шальшафран

Повесть «шальшафран» завязывает туго закрученную петлю воспоминаний о семье, где привязанность друг к другу приобретает болезненные формы. Кульминацией в цепи рушащихся родственных связей становится эмоциональная сцена бесчеловечного насилия, которая обнаруживает зловещую сторону любви.

I

Вечер перекутал собой деревенские земли. Отчий дом стоял грузный, но размеренно тихий. Кухня полонилась студеным ужином. Оставшийся на праздничной скатерти, он включал в себя блюда разной степени покойности. На графин налипла морская капуста. Стопки стояли основательно высушенными. Они держали в себе латвийский бальзам, до своей кончины деливший с картошкой углы в погребе. По ту сторону застарелой оконной рамы разгоралась еще малозаметная луна. Наваристый, жирный отсвет особенно выделял опустошенные детские тарелочки с кусочками халвы. Маленькие ложечки и вилочки непреднамеренно лежали друг на друге пластмассовым крестом.

В барачном тамбуре потихоньку начали пропадать ряды родственников и друзей семейства. Утекали стыдливые разговоры, а на смену им вваливался стоячий декабрьский дух. Крайний хлопок воротных дверей забрал вместе с собой не только остатки праздника, но и суточное напряжение. Один хлопок — и как-то легчает на сердце. Один хлопок — и Нинины поминки приходят к своему завершению.

Барак без человека видится бесхозным мемориалом. Лишенный своей батареечки, нехотя сутулится, ежится, не имея перспектив как прежде небрежно развалиться в пространстве. Подобно больному гастритом, нуждающемуся впихнуть в себя еду, чтобы осадить свербящее нутро. От чужого постояльца еще хуже: половицы скулят, ставни одномоментно сатанеют, предаваясь макабрическому танцу, намываемые фужеры с рюмками наворачивают панихиду. И песнь их бурная растекается из кухонных стен по широкой улице, с тягучим ветром забираясь в расхристанные форточки односельчан.

Николай расхаживал по бессмертному крову, обласканный потерявшимися воспоминаниями, что нашептывали ему предметы быта. Казавшийся им лишним в первые часы, они признали молодого человека по распростертым насыпью оспинам и гордо скроенным глазным мешкам. Легкой рукой он поглаживал стекло пустого по случаю празднования серванта, принимая в ответ такие же легкие приветственные поскрипывания. Толком не успел он отсалютовать родному убранству, придя на поминки за два часа до окончания. Расставляя на место сервиз, хозяйский сын слегка метался глазами по сторонам в попытке убедиться, что каждая из известных ему вещей лежит в предначертанном уголочке.

Посуда, очищенная от остатков пищи, вернулась на свои места. Своим телом Николай заполнил массивный диванный пролежень, а лицо утопил в подушке. Не размениваясь на движения, он оказался засосан сном.

Одна за другой сменялись передачи в задернутых веках, пока не остановились на конкретной и единственной, уже случавшейся в действительности четыре года назад. Если бы не присутствие сестры, можно было подумать, что Коля и не засыпал вовсе, настолько подлинной казалась обстановка. В тот день, 25 ноября 20XX года, Николай и Нина оказались в ситуации отказа.

Они отказались друг от друга.

II

Захваченный пестрой шафрановой шалью сестры на ее молочной шее, Коля остолбенело елозил челюстью над обеденной тарелкой. Чего она, впрочем, умело, хоть и ненарочно, не замечала. Его умиляло трепетное отношение Нины к этой дешевой вязаной ткани, в которой она высматривала что-то семейно-сакральное.

Шаркая ногами, чтобы привести в тонус сначала низ тела и затем верха, молодой человек без намека на выхлоп выискивал в голове хоть какую-нибудь опору, которая бы помогла ему подступиться к началу разговора.

— Коль, стынет — безучастно утвердила Нина.

С укоризной метнув взгляд сначала в рассольник, после чего скользнув глазами уже по остолбенелому телу, она возобновила ход своей трапезы.

— Что не так?

Недопонимающее лицо брата поднялось к сестринскому.

— Тарелка полная. Ты здесь вообще?  

— В голове мутно, не обращай внимания, — туго посыпался ответ. 

— Ешь, потом с головой разберешься.

