«Перемещенные лица». Рассказы об армянской эмиграции

Три года назад сотни тысяч россиян спешно покидали свою страну: одни искали спасения от отправки на фронт, другие — от политического преследования, а третьи — от стыда за происходящее и невозможности что-либо изменить. Многие страны, бывшие когда-то частью советской империи, с теплом приняли российских беженцев. Одной из них была Армения.
 
В ереванских рассказах Яна Шенкмана «Перемещенные лица» можно рассмотреть всю палитру переживаний тех, кто безвременно покинул свой дом, а еще — столкнуться лицом к лицу с реальностью страны, где угроза войны — повседневная данность, а люди учатся радоваться и любить в ожидании катастрофы.

Артём

Вдруг оказалось, что я ничего не знаю о своем парикмахере. Для Москвы это нормально, для Еревана — непредставимо. Это даже хуже, чем оказаться без денег. Как-нибудь протянешь, помогут, всегда можно договориться. В Ереване хорошо понимают словосочетание «очень надо». Ну, потом заплатишь или угостит кто-нибудь. За меня трижды платили в магазине, и не потому, что я такой бедный, а просто долго доставал кошелек и выглядел как потерпевший: рот раскрыт, взгляд затравленный, исподлобья.

Так что ничего, можно. Но если никого не знаешь, тебе и с деньгами будет не по себе.

Не знать, как кого зовут — в Ереване все равно что не знать свой адрес. Кстати, многие не знают. Дорогу тут объясняют так: пройдешь два квартала, потом налево, потом направо, потом в калитку во двор и через подъезд на параллельную улицу, там увидишь киоск с шаурмой, вот оттуда мне позвони.

Я долго смеялся, пока не оказалось, что у многих зданий в городе действительно нет номеров. Это самострой, там и не может быть никакого адреса. Просто человек знает, что это дом.

Я стал вспоминать. Сначала я стригся в Шенгавите у одного старика. Слева была пекарня с булочками и пышками, а справа аптека, до потолка заваленная памперсами и тампаксами. Все это — в длинной череде торговых павильонов. Позже я обнаружил в центре города барбершоп, оборудованный в подземном переходе метро. Назывался он почему-то «Нью-Йорк», там тоже стоял запах пышек и пирожков.

Инструмент у старика был древний, допотопный, в России таким стригут заключенных. Да и сам он выглядел, как зэк или ветеран войны: крепкий, жилистый, на лице написано, что ничего хорошего в жизни не было, только борьба за жизнь.

Он держался с большим достоинством. Прямая спина, хмурый, неразговорчивый. Суровый старик, я долго не решался заговорить с ним. Начал с идиотского вопроса: «А сколько вам лет?». Он ответил, мне стало стыдно. Старик был старше меня на два года.

Стриг он плохо, но очень старался. Когда замечал на моем черепе нелепо торчащий волос, морщинистое лицо озаряла хищная улыбка. Такое выражение бывает у охотничьих собак, почуявших на болоте дичь. Но с другой стороны, кто я такой, чтобы стричь меня хорошо? Все вокруг такие красивые, молодые уверенные, мне казалось, что они знают, как жить. А из зеркала на меня смотрел человек с седой бородой, очень усталыми глазами, с какой-то болью во всем облике, мне стало даже жалко его. И все-таки я попытался: «Так, бороду мы сбреем под ноль, а сверху сделайте покороче, молодежно, ну, вы меня понимаете».

Спасибо, друг. Выходя, я взглянул в зеркало, и у меня защемило сердце: я стал похож на отца.

Купил горячий пирожок, стало легче. Мела мартовская метель. Почему-то всегда, когда я хожу в парикмахерскую — или снег, или дождь, или пыльная буря, или война. Хотя я ведь не настолько редко стригусь.

После старика меня стригла девочка. Лет шестнадцати, она не говорила по-русски. Старшая переводила: виски убери, челку не трогай, бороду аккуратно брей. Время от времени она останавливалась и спрашивала, что ей делать. А я не знал, тут каждый решает сам.

В парикмахерской было тепло. Со второго раза они стали меня узнавать и начали угощать кофе. Это было непривычно. Все-таки я в дешевой парикмахерской, все очень бедные, это не отель Мариотт. «Вам с сахаром или без?». «Может, лучше не надо?». Я боялся, что меня заставят платить. «А вот еще конфеты, пожалуйста!». Очень осторожно я брал в руки маленькую горячую чашку. Специально дожидался момента, когда никто на меня не смотрит. Но они и не смотрели, у них было полно своих дел.

