Словеснику, преподающему в старших классах, конечно, хорошо знаком комментарий С. В. Белова к «Преступлению и наказанию». Выдержавший несколько изданий, он и по сию пору не потерял своей практической ценности и является незаменимым при подготовке к урокам, посвященным анализу знаменитого романа. Особую весомость книге С. В. Белова придает высокая оценка, которой удостоил его труд академик Д. С. Лихачев (выступивший к тому же и научным редактором комментария). Однако это не означает, разумеется, бесспорности всех положений, высказанных в «книге для учителя», на что, уверен, и не думал претендовать ее автор. Вот одному такому спорному, на мой взгляд, месту и посвящены следующие заметки.
В предисловии к комментарию Д. С. Лихачев совершенно справедливо указывает на то, что в «Преступлении и наказании» «имеет значение буквально все: и числа, и имена, и фамилии, и петербургская топография, и время действия, и различные ситуации, и даже отдельные слова, — лишь медленное чтение романа дает возможность читателю постигнуть весь его замысел и оценить редчайшее искусство мысли Достоевского». Замечательно при этом, что в качестве примера одной из таких значимых деталей академик приводит следующую: «В этом духовном мире имеет значение… разное положение топора во время убийства Раскольниковым старухи процентщицы и Лизаветы…». И это действительно так. Вместе с тем трактовка этой детали, данная комментатором, не кажется достаточно убедительной. Вот что пишет в связи с этим С. В. Белов: «В течение всей сцены убийства лезвие топора было обращено к Раскольникову и угрожающе глядело ему в лицо, как бы приглашая стать на место жертвы. Не топор во власти Раскольникова, а Раскольников стал орудием топора. Совершенно иначе обстояло дело в незапланированном убийстве доброй и кроткой по природе Лизаветы: „Удар пришелся прямо по черепу, острием“. Топор жестоко отомстил Раскольникову. Это бессилие совладать с орудием убийства явилось началом крушения Раскольникова». Так ли было на самом деле?
Последуем совету академика и медленно прочитаем текст «Преступления и наказания» — вчитаемся: «…<Раскольников> высвободил топор из петли, но еще не вынул совсем, а только придерживал правою рукой под одеждой. <…>
— Да что он тут навертел! — с досадой вскричала старуха и пошевелилась в его сторону. Ни одного мига нельзя было терять более. Он вынул топор совсем, взмахнул его обеими руками <…> и почти без усилия <…> опустил на голову обухом. <…>
<…> Удар пришелся в самое темя, чему способствовал ее малый рост. <…> Нагнувшись и рассматривая ее опять ближе, он увидел ясно, что череп был раздроблен и даже сворочен чуть-чуть на сторону…»
Итак, что же говорит текст?
1. До самого удара топор находится под пальто, при этом Раскольников держит его одной рукой — за верхнюю, т. е. толстую часть топорища, расположенную ближе к руке: это и удобнее и легче (как мы помним, «руки его были ужасно слабы; <…> они <…> всё более немели и деревенели. Он боялся, что выпустит и уронит топор…»). Следовательно, готовясь к удару, Раскольников лишь осязает топор, но не видит его.
2. Видел ли Раскольников топор, вынув его из-под пальто? Читаем: «Ни одного мига нельзя было терять более. Он вынул топор совсем, взмахнул его обеими руками…» Вынимание и взмах — дело мгновения. Это фактически одно движение — смотреть на топор было просто некогда. Заметим кстати, что даже если бы время на такой взгляд у Раскольникова каким-то чудом появилось, увидеть острие, направленное ему в лицо, он все равно не смог бы. Дело в том, где находился топор. Вспомним: «…петля назначалась для топора. <…> если [топор] под пальто спрятать, то все-таки надо было рукой придерживать, что было бы приметно. Теперь же, с петлей, стоит только вложить в нее лезвие топора, и он будет висеть спокойно, под мышкой изнутри…» Лезвие, стало быть, прижато к левому боку. Теперь мысленно повторим движение Раскольникова. Куда оно направлено? Вверх и чуть левее — чтобы удобнее, ловчее и быстрее (и потому, что медлить было нельзя, и потому, что руки не слушаются и Раскольников боится уронить орудие убийства) было подхватить топорище левой рукой. А затем — взмах. В словаре В. И. Даля взмахнуть толкуется следующим образом: подымать махая, замахиваться; взмах — подъем чего-либо в один прием вверх. Таким образом, ни топор в лицо Раскольникову, ни Раскольников «в лицо» топору «глядеть» в этот момент не могли. Комментатора здесь подвела, как мне кажется, неучтенная им особенность нарратива как такового: одновременные действия или же действие, состоящее из нескольких последовательных элементов, так или иначе можно воспроизвести лишь в виде последовательности слов.
