Якопо Саннадзаро — неаполитанский поэт, кажется, ни разу не гостивший в русской литературе. Это тем удивительнее, что его жизнь: придворного и дипломата, организатора научной жизни и пламенного оратора, могла бы привлечь внимание если не романистов, то любителей Италии, которые ценят соединение в итальянском духе авантюризма и академической подготовки, поэтического вдохновения и расчета, виртуозной мужественности и ранимости в мелочах – всё, что мы видим в Саннадзаро. Вероятно, Неаполь воспринимался в России как слишком «южный», в России полюбили нежный трепет Флорентийского Ренессанса, забыв, что Неаполь создавал все те же институты Ренессанса от нового типа дипломатии до нового типа кружков интеллектуалов. В зависимом от Испании и Франции Неаполе даже острее чувствовался скрытый дух Ренессанса как эксперимента, чем в независимых и амбициозных коммунах, с их показной роскошью и необузданным великолепием республиканской политики.
Ни одного перевода главного произведения Саннадзаро — «Аркадии» — не было за всю историю русской литературы. Сразу два перевода: Петра Епифанова и Александра Триандафилиди — вышли в начале 2017 года. Невнимание к этому роману (точнее, прозиметру, как «Новая жизнь» Данте) контрастирует с обожанием эпохи, в которую создан роман: 1504 год, когда вышла первая редакция романа, напоминает о самостоятельных шагах Рафаэля, познакомившегося в этом году с Леонардо и Микеланджело, о продолжающемся объединении Испании, в год смерти Изабеллы Кастильской и возвращения в Испанию Христофора Колумба, о множестве полюбившихся в России сюжетов, сопровождавших слом веков. Этот год был роковым и для Неаполя, родного города Саннадзаро: победа испанцев над французами, позволившая Саннадзаро вернуться на родину, спасла его репутацию, но от прежней жизни оставались руины. Но на самом деле, есть две важные причины, почему эта вышедшая в Венеции карманная книжка (Альдо Мануцио в Венеции создал индустрию книг, которые можно было читать в дороге; к сожалению, издатели обоих переводов не сделали изящного карманного издания для чтения в метро) не могла быть переведена раньше.
Первое — роман в самом принципиальном смысле неклассичен, если классической нормой считать возведение частной истории, частного человека, частной жизни в образцовый пример, в блеск творческого создания. Если классичен Петрарка, для которого Лаура — лавр, если классичен Боккаччо, превращающий своих современниц во Фьезоланских Нимф, если классичны позднее Гирландайо и Гоццоли, представляющие модную современность в рождественских сценах, то Саннадзаро более чем неклассичен. Даже «Амето» Боккаччо, первая пастораль Возрождения — это история возраста, а «Аркадия» меньше всего про возраста. Классичны вполне и латинские «Фацеции» Поджо Браччолини, и итальянские «Диалоги» Альберти — хотя они говорят о бытовых вещах, но так, что мы не сомневаемся, в какой череде образцов эти образцы займут свое место. Шутка появляется не потому, что она остроумна для публики, но потому что классическое построение литературы требует и наличия шуток для правильной работы литературы. «Аркадия» после этого как компьютерная игра «Мир танков» после советской «лейтенантской прозы»: это своего рода интерактив после множества активных кампаний по восстановлению литературы.
Второе — роман не обращен к кружку, хотя, вероятно, это первый роман с ключом, где автобиографические подробности вплетены в текст. Конечно, Саннадзаро был не менее общителен, чем прежние писатели, и Неаполь не меньше Флоренции давал возможности придворному искусству и ученым занятиям. Но Саннадзаро не вздумал бы кодифицировать эти занятия, он не написал бы «Придворного» как граф и нунций Бальтассаре Кастильоне, создававший свою книгу в те же годы, что вторая редакция «Аркадии». Дело в том, что кружковая литература — это своего рода символизм, флорентийские риторы и платоники выглядели в сравнении с Тремя Коронами Флоренции (давно литературно канонизированными Данте, Петраркой и Боккаччо) примерно как обитатели «Башни» Вячеслава Иванова в сравнении с Глебом Успенским и другим народолюбами, вполне канонизированными своей аудиторией. Неаполитанская литература вовсе не стремилась ничего символизировать в смысле встраивать в готовые жанровые решения: напротив, основатель неаполитанской академии Антонио Панормита взломал жанровые условности, в которых риторика выстраивает идеального читателя, строгой мерой блюдя обращения к читателю и к публике. В «Истории короля Альфонса» он смело соединил панегирик и беллетристику, а в скабрезных стихах «Гермафродита» слил ярость Катулла с рутиной элегий. В Неаполе не надо было возрождать точность археологических подробностей: напротив, важно было показать, что даже намека на жанр достаточно для создания литературной иллюзии.
