Сладков и Яблоков

Это эссе в редакцию прислала бывшая школьная учительница. Школа, где Анастасия преподавала английский была кадетской. Дети с пятого класса носят военную экипировку, классы делятся на «казачий» и «спецназ», а среди педагогов — офицеры-воспитатели. Тогда всё это казалось естественным — обычные дети, обычные училки, культ силы и послушания — «нормальная жизнь», а что такого? А потом — началась война. Ставропольская учительница эмигрировала в Европу, но ей до сих пор снятся кошмары, в которых два ее бывших ученика-девятиклассника, возвращаются с войны на костылях, без ног.

Это не политический манифест. Это честная до безжалостности к себе исповедь. О цене войны, которую платят мальчишки, недавно сидевшие за партой. О вине, которая не проходит. О связях между людьми, сломанных границами. О школе, где с детства учили не думать, а «защищать Родину». Это очень личный текст. Но в нём — боль тысяч российских учителей, родителей, выпускников. И вопрос: кто виноват в том, что дети стали солдатами? И что теперь с этим делать?

Сладков и Яблоков — это два моих бывших ученика-девятиклассника, которые приснились мне на днях. И проснулась я в холодном поту.

Тогда

Из школы я уволилась десять лет назад, проработав год. И очень редко вспоминала тот недолгий период, на который решилась несмотря на все отговоры со стороны знакомых. Я подумала — как это так — выучилась на педагога, и даже не попробую по специальности поработать. И рада, что попробовала, и поняла, что это совсем не мое. Уж точно не школа.

Мне тогда было 22. Я училась на первом курсе магистратуры и нашла работу в общеобразовательной школе, которая по совместительству была кадетской. Училки английского там менялись чуть ли не каждый год, поэтому постоянно были вакансии. «Кадетскость» выражалась в том, что все дети с пятого класса носили горку (камуфляжный костюм), каждое утро начиналось с построения, классы были специализированные типа «казачий» или «спецназ», и т. д.

Помимо классных руководителей за каждым классом был закреплен офицер-воспитатель. Как правило, это были бывшие военные, вышедшие на пенсию.

Все были очень серьезные дядьки, училки тоже были классические — «вросшие» лет за 20 в эту школу (часть корабля, часть команды). Хотя мое методическое объединение иностранных языков было очень нормальным и дружелюбным. Там были все молодые: мне было 22, моей напарнице Лидии Сергеевне — 26, Наталье Сергеевне — 25, Оксане Андреевне — 27, А нашему руководителю объединения Евгении Борисовне — 34. Никто не крысился, все в меру дружили, но без фанатизма. И потом, когда я ушла из школы, у меня были о них приятные воспоминания, и я была бы совсем не против когда-нибудь пересечься и спросить «Как дела?» и попить чаю, и поболтать.

Практически сразу я поняла, что английский язык в этой школе никому не нужен, ни ученикам, ни директору, ни учителям. Просто для поступления в военные учебные заведения он не нужен. Поэтому мы, училки английского, считались чем-то несерьезным и номинальным.

У меня было два вторых класса, и с ними было очень тяжело, так как они были совсем маленькими, было два пятых, и с ними было классно, был один седьмой, в котором меня как-то спросили:

— Анастасия Петровна, а вы курите?

— Нет, — говорю я.

— Тогда о чем с вами можно разговаривать, — получаю я ответ от тринадцатилетней Марины.

Потом они, правда, нашли мою страницу в ВК, а там — мое фото с сигаретой.

В общем, седьмой класс был тяжелым, и мы по большей части выясняли отношения, а не учили английский. Был еще восьмой класс, Они не были тяжелыми, но были очень несерьезными, потому что все уже примерно понимали, куда пойдут учиться, и, конечно, английский им там был не нужен.

Самый старший был девятый — это были уже такие раскачанные дяди и дерзкие девушки — подростки шестнадцати лет.

Я была их шестая учительница английского в этой школе. Результат был на лицо — большинство не умело читать. И к моему стыду, ситуация не сильно поменялась к концу года. Эти уже точно понимали, куда они будут поступать, и что английский им совсем не нужен. Эти работали не на знания, а на оценки, поэтому, часто после выполненных заданий, в голове у них ничего нового не появлялось, но начинался торг со мной за оценку повыше.

