Один из главных американских писателей Кормак Маккарти за 89 лет жизни дал всего несколько интервью и всегда сторонился публики. Загадочный мастер слова, по книгам которого сняли такие культовые картины, как «Старикам тут не место», «Дорога» и «Дитя божье», — в России остается практически неизвестным, мало переводится и мало издается. Художественный стиль Маккарти анализирует Андрей Темнов: как через звуковые и семантические повторы строится поэтика автора, какие скрытые смысловые пласты теряются при переводе, из-за чего Маккарти — исключительно американский писатель, как он интерпретирует природу человека и какие национальные мифы исследует.
13 июня 2023 года умер Кормак Маккарти — один из величайших писателей своего времени, справедливо отождествляемый с такими диаметрально непохожими авторами как Фолкнер, Хемингуэй, Мелвилл. Каждое из этих сравнений заслуживает отдельного развернутого обзора, однако в рамках данного эссе нас больше интересуют письмо и стиль Маккарти, благодаря которым он вошел в зал литературной славы одним из The Greatest American Writers, чьи романы давно стали мировой классикой.
«Говорят, глаза — окна души. Не понимаю, что было в его глазах и вряд ли когда пойму. Но мир становится другим, и глаза тоже, к тому все идет. В Мексике зло реально. Но оно ходит на своих двоих. Может, в один прекрасный день оно навестит и тебя. Может, оно уже на пороге. Гнев Господень дремлет. Он был сокрыт миллионы лет до того, как стал человек, и только человек имеет власть пробудить его. Ад не полон и наполовину. Не думал, что доживу до такого. Где-то там есть настоящий живой пророк разрушения и я не хочу столкнуться с ним. Знаю, он действительно существует. Видел дело его рук. Услышьте меня. Вы в чужую землю несете войну безумца. И разбудите вы не только собак».
Может показаться, что этот абзац принадлежит одной книге, более того — конкретному (возможно, ключевому) ее монологу, подводя к темнейшему, опустошающему финалу скитаний героя (или героев). И знаете, это не далеко от истины, за тем исключением, что между первой и последней фразой текста — двадцать лет непрерывной работы со словом, работы, сперва известной лишь букинистам и знатокам, а после ставшей литературным каноном, наполненным едва ли не самыми значимыми словами, написанными по-английски со времен Набокова и Харпер Ли.
Проделаем алхимический фокус еще раз, но уже на языке оригинала, с указанием источников:
They say the eyes are the windows to the soul. I don’t know what them eyes was the windows to and I guess I’d as soon not know. But there is another view of the world out there and other eyes to see it and that’s where this is goin (No Country for Old Men, 2005). Evil is a true thing in Mexico. It goes about on its own legs. Maybe some day it will come to visit you. Maybe it already has (All The Pretty Horses, 1992). The wrath of God lies sleeping. It was hid a million years before men were and only men have power to wake it. Hell aint half full (Blood Meridian, 1985). It has done brought me to a place in my life I would not of thought I’d of come to. Somewhere out there is a true and living prophet of destruction and I don’t want to confront him. I know he’s real. I have seen his work (No Country for Old Men). Hear me. Ye carry war of a madman’s making onto a foreign land. Ye’ll wake more than the dogs (Blood Meridian).
Пластика, напор, мощь.
В русском изложении текст производит сильный эффект, выявляя при этом некоторую выхолощенность перевода Валерия Минушина с одной стороны («Старикам тут не место»), лаконичную точность Сергея Белова («Кони, кони…») с другой и конгениальность Игоря Егорова («Кровавый меридиан») с третьей.
Русский текст передает холодное свечение вселенных Маккарти, мнимую простоту фраз и стоящую за ними бездну умалчиваемых смыслов — подобно озеру подо льдом.
Однако в переводах скоропостижно (и, вероятно, неизбежно) утрачена одна из главных черт поэтики автора: длящаяся, завораживающая, вводящая в транс череда звуковых и семантических повторов, аллитераций, инверсий. Приведенное выше и прочитанное как стихи they say the eyes are the windows to the soul. I don’t know what them eyes was the windows to and I guess I’d as soon not know — частный случай письма Маккарти, в иных, ключевых для автора эпизодах достигающего выразительности Данте.