Девочка стеснялась меня — иностранец, мужчина. Я пытался представить, какая у нее жизнь. Наверно, хорошая, она все-таки у себя дома. Ее любят, у нее есть работа, пусть и такая. Что будет с ней дальше, тихой, робкой, стеснительной? Глаза в зеркале требовательно спрашивали: «А ты? Что будет с тобой?».

Она все время молчала, но даже если б говорила, я все равно не понял бы. Это было как разговор двух немых. Мне стало казаться, что между нами есть какая-то связь. Когда я входил, она улыбалась. Это неспроста. Ни один идиот не станет улыбаться при виде такого человека, как я.

Потом в атмосфере что-то изменилось, у меня появилась работа, я стал себя чувствовать немного уверенней. Я уже мог стричься за четыре тысячи, а не за две. Я знал названия улиц. Я мог сказать пятьдесят слов по-армянски, правда в произвольном порядке. Пару раз я еще заходил к ним в салон, но моей девочки не было, то ли она уволилась, то ли я не попадал в ее смену. А ни у кого другого стричься мне не хотелось. Это было бы некрасиво. И от кофе я отказался.

К этому моменту я уже точно решил, что останусь в Армении. У меня появилось даже армянское прошлое. Два кафе, куда я постоянно ходил, закрылись, я вспоминал о них с ностальгией. Таксистам я говорил: «Раньше было лучше, конечно. Что-то Ереван портится». Таксисты соглашались, некоторые из них приехали в Армению позже, чем я, но оттуда же, из России. Они говорили: «Вот в Москве — там настоящая жизнь! А у вас тут не пойми что». Это очень странное ощущение: я показывал Ереван армянам.

Стриг меня теперь модный молодой парень. Все время шутки, все время хорошее настроение. Как-то я зашел, он что-то напряженно высчитывал. «Что случилось, дорогой?». «Аренду сильно подняли». «И что теперь будет? Цены повысишь?». «Нет, просто буду работать больше». И снова шутки, улыбки, смех.

Раскаленным летом 2023 года я шел мимо его подвала. Он окликнул меня: «Жарко, да? Хочешь сок?». И вынес запотевший стакан. В этот момент я понял, что все будет нормально, не пропаду.

Я перестал сбривать бороду, но иногда заходил ее подровнять, если предстояла важная встреча. И каждый раз он отказывался от денег: «Это ерунда, ненастоящая работа, вот приходи в следующий раз, я тебя постригу как следует».

Я так поразился, что рассказал об этом соседке. Она сказала: «Люди у нас добрые, но потерянные какие-то, никто не знает, как дальше жить».

Это правда. Сколько я живу в Ереване, столько здесь ждут войны. Каждый день. И это значит, что нельзя ничего планировать. Какой смысл затеваться, если все равно все будет разрушено? Бегство, блокада, смерть.

Если Сибирь — зона рискованного земледелия, то Армения — зона рискованного всего. Отсюда фирменная меланхоличность и медлительность ереванцев: куда спешить? Давайте немножко растянем время.

Жизнь в Армении — как у подножья вулкана. Атмосфера самая умиротворяющая, люди прекрасные, все время происходит что-то хорошее. Но вулкан-то действующий! «Долбануть может в любой момент», — как сказал мне один знакомый. И время от времени это происходит. Магма бурлит, падают раскаленные капли…

«Мы-то привыкли, а русские…».

Вообще-то мы и в России так жили — в ожидании катастрофы. По крайней мере, я точно. Но, конечно, есть разница. В России я думал: «Скорей бы уж долбануло и снесло к херам эту мерзость. Невозможно уже, нечем дышать совсем».

А тут думаю: «Ну… пускай не сегодня. Еще хотя бы день-два, еще неделю. Пусть еще немного продлится…».

В день, когда началась война, я сидел в кресле у парикмахера. Работало радио, жужжала машинка. Он переводил мне последние новости.

— Пойдешь воевать?

— Не хочу идти, но пойду. Если сидеть дома, завтра они придут сюда, и не будет никакой парикмахерской и никакого Еревана.

— Есть надежда победить?

— Очень мало, почти никакой. Нас все бросили. Но я все равно пойду.

И вдруг я понял, что это касается и меня. Как это — никакого Еревана не будет? Я не согласен. А как же мне тогда жить?

К октябрю в город потоком хлынули беженцы. Я смотрел на них и думал: «А ведь, действительно, это Ноев ковчег». Кого здесь только нет: Баку, Бейрут, Аллепо, Москва, Тегеран, Одесса… Неужели мы все спасемся? Неужели у нас есть шанс?