3. Но, может быть, Раскольников увидел лезвие топора непосредственно перед ударом или в сам момент нанесения удара? Тоже нет! Ответ опять-таки содержится в тексте: Достоевский абсолютно недвусмысленно рассказывает о том, что именно видит герой, на чём сосредоточено его внимание. Точнее, не на чём, а на ком — на старухе (отсюда и кажущееся невероятно подробным описание прически Алены Ивановны: «Старуха, как и всегда, была простоволосая. Светлые с проседью, жиденькие волосы ее, по обыкновению жирно смазанные маслом, были заплетены в крысиную косичку и подобраны под осколок роговой гребенки, торчавшей на ее затылке. Удар пришелся в самое темя…»). И это легко объяснить не только психологически (убийца, конечно, наблюдает за жертвой — недаром он наносит удар в тот момент, когда старуха «пошевелилась в его сторону»), но и логически. Фантастический реалист, Достоевский был в первую очередь реалистом как таковым. Любой, кто хоть раз в жизни пробовал работать топором, используя его, например, для колки дров, прекрасно знает, что взгляд и при подготовке к удару, и в момент самого удара (тем более с размаху) направлен на разрубаемый/раскалываемый предмет — иначе немудрено промахнуться.
Таким образом, ясно, что «в течение всей сцены убийства» (курсив мой. — А.К.), как пытается уверить комментатор, лезвие топора не могло быть обращено к Раскольникову. Сомнительно выглядит и попытка трактовать эту деталь как некое приглашение герою «стать на место жертвы». Раскольников, конечно, может сколько угодно отрицать свою причастность миру «униженных и оскорбленных» — миру жертв, но бесспорность этого факта совершенно очевидна для читателя, тогда как причины, по которым «добрая и кроткая по природе <?>» Лизавета была убита «по черепу, острием», остаются вопреки утверждению С. В. Белова совершенно неясными. «Топор жестоко отомстил Раскольникову», — приходит к выводу комментатор. За что же, хотелось бы знать, топор столь неблагосклонен к нищему студенту?
Тем не менее вопросы остаются: куда же было обращено лезвие топора в момент убийства Алены Ивановны и почему кроткая Лизавета получила удар острием? Согласитесь, автор «Преступления и наказания» вряд ли случайно будет педалировать эту страшную в своей значимости подробность: «…[Раскольников] опустил [топор] на голову обухом. <…> он изо всей силы ударил раз и другой, всё обухом и всё по темени»…
Кроме того, стоит, видимо, поразмышлять и над тем, почему в качестве орудия убийства был выбран именно топор, поскольку объяснение, данное в тексте «Преступления и наказания», явно недостаточно, ибо относится исключительно к внешней стороне события и не затрагивает его духовной или, если угодно, символической сущности. Вот как об этом сообщает повествователь: «О том, что дело надо сделать топором, решено им было уже давно. У него был еще складной садовый ножик; но на нож, и особенно на свои силы, он не надеялся, а потому и остановился на топоре окончательно».
Можно смело утверждать, что эта деталь несет чрезвычайно важную смысловую нагрузку (кстати, само слово топор употреблено в романе более 60 раз) — какую, мы попробуем сейчас выяснить. Заметим, что первый раз топор появляется в кошмаре Раскольникова: «Топором ее [кобыленку], чего! Покончить с ней разом», — советует Миколке зевака. А в последний — в эпилоге романа: «Тебе ли было с топором ходить; не барское вовсе дело», — насмехаются каторжные над Раскольниковым. Выделенные места я прокомментирую чуть ниже, а пока продолжим цитату:
«На второй неделе Великого поста пришла ему очередь говеть вместе со своей казармой. Он ходил в церковь молиться вместе с другими. <…> произошла однажды ссора; все разом напали на него с остервенением.
— Ты безбожник! Ты в Бога не веруешь! — кричали ему. — Убить тебя надо. Он никогда не говорил им о Боге и вере, но они хотели убить его, как безбожника; он молчал и не возражал им на это».
