее были интеллигентные женщины, чуть старше Паши, которой было двадцать девять, немало. Общение с коллегами Пашу немного утешало: есть жизнь и после тридцати. Иногда ей казалось, что это даже неплохая жизнь: женщины в лаборатории были оптимистичны и веселы. Они постоянно радовались и подбадривали друг друга, особенно за чаем, то есть за кипятком. «Какое счастье, что мы победили!» — говорили они. «Паша, как вам повезло, ваш муж жив, он герой, он скоро вернется!» Паша кивала. Да, ей повезло, а с голодом страна скоро справится. Главное, что больше нет войны.

Одна коллега, Мария Натановна, внушала Паше повышенный оптимизм. Она ходила с палочкой, хромала. Когда-то давно она мечтала поступить в медицинский, поступала четыре раза подряд, но не могла добрать одного балла каждый год — и так все четыре раза. На пятый год профессор, принимавший экзамен, сказал ей: «Вы мне надоели. Вы, конечно, опять не добрали балл, но я вас приму. Потому что иначе вы так и будете приходить, тратить мое время». И ее приняли. Пять лет она училась как летала. После выпускного, под утро, с новеньким красным дипломом она шла домой — и попала под трамвай. Ей хотели ампутировать ногу, но она кричала врачу: «Нет!», он послушался и отрезал только пальцы. Повезло.

Другая коллега, Ольга Петровна, была сильно старше, возможно, ей было уже даже больше сорока. Насколько больше, Паша старалась не думать — цифры все-таки страшные, сколько там, пятьдесят? В пятьдесят в Пашиной деревне женщины проводили свой досуг у дома, сидя с подругами на лавочке, их называли «бабушки». Ольга Петровна держалась неестественно прямо, носила каблуки и шляпку, никогда не ставила локти на стол, даже когда смотрела в микроскоп. До революции Ольга Петровна жила в Париже и училась в Сорбонне. Один раз она рассказала, что в Париже никогда не продают свежевыпеченный хлеб, это считается нездоровым, ждут, пока он чуть-чуть подсохнет, а продают на следующий день — вчерашний. Пашино сознание захватил этот факт. Больше всего на свете ей хотелось нездорового свежевыпеченного хлеба, но его не было: ни в Париже, ни в Москве. Паша представляла, что она живет в Париже и просто ждет, когда он подсохнет. Скоро, скоро. Надо только немного, совсем немного потерпеть.

В то утро Паша опять шла по мосту с обычными неприятными предчувствиями. Опять на первой трети моста на нее навалилось: тоска волнами поднималась откуда-то из желудка, который требовал хлеба и журчал. Паша прошла несколько шагов, думая на этот раз не останавливаться и не смотреть на рельсы, но что-то непереносимое толкнуло ее к перилам, ослабевшие ноги остановились, Паша оперлась на локти. Она знала, что ее тошнит от голода, что так бывает. Волны противного желудочного сока подступали к горлу и отступали, в глазах было темно. Темный брусочек сиял перед Пашей, парил в воздухе, Паше хотелось махнуть рукой — отогнать.

Рельсы вдруг ожили, стали менять рисунок, поплыли блестящими ручейками. Перед Пашиными глазами проплыл поезд — вагончик за вагончиком. Кто-то сидел на крыше и махнул Паше рукой: давай к нам! Паша вдруг ощутила легкие пружинки в ногах, оттолкнулась и прыгнула — оп! Через секунду она сидела на крыше летящего поезда. Куда едет этот поезд, подумала она? «На Берлин! Сейчас все на Берлин!» — радостно сообщил ей кто-то. Она обернулась. Перед ней стоял какой-то блестящий и прозрачный парень, переливаясь на солнце. «А поесть здесь можно?» — спросила Паша. «Конечно!» Паша открыла сумку, достала хлеб, развернула салфетку и стала есть. Когда хлеб закончился, парень подмигнул и положил ей еще один кусок на салфетку. Это был совершенно другой хлеб, которого не было в Москве уже давно — мягкий, ароматный, пышный. «Парижский» — почему-то подумала Паша и положила в рот кусочек.