Как-то вечером в подвал заглянул пожилой иранец. Настоящий перс, они часто приезжают сюда с той же целью, с какой финны ехали раньше в Питер: выпить, повеселиться. Но весельем от мужика не пахло. Он был сильно битый жизнью, хмурый, встревоженный. Мы с трудом объяснились с ним на ломаном английском. Он искал работу, любую. А каждый, кто живет в Ереване, знает, что работы в городе нет. То есть, есть, но платят так, что на это невозможно прожить. Либо надо иметь знакомых, тех, кто давно тебя знает.

Как вообще могла придти в голову эта абсурдная мысль — искать работу в Армении? Маленькая бедная страна, она сама еле держится, ощущение, что вот-вот упадет. Но, видимо, там, откуда он приехал, все еще хуже.

«Здесь у вас рай», — говорят ливанцы. Серьезно? «Потому что у нас там ад».

И я еще раз подумал: как это — Еревана не будет? А где же тогда всем спастись?

Перед Новым годом я принес парикмахеру коробку конфет. Не потому, что ждал чего-то в ответ, а просто хотелось сделать ему приятное. Здесь нельзя жлобиться, это я понял сразу. Человеческие отношения стоят гораздо дороже денег.

В общем, я молодец, поступил по-еревански, так мне казалось. А вот он оказался не на высоте, расстроил меня. Сначала отказывался, потом все-таки взял и сказал:

— Садись, стричься будем! С Новым годом тебя, Артем!

Я вздрогнул. Невозможно было объяснить ему, что я не Артем, у моих губ уже жужжало стальное лезвие.

Я шел домой и думал: «Надо с ним серьезно поговорить». Так не годится, ахпер-джан, надо знать, как кого зовут в Ереване.

Приехали!

Такси курсировало с раннего утра по маршруту Аэропорт Звартноц — Площадь Республики и обратно. Движение не прекращалось ни на минуту, только закроешь багажник, и вот уже опять открывать. Одни приезжали, другие уезжали, их было так много, что страна казалась большим залом ожидания международных рейсов, как будто весь мир пытается протиснуться в узкое горлышко Еревана. Очень немногие оставались здесь надолго, самое большее полгода-год — и снова надо собираться в дорогу.

С тех пор как мир стал открытым, в нем почти непрерывно стреляли, шла война, а это значит, что нужно все время двигаться, в движущуюся мишень гораздо трудней попасть. Не стой на месте, беги, беги, пока не сделаешь полный круг.

Приезжали в основном русские. И даже если армяне — все равно русские, с русскими деньгами, русскими привычками, русским прошлым. Первые месяцы никто не понимал, зачем они сюда едут, что у них там случилось. Одни оформляли прямо в аэропорту банковскую карточку Виза и улетали обратно. Другие оставались дольше, делали вид на жительство и даже подавали на паспорт, если в роду были бабушка Ануш или дедушка Арменак, но потом все равно уезжали. Армянки в окошках регистрации возмущались: «Вот как легко вы получили наше гражданство, а нам так легко русский паспорт не получить!». Трудно было понять, зачем им в этой ситуации, летом 2022-го, нужен красный паспорт РФ, при виде которого в европейских странах у людей резко портится настроение, но еще трудней понять, зачем россиянам армянский, паспорт блокадной страны.

Они сидели в кафе, выстраивались в очередь в банках, снимали квартиры в центре, но на четверых-пятерых, а те, у кого совсем не было денег, спали теплыми ночами на скамейках кольцевых бульваров. Появились русские клубы, русские фирмы, русские магазины, но и русские курьеры, и даже русские нищие.

Их было жалко, как жалко любого человека, выбитого из своей колеи, хотелось помочь, но довольно быстро, буквально через несколько недель, они справлялись с первым шоком и начинали вести себя очень уверенно, даже высокомерно, что не мешало им постоянно жаловаться на жизнь.

Карена это бесило. Ему хотелось сказать им, что они не знают настоящего горя. Это тут, в Армении, по-настоящему плохо, это здесь идет война, а не там у них, хотя сразу и не поймешь, потому что никто не жалуется. Это его, Карена, обидели, а у них капризы, они не знают, чего хотят. Это он жертва, а не они!..

Он гнал машину по улице адмирала Исакова, в сотый раз проезжая мимо коньячных заводов, американского посольства и русской церкви (а обратно все будет наоборот: церковь, американцы, коньяк), курил и думал, что не надо этого говорить. Ну, вот такие они люди, а он не такой. Нехорошо кидаться на приезжих без причины, и даже если есть причина, надо еще сто раз подумать, как он будет при этом выглядеть.