Для западной аудитории Маккарти — писатель, прочно занявший место в англоязычном пантеоне, где-то между Мелвиллом, Джойсом и Джозефом Конрадом, с грифом may be the greatest American novelist of my time (словами Кинга). И тем удивительней, что в России, — где, вообще-то, исторически сильная школа переводов, подпитываемая неугасающим интересом публики ко всему американскому, — Маккарти практически неизвестен, а литература о нем исчерпывается двумя-тремя статьями Алексея Поляринова и устными, впроброс, ремарками Дмитрия Быкова на полях ночных эфиров убитого цензурой «Эха Москвы». Добрая половина романов Маккарти до сих пор не переведена, а другая половина долгое время либо не переиздавалась, либо выходила в мягких обложках по случаю очередной заокеанской экранизации.
Некоторый позитивный сдвиг наметился только в последние годы: «Азбука» наконец-то дала «пограничной трилогии» единую обложку и выпустила свежее переиздание «Меридиана». Это первый шажок к осознанию и прочтению Маккарти в русскоязычной культурной страте.
Конечно, Маккарти — очень американский писатель, можно сказать — исключительно американский. Он исследует национальные мифы, жанры, темы и говорит на специфическом языке, — который, по меткому выражению обозревателя The New Yorker Эда Чесера, can at once be oceanic and fit into a thimble («может быть океаническим, помещаясь в наперсток»), — языке, подразумевающем, что читатель хорошо знаком с обширным историческим и фольклорно-религиозным контекстом его книг. Лучшая демонстрация оного — тройной эпиграф к роману «Кровавый меридиан».
Дисклеймер. Обнаружив себя на зыбкой почве интерпретаций в духе «историзма», автор данного субъективного эссе попал в заведомо уязвимую позицию и тем не менее рискует продолжить.
Первый эпиграф звучит так: «Идеи ваши пугают, и вы слабы душой. Ваши поступки, продиктованные жалостью и жестокостью, лишены смысла, ибо свершаются в смятении, будто по неодолимому зову. И наконец, вы все больше страшитесь крови. Крови и времени» (Поль Валери).
По-видимому, эти строки обращены к современникам — сытым и успешным яппи, не желающим вспоминать, что история их народа это (в том числе) история ксенофобии, геноцида, гражданской войны. Недаром роман называется Blood Meridian or The Evening Redness in the West — гегемония Запада (как, впрочем, и любой другой империи) рождалась в кровавом багрянце; про это важно помнить.
Второй звучит так: «Не следует считать, будто жизнь тьмы объята страданием и потеряна, словно в скорби. Скорби нет. Ибо печаль поглощена смертью, а смерть и умирание и есть жизнь тьмы» (Якоб Бёме).
Внутри любой цивилизации бьется heart of darkness, и едва ли стоит заблуждаться относительно беспомощности оного. Тьма неистребима, потому что питается смертью, а смерть (и это центральная мысль всех текстов Маккарти) — явление вселенского детерминизма, что-то завершенное и окончательное, высший закон: с ним можно бороться, но нельзя преодолеть.
«Где-то там есть настоящий живой пророк разрушения. Знаю, он действительно существует. Видел дело его рук», — говорит старый шериф из No Country for Old Men, воспроизводя в сознании читателя массивный пласт ассоциаций, от Навуходоносора и Макбета до капитана Ахава и полковника Курца включительно. И разве может быть случайностью, что на последних страницах романа Антон Чигур — этот баснословный распорядитель зрительских оваций — уходит, растворяется в алом тумане, но и остается среди нас, подобно написанному (и придуманному) за двадцать лет до него Судье Холдену, чей конь блед, а череп прикрыт шляпой погружающихся в сумрак западных равнин.