Ей мгновенно стало так вкусно и хорошо, как в детстве. Легко и спокойно. Ее совершенно не беспокоило, что за отсутствие на рабочем месте ее уволят и, возможно, дадут волчий билет. И что, высылка? Многие Пашины друзья и родственники из деревни погибли на севере. Но она почему-то сейчас не боялась. Мгновенно промелькнула Беларусь, Польша — поезд несся с необыкновенной скоростью. Парень достал откуда-то балалайку — такую-то же блестящую и прозрачную, как он сам — и стал играть. «Треньки-бреньки», — напевал он что-то знакомое, Паша подпевала и раскачивалась в такт. Ей не было ни холодно, ни голодно. «На Берлииин», — пропел парень последнюю строчку. Паша подхватила: «ииин», — и тут поезд остановился.

«Где мы?» — спросила Паша. «Как это, где? В Берлине, конечно. Мы же его захватили, он теперь наш. Иди, гуляй, мы доехали. У тебя же муж здесь?» — «Ага», — ответила Паша. «Ну вот», — сказал парень, — «значит, ты по адресу. Иди!» Паша посмотрела вокруг. Действительно, какой-то иностранный город, большие дома, многие разрушены. Паша по-прежнему сидела на крыше вагона. Вокруг ходили люди, но ее никто не замечал. Паша боялась спрыгнуть, ходила по крыше, смотрела вниз. Внизу как раз какой-то работник железной дороги подошел к двери и начал протирать ступени поезда. «Эй!» — крикнула Паша, — «эй» — но он не обратил на нее внимания.

Паша присела немного и вдруг ощутила в ногах те самые пружинки, которые придали ей смелости там, на московском еще мосту. Она попружинила в удовольствие и спрыгнула — но почему-то не приземлилась на землю, а подлетела еще выше и оказалась на крыше одного из домов. «Так», — подумала Паша, — «Я явно… Что-то не то». Она догадалась, что тело ее приобрело некоторые новые возможности, и теперь она двигается не совсем обычным способом — частично умея летать. Казалось бы, дополнительные умения должны делать жизнь лучше и легче, но Паша на своем опыте поняла, что и к более умному телу надо приспособиться, освоить. И Паша стала учиться.

Здание, на которое перелетела Паша с крыши вагона, было разрушено бомбой. Паша ходила по краю стены, перед ней расстилалась зияющая яма, где-то внизу виднелись остатки лестницы. Паша попружинила и попробовала перепрыгнуть — наметила точкой приземления противоположную стену — оп! Получилось. Паша походила еще и спланировала вниз — на полуразрушенную лестницу — оп! Опять получилось. На лестнице сидела женщина с седыми всклокоченными волосами и плакала. У ноги ее терлась черная кошка. «Кошки-то совсем как наши» — подумала Паша и вышла на улицу.

Она попробовала идти как обычно, но это было почему-то сложно. Воздух словно сопротивлялся. Она шагала, но при этом оставалась на месте — как в воде с сильным течением. Немногочисленные люди шли ей навстречу. Паша отмечала, как они одеты: бедно, но все равно интересно — нарядно. Лица у людей были отрешенные. Немного потоптавшись у двери все того же разбомбленного дома, Паша заметила большие буквы — Café — и поняла, что там, вероятно, есть какая-то еда. Она прыгнула — и оп! — все опять получилось, она оказалась рядом с вывеской. Чтобы не мучаться с шагами, Паша опять прыгнула и влетела в окно. Тут она поняла, что примерно знает, как управлять своим новым телом.

В кафе стоял полумрак, три небольших столика, только за одним сидел какой-то старик с длинными волосами и курил. Он что-то сказал — Паша обернулась и увидела, что он обращается к человеку за стойкой. Человек за стойкой был пожилой и грустный, Паша решила, что это хозяин кафе. Старик и хозяин обменивались репликами. Паша ничего не понимала, но ей казалось, что разговор у них важный и какой-то значительный. Паша поискала глазами прилавок: интересно, что они тут едят — но не нашла. Старик пил кофе из крошечной чашки — смешная порция, вероятно, от бедности. Несмотря на грусть разговаривающих, Паша прониклась к ним уважением. Видно было, что люди обсуждают что-то очень серьезное, вероятно, философское.

Паша покрутилась в кафе и вылетела на улицу. Она летала от одного дома до другого, наконец, долетела до какого-то пропускного пункта, где увидела надписи на разных языках, в том числе и по-русски. Она прочитала: «Вы покидаете американскую зону» и залетела внутрь пункта. Там стояли двое и разговаривали — Паша попыталась подслушать — но они говорили на английском, и Паша опять не поняла. Один из разговаривающих начал возмущаться и орать, грозить другому. Другой почему-то не заорал в ответ, а подошел и обнял орущего. Тот как-то сник, сдулся и зарыдал.