Повернул к себе зеркало, оттуда на него безо всякого интереса посмотрело усталое, слегка напряженное, но в целом вполне добродушное немолодое лицо, с таким человеком не страшно, он не обидит. Он и был таким когда-то, лет двадцать тому назад, а теперь приходилось делать усилие, чтобы напоминать себя прежнего. Надо подыгрывать им, все время говорить: «Вай, дорогой!» и прочую ахинею, которая так им нравится. Улыбнулся — вот теперь хорошо. Добрый дядюшка, таких обожают дети. Немного портила впечатление резкая красная черта под скулой, шрам от удара арматурой, но со временем он стянулся, и только когда Карен выходил из себя, горячился, левую сторону искажала болезненная гримаса. Как будто бы улыбка, но не улыбка. А может, все-таки стоит им рассказать?

Когда он подъехал, они сидели на чемоданах и орали друг на друга, вернее, орала женщина, а мужчина листал телефон и старался не смотреть ей в глаза. Видимо, ей непросто дался отъезд, он был нужен больше ему, чем ей. Сев в машину, она продолжала кричать:

— А я? Как же я? Ты подумал, как мы теперь будем жить?!

— А как бы мы жили там?

Минут пять они ехали молча, дулись друг на друга, как маленькие. На него вообще не обращали внимания, как будто машина ехала сама по себе. У обоих выступили на глазах слезы, они отвернулись каждый к своему окну и молчали.

Карен вмешался:

— Женщина джан, не плачь! Запиши мой телефон! У меня дом в селе, приезжайте, живите, все будет нормально, у нас хорошая страна, вам понравится.

Никакого дома не существовало в природе, но помощь была предложена от чистого сердца. Он уже представлял, как готовит гостям хоровац, показывает им комнаты, сидит с ними в саду, персики, абрикосы… Потом ему стало скучно, он решил продать дом и отправиться путешествовать. Проезжали как раз Бангладеш.

— Это Бангладеш, — сказал Карен.

Мужчина засмеялся.

— Район так называется. А вы откуда приехали?

— А вы не видите?

— Вай, дорогой, хороший город Москва, я там жил, пекарня была, очень хороший лаваш пекли. И люди там хорошие, добрые.

— Мы из Питера.

— Тоже хороший город, фрукты туда возил, персики, абрикосы…

Женщина схватилась за переднее кресло и снова стала кричать:

— Они фашисты, фашисты! Вы что, не понимаете, что у нас происходит?

Карен не понимал. Будь его воля, он бы не уезжал из России.

— И до вас доберутся! Всех ненавидят — кавказцев, украинцев, евреев! Вы, что, не помните, как они рынки ваши громили, били вас арматурами?

Он растерялся от такого напора. Буркнул: «Вообще-то, помню» — и уставился на дорогу. Нерассказанная история не давала ему дышать, застревала в горле, мешала говорить. Только на мосту Ахтанак стало немного легче.

Сначала он думал взять с них на тыщу больше. Потом думал вообще ничего не брать. В итоге взял ровно столько, сколько и полагалось. Хорошие люди, хоть и немного странные. Они не виноваты в том, что с ним случилось, он не против, пускай живут.

На Аргишти у Дома Москвы уже ждал следующий клиент. Он как раз наоборот уезжал. Высокий угреватый парень, офицерская выправка, новенький рюкзачок на плече, и сам весь какой-то новенький, не разношенный. Карен попытался представить, как он плачет — не получалось. А как стреляет? Как выкручивает руки? Как бьет с ноги по лицу?.. Это он представил легко.

— Брат джан, откуда ты? — спросил он, когда проехали Аргаванд и по обе стороны дороги потянулись чередой тоскливые оптовые магазины.

— Пермь.

— Я жил в Перми, в Перми хорошие люди…

Парень коротко бросил:

— Врешь!

Левая сторона лица дернулась, тормоза взвизгнули. Он резко крутанул руль и прижался к бордюру. Сунул руку в бардачок:

— Вот! Читай!

— Что ты мне суешь, что это?

— Читай-читай, там написано.

«МВД России, УФСИН… Пермский край, г. Пермь, ИК-29… Гражданин Балаян Карен Суренович… Отбывал наказание…».

— Проворовался, небось?

— Нос сломал такому, как ты. А теперь всё! Приехали! Вылезай!

До Звартноца оставалось еще километра два. «Дойдет, — подумал Карен, — не развалится». На обратном пути дорогу ему перебежал черный кот. Он вышел из машины и стал смотреть в сторону Арарата.