В этом классе было два друга, я их запомнила, потому что частенько приходилось делать им замечания, и звучные фамилии Сладков и Яблоков легко всплыли в памяти спустя 10 лет. Помню, как-то эти гении прогуляли три моих урока подряд, каждый раз мне их одноклассники говорили, что они на соревнованиях, а потом их классная руководительница поймала курящими за школой — она была тертый калач, не то что я.

Сладков и Яблоков сидели вместе. Оба раскачанные (спорту в этой школе уделялось больше внимания, чем английскому) и 

выглядели, как два дядьки в военной форме. Но когда начинали разговаривать, то звучали как пятиклассники.

Когда я делала им замечание, следовало вот такое детское:

— Анастасия Петровна, а че я сразу?

— Что сразу Сладков?

— А че сразу Яблоков?

— Я ничего не сделал! Я просто сижу, слежу, как читают!

— За что два? И почему вы двойки на полстраницы рисуете? Пятерки у вас маленькие, а двойки здоровые!

Двойки я и правда рисовала большие, было в этом какое-то удовольствие и месть, ведь как я ни старалась, с английским не сдвигалась ничего и ни у кого.

Английский знали оба очень плохо, даже не на тройку, причем Сладков еще как-то читал — на оценку, Яблоков не знал ничего абсолютно, даже буквы. И это в девятом классе. Они оба были очень неплохими ребятами, не гадостными, уважительными. Немного подростками-балбесами, но в этом криминального ничего нет.

В конце годя я не отказалась летом работать в лагере, и директор намекнул, что можно было бы мне и по собственному желанию.

Я потом немного скучала по всем — по детям, по коллегам. Но была рада, что не осталась.

Сон

А теперь про сон, он был такой четкий, такой яркий.

Я где-то в родном городе на улице случайно встречаю свою бывшую напарницу Лидию Сергеевну, которую видела в последний раз как раз перед увольнением. Она очень спешила.

— Слушай, я в субботу День рождения свой праздную дома, там все наши девчонки будут, а еще та Анастасия Сергеевна, на чьем декретном месте ты работала. Мы тебя часто вспоминаем, интересно, чем занимаешься! Собираемся в пять вечера, сможешь?

— Смогу, и обязательно буду, я очень бы хотела со всеми поболтать! — говорю я.

Я приготовила для Лидии Сергеевны очень крутой подарок — сделала набор всяких всячин из разных стран Европы, где недавно путешествовала на своем доме на колесах. Я была уверена, что мой подарок будет самым классным, и очень ей понравится, ведь она все-таки училка английского и ей из этого провинциального города английский было видно только по телевизору. А так — столько иностранных аутентичных штук. Да и остальным училкам тоже любопытно будет. Наверное, спросят, как и откуда это все, а я им расскажу всякие истории из путешествия.

И вот, сидим мы все за столом, рады друг друга видеть. Застолье классическое — куча майонезных салатов и мяса, гостинная в их квартире маленькая, все сидят достаточно тесно. Но атмосфера хорошая, весело и приятно. Доходит дело до подарков, и наступает моя очередь.

Я достаю свой большой и красиво упакованный подарок. Все в предвкушении, я его открываю, чтобы показать и рассказать, что в нем. Сначала — гумми берхен из Берлина, потом — рыбные консервы из Норвегии, затем — какие-то печеньки из Польши. Я достаю все по очереди, рассказываю, что это, и откуда мы это привезли. Мне очень радостно это делать, и я немного хвастаюсь, и думаю, что они меня сейчас станут расспрашивать, и я им расскажу еще больше.

Тут я замечаю, что радуюсь и разговариваю за столом только я. Остальные растерянно и напряженно молчат. И как-то вроде смотрят на подарок, но вроде и нет. Лидия Сергеевна стоит во главе стола и ее глаза опущены.

Как будто всем стыдно. За подарок и мою презентацию.

Я замолкаю, перестаю показывать подарки, и как будто застываю, как и все за этим столом. Опускаю глаза. Поднимаю их, и понимаю, что мы в этой же компании, так же по кругу сидим за столом, но за другим, и в другом месте.