Паша поняла, что устала летать, но как дать отдохнуть себе, она не знала. Она перепрыгивала от одного места к другому, оставаясь непонятой и неузнанной, и все люди, которых она видела, были чем-то озабочены и не замечали ее. Спустился вечер, загорелись огни. Город приобрел инфернальную красоту — разрушенный, но сияющий. Паша залетела на крышу разрушенного собора и устроилась на неудобной покатой крыше — почему-то не съехала вниз, осталась словно прикрепленной канцелярской кнопкой. Паша смотрела на город с высоты, и тут рядом кто-то кашлянул. Паша обернулась — тот же парень, кажется, что и был на крыше, только выглядел он как-то иначе, приобрел лоск. Он казался темнее, хотя оставался таким же прозрачным, и сменил кепку на голове на высокий цилиндр. Смотрел он теперь важно и печально, и как-то приосанился. 

«Как вы, Пелагея?» — спросил он Пашу. «Хорошо, спасибо» — вежливо ответила Паша. «Встретились с мужем?» Паша растерялась. Она совершенно забыла, что Петька здесь. Парень — вернее, уже не парень, скорее, джентльмен — указал рукой куда-то вниз, Паша последовала взглядом за его ладонью и уткнулась глазами в какую-то надпись — вероятно, это был ресторан. Она обернулась, чтобы уточнить — Петя в ресторане? — но джентльмен исчез. Паша вздохнула. Почему-то ей стало очень грустно. Надо, конечно, заглянуть в этот ресторан, там же любимый муж, она же так скучала, и ей было трудно без него, а женщины в лаборатории постоянно говорили ей, какая она счастливая и какой Петька герой, что они все им гордятся. Разве она не хочет на него посмотреть? Нет, получается, не хочет, и вместо радости чувствует тоску — как будто ей предлагают что-то узнать, чего ей знать не надо.

Паша вздохнула и подпрыгнула — хоп! — она уже там, рядом с рестораном. Она прыгнула в окно и влетела. Перед ее глазами запрыгали цветные огоньки, заиграла манерно-страдающая музыка. Паша увидела стойку, темные фигуры людей. Один из них — высокий, с непослушным вихром — действительно был Петька. Он сидел, видимо, уже какое-то время — спина его немного покачивалась. Паша боялась заглянуть ему в лицо, наблюдала. Потом он сам резко и пьяно обернулся, она вздрогнула.

Петька смотрел в темноту расфокусированно, глаза его были красные. Он махнул рукой, подзывая кого-то: «Эй!» Паша подумала, что ее, и подалась вперед. Но ее опередила какая-то блондинка с красными губами — она встала из-за своего столика и медленной вальяжной походкой подошла к Петру. «Йа, майн шац», — сказала она с улыбкой, — «има», — и уселась рядом. Паша задрожала и гневно посмотрела Петьке прямо в глаза — но он не видел. «Что ж ты делаешь, мерзавец!» — громко сказала Паша на весь ресторан, понимая, что позорит себя, — «Что ж ты творишь!» Паше казалось, что ее слова прозвучали как гром — но Петька их не услышал. Паша подошла ближе и села рядом. Девица была совсем молоденькая, девчонка, но какая талия, какая походка! Одно слово, капитализм. Паша вспомнила, что старше Петьки на полтора года и вздохнула. Петька обнял девицу рукой, засмеялся и махнул человеку за стойкой — «Пива нам!» Человек что-то начал говорить в ответ, выражаясь непонятно. Петька возмутился: «Что? Марки тебе? Сходи в банк за своими марками, гнида фашистская. Или мне сходить?» Человек вздохнул, пожал плечами и налил два высоких бокала пива. «Красивая жизнь тут все-таки», — подумала Паша, — «не то, что у нас».

Петька жадно выпил свой бокал. «Как звать тебя? А?» — это он обратился, конечно, к блондинке. Она непонимающе покачала головой. «Ви. Ви хайст?» — Петька ткнул в блондинку указательным пальцем. «Их — хххь бин Петер». — «А!» — радостно закивала блондинка — «Анна!» — «Да ты что!» — раздельно и восхищенно произнес Петька, — «да-ты-что! Вот же дела, а? Петр и Анна встретились, да? Ты хоть понимаешь? Это же… Ты не понимаешь же. Это ж как в кино, да? В кино! Кино есть такое! Чапаев. Знаешь кино такое?» Петька докапывался до Анны. 