Легкими волнами сотрясались кусочки овощей в бульоне, как бы призывая Колин взгляд к себе. Пустота, в которой он шарил, чтобы найти сносную форму сообщения о скором отъезде, начала раздражать. Залепив собой всю кухню, раздражение, хоть с другим основанием, опутало и Нину.

— Ладно, давай сюда тарелку. Пока сидеть так будешь, мухи налетят.

Из приоткрытого холодильника вывалился прохладный шлейф, оттолкнувшийся от Колиной спины и залетевший обратно за закрывающуюся дверцу.

— Подожди, верни обратно. Собаку покормлю. Ты старый хлеб выбрасывала? 

— Нет, в шкафчике. Плесень только обрежь.

На пластмассовую желтую доску навалился крупный кусок ржаного хлеба. Нож топорно входил в буханку, превратив формовой продукт в пищевой сор. Хлебные куски посыпались на бульонную поверхность. Чугунный чайник приподнялся с печки, и из носика его полилось немного подогретой воды в похлебку.

— Пошел? Заведи пса домой, помыть надо. Потом выгуляю.

Одетая в паутину, лампочка прихожей нехотя разбрызгала свет. Оставив собачий завтрак ожидать на неухоженной тумбе, Коля накинул на себя бушлат и беличью шапку. В компании пара и блюда он вышагал во двор, такой же неухоженно-усталый, некогда в прошлом отказавшийся от пристойного внешнего вида.

Глубокой, основательной походкой Николай подступился к будке Зубоскала, почти что с отеческой заботой надеясь не будить спящего. Тарелка, напоминающая гекатомбу, мягко легла на помятый снег, чуть касаясь заиндевевшего песьего уса. Оторопело мордочка питомца сдвинулась и потерялась в будке, где уже полеживало остальное туловище пса: исхудалое, однако не по возрасту бодрое. 

Подождав, пока запах похлебки возьмет свое и под неблагозвучный мотив встревоженной цепи притянет за собой Зубоскала, Коля с приветствием положил ладонь на его шерстяную спинку, принявшись ее полюбовно расчесывать. 

Спросонья собачий нос погрузился в еду без желания быть аккуратным, елозя в супе и расплескивая его за борта тарелки. Хилая челюсть прокручивала в себе горячий бульон, покашливая и выплевывая острые куски хлебного месива. Смешиваясь с кровью рыхлых десен, мякиш вываливался цепочкой, связанной протяжной, тонкой слюной. Когда перед собакой сгрудились отторгнутые остатки, с завтраком было покончено. Николай отцепил пса, и тот с унылым вилянием потащился в дом, опередив хозяина и друга в одном лице.

Оттерев трясущие лапы от снега смоченной тряпкой, Коля повел собаку в ванную. Зубоскал вытянулся по всей площади ванной чаши, в то время как Николай готовил воду и уже раскладывал перед собой банные принадлежности. Мыльная мистерия увлекла за собой старых товарищей, однако Николая она погрузила в статус жертвы непрошенной щедрости, выудив из закромов памяти мысль о человеке, давно и успешно упокоенном в этой самой памяти.

Эта мысль была об отце. 

III

Массивное темное пятно, в котором выделялись очертания распушившейся бороды и трясущегося свертка, тягуче перешагнуло через дверной порог. Щелкнула кнопка переключателя, и наваливающаяся электрическая вспышка пожрала темноту, а вместе с этим осветила лицо пришедшего. Виктор отряхнулся от снега прилипшей к кисти варежкой, вторую же опустил на бурый ковер. С бумажными поскрипываниями сверток стал расширяться до момента, пока из него не показались маленькие собачьи глазки, будто вшитые в кукольную мордочку. Хиленькие лапки засеменили в направлении гостиной, где отлеживался на материнских коленках, опутанных шафрановой шалью, и резво сопел Коленька.

После тяжелого дня, заполненного ловлей многочисленных подсказок и предзнаменований, Коля совсем выбился из сил. Он уютно нежился во снах, совсем и не подозревая, какое чудо было приготовлено для него отцом. Виктор, разобравшись с одеждой, потихоньку, как то было возможно, пошел к домашним, чтобы не тревожить никого из отдыхающих раньше времени. Сквозь сон Коленька почувствовал, как что-то мокрое плывет по его бархатной щеке. Пересилив тяжесть, с которой веки были опущены, он разглядел два ясных в своей радости лица: то были щенок и отец, сидящий напротив сына и держащий питомца.