Это две сдвинутые парты, как мы обычно сдвигали их, когда пили чай нашим методическим объединением иностранных языков в классе Евгении Борисовны. На столе чай и печеньки и мои подарки. Во главе стола по прежнему Лидия Сергеевна. Но с ней рядом стоят два новых персонажа. Вернее, старых — Сладков и Яблоков. Они стоят какие-то понурые. Глаза у них тоже опущены. Пришли учителей навестить, думаю я, в школу частенько приходили ее бывшие выпускники.

Я смотрю внимательней на них двоих, и вижу, что оба стоят на косылях. У одного — правой ноги по колено нет. Штанина горки подвернута и завязана. Яблоков. Вечно он какой-то невезучий. Лезет куда-то, не подумав.

Сладков тоже стоит на костылях, но я не вижу его полностью, и не знаю, какой ноги нет.

Я понимаю, откуда это. Они были на войне в Украине. В мясорубке. Отвоевались.

 Мне становится от этого очень не по себе.

Абсолютно все сидят неподвижно и молча. Тишина звенит. У всех головы опущены, глаза смотрят в пол. Двигаюсь за этим столом только я — нервно переминаясь на стуле. Смотрю вокруг — все будто одного цвета, серого и скорбящего. И тишина кричит о костылях и почему-то о моем подарке. И я не понимаю, почему.

Сладков и Яблоков выглядят абсолютно так же, как и в девятом классе. Только я совсем не вижу их глаза. И они их прячут от меня, чураются встретиться взглядом, как и остальные за этим столом. Мне очень неловко, я чувствую себя очень лишней, очень неправильной. Я сделала что-то плохое. Что-то очень нехорошее.

Я чувствую, что у окружающих ко мне есть какая-то большая претензия, большой упрек, у всех у них. Ко мне. Все понимают в чем дело, но не говорят мне.

Я опять смотрю на костыли и на подвернутую штанину Яблокова. И мне хочется поздороваться. Но я не знаю, что и как сказать, я не знаю, какой быть, не хочу быть наигранно веселой, не хочу быть слишком грустной. И просто смотрю на них, а они на меня нет.

— Ну и как ты ИМ расскажешь, откуда у тебя все эти «подарки», — сказал голос, который не принадлежал никому конкретно за этим столом.

И все как будто согласились с постановкой вопроса. Как будто бы голос должен был объяснить мне, что происходит. И Он объяснил.

Я поняла все сразу. И поняла, что мои рассказы про путеществия по Европе здесь звучат противоестественно и неуместно. Потому что Европа — враг. Они думают: принеся эти подарки, я невольно призналась в том, что, предала свою страну и народ, потому что была там, с теми. И даже не постеснялась.

Если я живу не в России, а в стране врагов, значит я на стороне врагов. Значит, я больше Россию не люблю.

Значит, я виновата в украинской мясорубке так же, как и вся эта загнивающая Европа. Это я виновата в том, что Сладков и Яблоков на костылях. И это только те травмы, которые видно. Страшно представить, что у них в голове.

Дружу с врагами — значит и сама враг. Потому что нельзя быть посередине. Можно либо «защищать родину» и поддерживать войну, либо нет. Если нет, то что я делаю за одним столом с этими людьми.

Чувствую себя глупо, как я могла не подумать об этом раньше.

И мне стыдно перед Сладковым и Яблоковым, за то, что у меня две ноги, а у них нет.

За то, что принесла эти глупые подарки — конфетки, печеньки.

Мне стыдно, за то, что их обманули взрослые, когда они были детьми.

Мне стыдно, что их мир рухнул. Они больше никогда не будут такими, как до Украины.

Мне стыдно, что у меня мирная жизнь, а у них война, которая уже никогда не пройдет. Точно не в их головах.

В какой-то момент мне хочется как-то объясниться. Потом я думаю, что никакие объяснения своей политической позиции не будут здесь уместными. Все будет нелепым для них, и будто на другом языке. А эти ребята никогда не были хороши в изучении иностранных языков.