«Откуда ей знать, Петька», — недовольно встряла Паша, — «ну откуда немке знать русское кино про Чапаева, ты сам подумай». Петька вдруг повернул голову к Паше, Паша смотрела прямо на него. Видел ли он ее? Кажется, все-таки нет. Но Паша уже не боялась и сказала погромче: «Раз тут такое дело, возьми-ка мне тоже пива, а?» Петька почему-то послушно махнул человеку и рядом с ним образовался третий бокал. Он стоял между ним и Пашей, Паша потянула к себе бокал и отпила. Пиво было горьким, Паша поморщилась. Она пиво не любила, но сейчас ей нравилось сидеть и участвовать в этих непонятных разборках. Пиво бросилось ей в голову — видимо, тело не утратило возможности пьянеть — и Паша почувствовала необыкновенную смелость и какую-то веселую злость.

«Чапаев», — меж тем продолжал втолковывать Петька, — «кино такое. Врррешь! Не возьмешшшь!» — цитировал он, — «понимаешь, а? Понимаешь? Вррешь! Не возь…» — «Отстань от девушки», — прикрикнула Паша, — «все, победитель ты, не взяли тебя, ну и успокойся! Чего напиваться-то». «Мне надо, я и пью!» — вдруг ответил Петька, — «хочу и пью! Имею право. Тут бары специально, вот мы и пьем. Вчера драка была. Союзники, сволочи, пиво мое разлили. Я им кка-аак — дал! И все! Тю-тю, на тот свет мы их отправили. Нет союзников. А не надо, потому что. Ясно? Ясно тебе это?» Было не совсем понятно, к кому обращается Петька — к Анне или к Паше, но Паша поняла, что к ней. «Ясно, ясно», — сказала она, — «все мне ясно». «Вот то-то», — успокоился Петька, — «и не указывай мне, поняла? Не указывай, что делать!» Паша молчала, Петька тоже. Звучала музыка, надрывался томный немецкий голос с аристократичным грассированием. «Эх, Петька! Не люблю я, когда ты пьяный такой», — и Паша допила свой бокал залпом. — «Пью, чтобы тебе меньше досталось», — пояснила она, хлопнула бокалом о стойку и вышла.

Снаружи дрожали фонари, Паша пошла по улице, ей было горько. Она поняла, что вдруг обрела способность ходить. Она попробовала подпрыгнуть, но стоило ей чуть напружинить на ногах, как ноги просели, схлопнулись — она упала и стукнулась головой о холодный фонарный столб. Перед глазами все потемнело, поплыло. Паша застонала. Лоб болел, веки резал нестерпимый белый свет. Паша закрыла лицо рукой и открыла глаза.

Она сидела на мосту недалеко от станции Белорусская, видимо, потеряв сознание. Ноги и руки плохо слушались, в них ощущалась странная дрожь и онемение. Она повела рукой вокруг, села и осмотрелась. Внизу загудел паровоз. Рядом с ней никого не было, никто не видел, что она сидела на асфальте — а, может быть, и лежала? Как стыдно. Как же это случилось? Наверное, голова закружилась от этих рельсов. Она провела рукой, пытаясь найти сумку, и похолодела — сумки не было.

Она машинально встала и пошла — сколько времени, она не знала, может быть, уже вечер? Или утро следующего дня? Она шла и шла, и наконец пришла к знакомой двери с надписью «Лаборатория». Ее встречала Мария Натановна. «Паша! Вы немного задержались? А я вас жду. Вы просто не представляете, какое чудо! Вы знаете, что у меня сегодня на обед? Вы такого не ели уже несколько лет. Паша, Паша, милая, почему вы плачете? Что? Боже, там было все? Кошмар, а карточки? Паша! Это ужасно, да, но… Мы же выиграли войну. И я же вам главного еще не рассказала: у меня на обед хлеб с маргарином! Я вам дам половину. Не плачьте, ну пожалуйста. Идите сюда, я вас обниму. Сумку жаль, но вы сегодня будете есть маргарин, настоящий! Это же пища богов!»