А теперь обещанный комментарий, хотя я почти уверен, что читатель уже многое увидел сам и многое почувствовал. В контексте «Преступления и наказания» топор, с одной стороны, связан с темой убийства и выступает как знак насильственной смерти, а с другой (во всех узловых эпизодах романа) — с темой безверия, манифестируемой через предметы, символизирующие причастность к христианству: крест, икону, образок, церковь и т. п.
И здесь мы подходим к ответу на вопрос: куда направлено острие топора в момент убийства старухи-процентщицы. Для этого надо вспомнить, как выглядела комната, в которой Алена Ивановна принимает заклады: «Небольшая комната, в которую прошел молодой человек, с желтыми обоями, геранями и кисейными занавесками на окнах, была в эту минуту ярко освещена заходящим солнцем. <…> В углу перед небольшим образом горела лампада». Где находился образ, кажется, ясно: разместить икону в этой комнате можно в единственном месте — в дальнем от окна и от входа в другую комнату углу. Теперь вспомним: чтобы развязать принесенный Раскольниковым «заклад», старуха подходит к окну и оказывается спиной к нему и… к образу.
Так что острие смотрело в то, что расположено за спиной Раскольникова — в тот «небольшой образ» в углу, перед которым «горела лампада». Ведь преступление Раскольникова, по мысли Достоевского, состоит не столько в убийстве как таковом, сколько в бунте против Христа, в которого он не верит.
Стоит здесь заметить, что размещение топора в избе русского крестьянина было жестко регламентировано: оно всегда противоположно положению иконы. Так, известны параллельные загадки о топоре: лицом (острым концом) к стене, а спиной (обухом) к избе — и иконе: спиной к стене, а лицом к избе (повернуть икону лицом к стене считалось да и доныне считается страшным кощунством). Д. Н. Садовников полагал, что такое положение топора — под лавкой (лицом) — к стене, а (спиной) — к избе, было вызвано исключительно соображениями безопасности: «чтобы не поранить ногу, из предосторожности». Однако, думается, «безопасность» здесь была иного рода, «обережного»: икона и топор, очевидно, согласно бинарной мифологической модели олицетворяли соответственно «верх», «свет», «космос» («красный угол», на виду, на возвышении) и «низ», «тьму», «хаос» (топор — орудие разрушения, дробления — под лавкой, в темном месте — с глаз долой). Кстати, и герой «Преступления и наказания» находит орудие убийства под лавкой, где тот «лежал между двумя поленами». Трудно судить, насколько сознательно и намеренно Достоевский следует здесь народной традиции, однако факт остается фактом.
Но есть и еще две интереснейших детали, которые, как мне кажется, напрямую подтверждают выдвинутое предположение. Первая — «заклад», специально приготовленный Раскольниковым для дела: «…просто деревянная, гладко обструганная дощечка <…> он прибавил к дощечке гладкую и тоненькую железную полоску <…>..железная была меньше деревянной, он связал их вместе накрепко, крест-накрест, ниткой; потом <…> увертел их в чистую белую бумагу и обвязал тоненькою тесемочкой, тоже накрест». Элементы «заклада» воспроизводят… составные части топора: большая по размеру часть — дерево (= топорище), меньшая, но более тяжелая — железо (= топор). При этом «заклад» дважды как бы осенен «крестом»! Фактически, таким образом, «заклад» оказывается своеобразным знаком, символом, моделью — если угодно, предсказанием, вещным «пророчеством» будущего преступления.
И вторая деталь: «Он попробовал было вытащить [снурок] так <…>, но что-то мешало <…>…он взмахнул было опять топором, чтобы рубнуть по снурку тут же, по телу, сверху, но не посмел, и с трудом, испачкав руки и топор, после двухминутной возни, разрезал снурок, не касаясь топором тела <…> На снурке были два креста, кипарисный и медный, и, кроме того, финифтяный образок; и тут же вместе с ними висел <…> кошелек, с стальным ободком и колечком. <…> Раскольников сунул его в карман <…>, кресты сбросил старухе на грудь и, захватив на этот раз и топор, бросился обратно в спальню». Оказывается, в «закладе» «прозвучала» и эта страшная подробность — крепкий снурок, на котором висят два креста (= дважды крест-накрест перевязанный «заклад»), кипарисный и медный и образок: металл, дерево и икона!