«Аркадия» — это не классика, не мир тяжеловесных моральных аллегорий, не мир символической насыщенности Возрастов и Времен Года, но наоборот, мир, в котором домик превратится в «казино», политическая интрига — в опереточную авантюру, путеводство души — в действо перелетной труппы. К сожалению, ни в одном, ни в другом издании перевода нет синопсиса сюжета, хотя он как раз был бы нужен. То, что знают об «Аркадии» те, кто изучал курс зарубежной литературы на филологических факультетах — что протагонист удаляется из Неаполя в страну пастухов и принимает их законы и что он возвращается в город таинственным путем, чтобы узнать о смерти возлюбленной (это роднит «Аркадию» с «Новой Жизнью» Данте) — скорее вводит в заблуждение. «Аркадия» — досужая вещь в самом прямом смысле, и этим ее дух Неаполя дальше всего от духа, скажем, Флоренции, оформлявшей любое событие торжественным шествием, ритуализировавшей досуг. Мир пастухов — мир, в котором они сами не знают, играют они в жизнь, или сами жертвы высокой игры, мир азарта и печали, мир беззаботности и усиленных развлечений, мир напряженного созерцания, но не стратегического, а тактического.
«Аркадия» — вовсе не утопия, это скорее «красивая жизнь», если освободить это выражение от всем нам известной бандитской вседозволенности и увидеть в нем формулу тактического отношения к истории, не позволяющего оправдать пороки или измены мнимой «стратегией». Такая формула могла быть недолгой: в наступившем Чинквеченто попытки возродить трагедию и обосновать пасторальную драму окажутся гораздо важнее для исторического сознания: как вновь себя почувствовать в центре событий, преодолеть фрустрацию мнимости политического тела Италии. Саннадзаро достаточно было за свою жизнь много кого оплакать: оплакать возлюбленную, оплакать учителя в литературе, классициста и коллаборациониста Джованни Понтано, умершего после утраты своего положения в 1503 г., оплакать Неаполь и свою башню уединения, снесенную из военно-стратегических соображений, как звуки его плача слышались независимо от того, сценичны они или нет. Скорбь и несценичность произведений Саннадзаро (ядро романа — само умение героя скорбеть) — вот что привлекало к нему его английских продолжателей, как Сидни, и что не привлекло к нему русских переводчиков, для которых часто памятник отдаленной эпохи должен вмещать разную гамму настроений и быть эффектен. Но сейчас время Саннадзаро настало.
Подход переводчиков к материалу разный: Петр Епифанов переводит «Аркадию» как прямую речь человека своей эпохи, как мемуар, облеченный в форму романа, уделяя в предисловии много внимания личным обстоятельствам и механизмам тогдашней мировой политики. Перевод и читается как интереснейшие мемуары, после которых мы уже знакомы и с человеком, и с культурой эпохи, как «Подстрочник: жизнь Лилианы Лунгиной» и другие выдающиеся сюжеты. Александр Триандафилиди переводит литературный памятник, указывая, как он устроен, где он в каком смысле «литературен» и где и как реализуются функции литературности: мы читаем книгу, как читаем тома «Литературных памятников». Вот начало прозы 6:
Якопо Саннадзаро: Mentre Ergasto cantò la pietosa canzone, Fronimo, sovra tutti i pastori ingegnosissimo, la scrisse in una verde corteccia di faggio; e quella di molte ghirlande investita appiccò ad un albero, che sovra la bianca sepoltura stendeva i rami soi. Per la qual cosa essendo l’ora del disnare quasi passata, n’andammo presso d’una chiara fontana, che da piè di un altissimo pino si movea; e quivi ordinatamente cominciammo a mangiare le carni de' sacrificati vitelli, e latte in più maniere
Петр Епифанов: Пока Эргаст пел свою умиленную песнь, Фроним, самый сметливый из пастухов, записал ее на куске свежей буковой коры и повесил его, украсив гирляндами, на дереве, простиравшем над белым камнем надгробия свои ветви. А затем, поскольку уже почти миновал час обеда, мы отошли к прозрачному источнику, текшему под высокой пинией, и чинно принялись за еду. Здесь было мясо жертвенных телят, молоко во всяких видах…
Александр Триандафилиди: Пока Эргасто пел свою жалобную песнь, Фронимо, из всех пастухов изобретательнейший, переписал ее на зеленую кору бука и один из венков повесил на дерево, раскинувшее свои ветви над беломраморной гробницей. После чего, когда обеденный час почти уже истек, мы подошли к прозрачному ручью, бегущему у подножья высокой сосны; и здесь, соблюдая должный порядок, принялись пить молоко, вкушать мясо жертвенных тельцов…
Эргаст и Фроним — говорящие греческие имена: Трудолюбец и Разумец. У Епифанова Фроним торопится записать впечатления, у Триандафилиди он занимается литературной работой. У Епифанова пастухи даже среди могил беззаботны, у Триандафилиди такая беззаботность требует литературной стратегии. У Епифанова пастухи проголодались, но чувство святыни требует от них чинности изнутри их побуждений, у Триандафилиди ритуал занимает свое место в универсуме жизни, но только место. Одним словом, общие места в переводе Епифанова проживаются как счастье и судьба, а у Триандафилиди становятся местами в книге, заложенными закладками. Но вероятно, только так, как мемуар и как памятник, двумя переводами, и могла войти не-классика в мир, где мы ждем классику.
Саннадзаро Якопо. Аркадия. / пер. с ит., пред., прим. Петра Епифанова. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2017. 292 с.
Саннадзаро Якопо. Аркадия. / пер. с ит., ст., комм. Александра Триандафилиди. М.: Водолей, 2017. 272 с.