И, наконец, третий: «Кроме того, Кларк, в прошлом году возглавлявший экспедицию в район Афар в Северной Эфиопии, и Тим Д. Уайт, его коллега из Калифорнийского университета в Беркли, заявили, что при повторном обследовании найденного ранее в том же районе ископаемого черепа, возраст которого исчисляется 300 000 лет, обнаружены признаки скальпирования» (газета «Юма дейли сан», 13 июня 1982 года).
История человечества — дорога жестокости. От первых кочевников до трансатлантических империй «признаки скальпирования» сопровождают поступь Homo Sapiens с той же неумолимостью, что и знаки других сторон человеческого духа, таких как гуманизм и эмпатия. По Маккарти, человек не добр и не зол, не охотник и не жертва, он все разом, одновременно и по переменной, в зависимости от собственного выбора — выбора неумолимого и не подлежащего обжалованию. Выбрал раз, и будь готов к последствиям.
Истинная величина таланта Маккарти обнаруживается в незримом (но четко осязаемом) зазоре между вербальной прямотой его историй и давящим на виски бременем слов, с простирающимся — словно закатная тень в пустыне — шлейфом жестоких истин, понятых и впитанных людьми задолго до изобретения письменности. Это не страшные сказки Эдгара По, не эсхатология южной готики, — нечто более древнее, изначальное, как «безразмерная стена, на чьем фоне медленно мерцает лишь серый узор, запутанный, как огромный отпечаток пальца» (представляется, что эта закрывающая метафора из раннего рассказа «Утопленник» отворяет макрокосм всех позднейших работ писателя).
Тексты американца Маккарти универсальны, как универсальна людская стезя, пролегающая через тьму и свет неразрешимых противоречий священных преданий любого народа любой веры, и наследуют не столько запойной сложности Фолкнера или рубленой мужественности Хемингуэя (хотя стилевые переклички с ними очевидны), сколько прозе Шервуда Андерсона — возможно, главного пессимиста и духовидца западной новеллистики первой половины XX века.
Разомкнутое письмо Маккарти резонирует в пространстве-времени с шервудовской призрачной силой и с его же установкой на фундаментальную, онтологическую непознаваемость мира.
Но есть что-то еще. Сам Charles Joseph McCarthy, вернувший себе архаичное ирландское имя Cormac, — человек с полустертой биографией, чья огромная жизнь (1933–2023) оставила поразительно мало свидетельств (помимо чисто литературных). Мастер, корпевший над словом на протяжении шести с лишним десятилетий, с ранних 1960-х до ранних 2020-х, — не отвлекаясь, кажется, ни на что другое (кроме, быть может, чтения «Моби Дика»). Писатель, давший всего несколько прохладных интервью и сторонившийся не только публики, но и людей вообще, — фанатик, завороженный грозой, молниями, небесным электричеством, точь-в-точь как антагонист романа Кинга Revival…
Да, есть что-то в этом прозрачном неподвижном взгляде, царящем под густыми темными бровями в глубоких лакунах глазниц. Человек на черно-белой фотографии смотрит, улыбается, показывает большие здоровые зубы, он смотрит и смотрит, разрушая четвертую стену, пугающе, не моргая, точно персонаж линчевского «Шоссе в никуда» и его же «Внутренней империи». Он смотрит, он видит, — что-то на обратной стороне машинописного листа, с изнанки, куда живым лучше не заглядывать. Он смотрит и смотрит, и кажется, что он никогда не умрет.
Читайте также:
«Кундера останется в истории литературы эстетом и блестящим стилистом». Филолог Николай Жаринов о творчестве писателя
«Происхождение Дюны». Эссе писателя Фрэнка Герберта о создании великой научно-фантастической вселенной
Пинчраннер на футбольном поле: памяти Оэ Кэндзабуро
Марсель Пруст о слепоте общества и милитаризации культуры. 10 слишком современных цитат великого писателя
Слова-выскочки, стиходействие и переписка с Кортасаром. Выдающийся поэт-переводчик Павел Грушко об искусстве перевода