Теперь стоит возвратиться к вопросу о выборе орудия убийства, не получившему пока достаточно обоснованного ответа. Наиболее возможными, на мой взгляд, являются следующие причины.
1. Аллюзия на сон Петра Андреевича Гринева, героя «Капитанской дочки» А. С. Пушкина. Вспомним: «…мужик вскочил с постели, выхватил топор из-за спины и стал махать во все стороны. Я хотел бежать… и не мог; комната наполнилась мертвыми телами; я спотыкался о тела и скользил в кровавых лужах». Топор здесь является неотъемлемым атрибутом и символом мужицкого бунта. Тем более здесь четко обозначено основное противоречие русской истории XVIII–XIХ столетий, лапидарно выраженное Пушкиным в «Замечаниях о бунте» (приложении к «Истории Пугачева»): «Весь черный народ был за Пугачева. Духовенство ему доброжелательствовало, не только попы и монахи, но и архимандриты и архиереи. Одно дворянство было открыто на стороне правительства. Пугачев и его сообщники хотели сперва и дворян склонить на свою сторону, но выгоды их были слишком противуположны».
2. В связи с этим можно и, кажется, необходимо предположить аллюзию на призыв, содержавшийся в прокламации, авторство которой приписывалось Чернышевскому и его ближайшему окружению: «К топору зовите Русь!»
3. И более сложная ассоциация, которая провоцируется фамилией главного героя, восходящей к раскалывать, расколоть — колоть, дробить, разделять, раздроблять рубкой, ударом или иным усилием. Ср.: раздроблять, раздробить — дробить или делить на части, разделять; отделять по мелочи, по долям; рассекать, рубить, резать, толочь, мельчить; рознить. Конечно, дело не только и не столько в способе совершения преступления — способ этот лишь материализация, овеществление убийственной (и самоубийственной) «теории», согласно которой род человеческий раскалывается, дробится на две неравные части: масса тварей дрожащих и избранные, совершающие нечто, по слову Раскольникова, монументальное. Идея эта в корне противостоит христианскому, объединяющему началу. Заметим, что мотив разделения Достоевский непосредственно связывает с мотивом власти: исходный пункт «теории» Раскольникова — «классификация» рода человеческого, конечный — право повелевать. Формально это построение можно возвести к классическому римскому принципу: «Divide et impera» — разделяй и властвуй. Раздробление/разделение как нарушение онтологической цельности/полноты всегда соотносится с темой смерти. Жизнь — это всегда восстановление цельности/красоты. И в этом важнейший смысл евхаристии — причащаясь, верующий демонстрирует свою причастность Богу. Думается, именно в таком ключе следует понимать одну из заключительных фраз романа: «[Раскольников] не мог в этот вечер долго и постоянно о чем-нибудь думать, сосредоточиться на чем-нибудь мыслью; да он ничего бы и не разрешил теперь сознательно; он только чувствовал. Вместо диалектики наступила жизнь…». Слово диалектика использовано в романе единственный раз, но как антоним жизни, а значит напрямую соотнесено со смертью. И это не случайно: основа диалектического познания — анализ, разъятие с целью последующего синтеза, воссоединения. Однако рациональный синтез ведет только к механическому соединению мертвых частиц, в лучшем случае — к созданию суррогатных форм, лишь внешне напоминающих живое. В религиозном же обряде восстановление — чудо, совершаемое священником по воле Господа, манифестируемой через священные тексты — молитвы. Чудесное как раз в том, что оживляется бывшее мертвым, деструктурированным. Божественное начало и привносит Жизнь. Нет чуда — нет Жизни. Одну из главных идей православия Достоевский видел именно в объединении рода человеческого, идею же разделения, отделения, дробности писатель связывал с Западом в целом и с петровскими реформами в частности: «… и с детьми, и с потомками, и с предками, и со всем человечеством человек единый целокупный организм. А законы пишутся, все разделяя и деля на составные элементы. Церковь не делит»; «Бог есть идея человечества собирательного, массы, всех (выделено Достоевским. — А.