С самого утра Коленька был настороже. Еще в постели он ощущал себя не по-будничному странно. Одеяльное полотнище как назло раскрывало его ступни, точно призывая поскорее окунуть ноги в прохладу пола. Коля знал, что день сегодня обещает быть особенным, каким бы рутинным не казался фасад будничного распорядка. Само естество мира пробивалось в мальчишеское сердце, справедливо волнуя его безмятежный, механистический ход. Не напрасным оказалось волнение.

Домашние покинули диван и под басистый зов отца мерно двинулись к ванной комнате. Таз наполнялся подогретой бойлером водой. Кусок полотенца расстелился по поверхности стиральной машинки. По отцовским заветам, Коля старался отмывать щенка в строгой последовательности: от хвоста до носика, и никак иначе. Подобная ритуальность в уходе за новым другом прижилась. И даже когда отец ушел из семьи, а мать от сердечного приступа из жизни, Коля продолжал мыть пса от хвоста до носика. И только сестра Нина могла ревностно вмешаться в эту процессию, как единственная, кто остался любить Колю, пока он может любить Зубоскала.

IV

Николай закончил сушку собаки. Опутав собачьи ребра непослушными руками, он глубже уселся в кресле. Беспокойство, подобное тому, что он испытывал в детстве, наползало. Вязкое, тинообразное и неумолимое, оно поднималось до висков и сдавливало их так сильно, что казалось, будто его удерживают вровень сиденью, чтобы накрепко вбить. Коля и сам желал забиться в любой возможный тайник, лишь бы избавить себя от всей мороки с разговорами. Пересидеть, потеряться, а дальше видно будет. Но все равно ему думалось, что бросить сестру и ничего не сказать — это не по-людски, это как-то неправильно. Какой бы прелой и удушающей жизнь в отчем доме не казалась, какие бы болезненные для него формы не принимала сестринская привязанность, молодой человек, сам тому не веря, убеждал себя — надо следовать голосу совести.

Тяжело передвигаясь от нежелания идти и душить себя размолвкой, Коля оторвал сестру от срезки засохших листьев на комнатных цветах.

— Нин, не хочу тянуть с этим. Уезжаю.

Вернувшись к цветам, будто не слышит чего-то определенно нового, Нина выдавила:

— Собирайся.

— А ты как?

— Я на выгул.

Материнское пальто село на узкие плечи Нины, которые надрывно перетянулись вязаной шалью. Огрубелая кожа кисти заскрипела при сжатии песьего поводка. Собачьи лапы очередью выпали на встречу промозглой, дурной улице. Худое тело женщины ускорялось наперекор сугробьим массам с каждым последующим шагом. Поддавшись обстоятельствам, Зубоскал с натугой зашустрел в ответ за хозяйкой. Не справляясь с натяжением, колени пса плотно сцепились с грязью и снегом. Обшарпанные и окровавленные, собачьи лапы проявили последнюю, напрасную попытку подняться вместе с телом. Окоченелые плети конечностей поплыли по снежной корке под трезвон собачьего скулежа. Резонанс густого кашля, рвущегося поводка и человечьего придыхания обрамил досадный променад. Уподобившись собаке, человек упал на колени перед Зубоскалом. Освободившись от шали, он стеснил ею собачью шею. Исступленными рывками шафрановая вяжа сдавила гортань. Покашливание смешалось с агоническим лаем. Толченый воздух выбегал из пасти, словно спасаясь, и всё до момента, пока не полетел последний лоскут пара, ставший точкой для песьей жизни.

Шаль сползла с шеи и перекинулась на туловище. Живое тело взяло мертвое. Вернувшись домой, оно разложило останки на вытоптанный бурый ковер. Из гостиной вышел Николай. Человеческое непонимание выползло из его губ:

— Зачем?

Тело остолбенело смотрело на бусы песьих глаз с застывшими на них льдинками слез. Помяв языком ответ, как готовое блюдо, которым недоволен кулинар, тело вынесло его на поруганье. И ответ тела был:

— Потому что я люблю тебя.