Мои политические убеждения, мои обьяснения наверняка ничтожны рядом с тем горем и ужасом, которые случились со Сладковым и Яблоковым на войне. И, возможно со многими другими выпускниками этой школы, которые шли «защищать Родину» и стали теперь такими. Такими какими будут, наверное всегда. Когда внутри у них много чего умерло, и никогда не вернется. И видно это по тому, как они стоят и молчат, и не поднимают глаза. Тех девятиклассников нет, они умерли.

Я больше не их бывшая училка английского и не коллега, с которой хотелось бы вспоминать о прошлом, и сплетничать о настоящем, планировать будущие поездки в горы, или походы «на кофе».

Я та, которая предала их всех. Я — чужая. Я — враг. Я виновата во всем.

Всем уже давно было понятно, а до меня дошло только сейчас, насколько нелепо мое присутствие, насколько я — с другой планеты.

Насколько глупа идея с этими подарками, насколько эти училки англиского не про лингвострановедение, насколько нам никогда уже не будем сидеть за одним столом и пить чай вместе.

И я думаю, что мне не нужно было приходить, и как так я совсем не подумала о таком? Ах да, в своей мирной жизни, когда все хорошо, я иногда забываю о том, что происходит в Украине. А потом жизнь возвращает меня в реальность — эта война в моем настоящем, будущем, а теперь еще в прошлом.

А они все молчат и думают, как же так получилось, что я такая. И что со мной пошло не так.

И я ухожу, потому что в их мире для меня нет места. И без меня в их мире порядок и согласие, и трагичность, но она какая-то не такая тревожная, чем когда я там я.

Сейчас

Я просыпаюсь у себя в спальне, в холодном поту. Занавески плотно закрыты и в комнате темно.

Сейчас я живу в одной из стран Европы. И пока не езжу в родной город в России. А скучаю по дому страшно. И сны о нем снятся.

Я выпиваю немного воды из стакана рядом с кроватью, и думаю о своем сне.

Мне грустно, и горько, и тошно, и стыдно. Что моя правда, что какая-то моя антивоенная позиция по сравнению с тем, что наверняка было со Сладковым и Яблоковым — ничто.

Я ушла из школы 10 лет назад, а значит, 

ВСЕ, кого я учила, могли уже пройти через войну в Украине. Девятиклассники, восьмиклассники, семиклассники, пятиклассники, второклассники.

Практически все собирались делать военную карьеру, всех воспитывали «защищать Родину».

Только вот взрослые в этой школе — учителя, педагоги-офицеры, завучи и хитрый, выслуживающийся перед начальством директор — никогда не говорили, как понять, где «защищать», а где — подумать, что вообще происходит.

И возможно, НИКТО из моих бывших учеников тоже бы не хотел встретиться со мной взглядом. И у кого-то из них уже есть костыли, или коляска. Кого-то уже нет. А кто-то есть, и кричит с пеной у рта про защиту Родины.

Я помню их детьми и подростками. Дети верят взрослым, и впитывают все, как губки. И в них впихивают то, что нужно взрослым. Готовят маленьких игрушечных солдатиков, которые «прошиты» и не задают вопросов.

Мне грустно, и горько, и тошно, и стыдно, что детям — чистым и готовым впитать все, что угодно — любовь, честность, доброту, критическое мышление, любопытство к миру, толерантность — врут и впихивают это: все враги, все завидуют, все нападут, как только смогут, мы особенные, у нас русская душа, у нас Русский мир.

И потом их жизнь становится такой, какой становится.

Если я бы кого-то из них встретила — я бы не стала рассказывать, что воевать в Украине — это плохо. Я думаю, что они уже и без меня это знают, если там были. Намного лучше меня.

Их жестоко обманули, и можно было по-другому — просто мирно жить, учиться, работать, любить, дружить, зарабатывать деньги, реализовываться, иметь хобби, изучать иностранные языки, путешествовать, и покупать глупые печеньки в Польше. Или не в Польше, а еще где-то.

А вообще, я надеюсь, что у Сладкова и Яблокова все хорошо. И у всех тех, кого я знала детьми в этой школе. Я надеюсь, что все у ВСЕХ ВСЕ хорошо. Но проверять и знать наверняка я не хочу.