К.)»; «С Петровской реформой, с жизнью европейской мы приняли в себя буржуазию и отделились от народа, как и на Западе»; «… первый догмат христианства — общность закона для всех, общность идеала, все братья. „Шедше научите вся языцы“ и проч.»; «Наш атеизм есть только разъединение с народом, оторванность от земли». Отчество героя закономерно рождает и ассоциацию с династией Романовых. Вспомним, что Раскольникову, направляющемуся делать «пробу», какой-то пьяный вдруг крикнул: «Эй ты, немецкий шляпник!» «Шляпа эта была высокая, круглая, циммермановская, но вся уже изношенная, совсем рыжая, вся в дырах и пятнах, без полей и самым безобразнейшим углом заломившаяся на сторону». Как правило, комментируя это место, указывают на реально существовавшего в Петербурге владельца шляпной фабрики и магазина головных уборов на Невском проспекте Циммермана. При этом, правда, не связывают с этим фактом другого: магазин находился в церкви св. Петра. Совпадение? Допустим. Но вот еще один факт: фамилия одного из первых учителей царя-реформатора тоже была Циммерман. Еще одно совпадение? Хорошо. Предоставим слово комментатору: «Для жительства Раскольникова Достоевский избрал самую пьяную улицу — Столярный переулок». Связь между шляпой и местожительством героя самая прямая: немецкая фамилия Zimmermann означает плотник. Вспомним пушкинскую характеристику Петра:
То академик, то герой,
То мореплаватель, то плотник…
Именно на связь с «державным плотником» указывают эти детали. Замечу, кстати, что в записных книжках Достоевского имеется такая запись о Петре Великом: «Этот аристократ был в высшей степени русский аристократ, то есть не гнушавшийся топора. Правда, он топор брал в двух случаях: и для кораблей, и для стрельцов».
Осталось ответить на последний вопрос: почему Лизавета убита иным способом, нежели Алена Ивановна. Елисаветой (евр. почитающая Бога/Бог есть клятва ее или, по другому, близкому, но более точному толкованию, мой Бог — слова клятвы) звали и одну из самых почитаемых христианских святых (нередко «соперничающую» по популярности, а порой и смешиваемую с Богородицей) — мать Иоанна Предтечи. Елисавета была родственницей Пресвятой Девы Марии (и первая приветствовала ее Благословенною в женах и Матерью Господа), Соня же и Лизавета — крестовые сестры (такое родство считалась не менее, а нередко и более важным, нежели кровное). Т. А. Касаткина убедительно показала, что образ Сони в финале «Преступления и наказания» создан не без влияния иконографической традиции, точнее — иконы Богоматери «Споручница грешных»; можно обратить внимание и на несколько типологических черт, сближающих образ Сони с Богородицей и Христом — например, ее желание пойти на каторгу вместе с Раскольниковым, кажется, навеяно апокрифическим «Хождением Богородицы по мукам»: «Хочу мучаться с грешниками…».
При этом стоит отметить, что имя героя, возможно, является производным от Иродион. Нельзя не заметить звучащего в нем ставшего в русском языке нарицательным имени Ирод. Этот царь иудейский «прославился» свирепостью: он устроил в Вифлиееме избиение младенцев (в том числе и собственного сына), надеясь погубить в их числе Богомладенца Христа. Недаром в лице Сони Раскольников «как бы увидел лицо Лизаветы. Он ярко запомнил выражение лица Лизаветы, когда он приближался к ней тогда с топором, а она отходила от него к стене, выставив вперед руку, с совершенно детским испугом в лице, точь-в-точь как маленькие дети, когда они вдруг начинают чего-нибудь пугаться, смотрят неподвижно и беспокойно на пугающий их предмет, отстраняются назад и, протягивая вперед ручонку, готовятся заплакать» (ср.: «…дети — образ Христов: „Сих есть царствие Божие“. Он велел их чтить и любить, они будущее человечество…» — говорит Раскольников Соне). Обратим внимание на явное педалирование слова лицо в данном контексте. Вспомним: «Увидав его выбежавшего (из спальни. — А.К.), она (Лизавета. — А. К.) задрожала… и по всему лицу ее побежали судороги … <она> стала отодвигаться от него в угол (в сторону образа, под которым горит лампада. — А.К.)… губы ее перекосились так жалобно, как у очень маленьких детей … топор был прямо поднят над ее лицом». В этот момент перед Раскольниковым лик (образок, данный Лизавете Соней) и детское лицо. Таким образом, убийство Лизаветы — фактически убийство образа Христова…
… Наукой самой увлекательной Пушкин считал «следование мыслям великого человека». Вчитываясь в Достоевского, лишний раз убеждаешься в справедливости этих слов.
