Разрыв повседневного: о книге Кирилла Корчагина «Все вещи мира»

В стихах Кирилла Корчагина поражает сам факт их существования, их внеположность непамятливому настоящему, сверхчувствительность в постижении опыта Других. Это поэзия-вчувствование не только в катастрофу исторического, но, что особенно важно, в катастрофу повседневности – обнаружение в ней прорех, затянутых слоем привычного, уничтожение «зияющей высью марксистских глаз» дневного благополучия, за которым «в темной ночи развалин расцветают тела».

Эта поэтическая работа связана с различением в действительности её сверхтонких колебаний. Такие тексты имеют способность серьезно «укалывать» узнаванием неузнанного, ошеломлять эффектом ностальгии по несхватываемым моментам, формирующим большую историю. Перешагивание от строки к строке по минному полю, где вот-вот взорвется очередной punctum, дробящий «солнечный день», «время, раскалывающее льдины», какой-то ноющий пробел, растождествивший «я» с миром и диалектически же соединивший с ним. Олег Аронсон писал о сверхтонком Дюшана то, что видится очень точным и применительно к сверхтонкому (сверхчувственному) поэтики Корчагина:

«Сверхтонкое даже в примерах Дюшана колеблется между несовершенством нашего перцептивного аппарата и той символической зоной, в которой, по-видимому, никакая перцепция уже невозможна. Потому Ален Бадью склонен видеть в сверхтонком исключительно интервал между двумя идентифицируемыми объектами, создающий пространство континуума, а Тьерри де Дюв полагает, что это вообще не область восприятия, а место эстетического суждения.
Сверхтонкое имеет отношение к различению неразличимого…».

Но сверхтонкое (как его определял Дюшан), которое, вообще-то, должно являться как мгновенное откровение, здесь всюду наваливается на субъекта: запах и воздух становятся основными означающими жизни («виноград что пахнет настоящим дождем», «если запах будет столь же / невыносим как свет отделяющий», «вечером влажный ветер с окраин / доносит запах хлеба и еще какой-то / неуловимый запах немного липкий», «сквозь серые прорези в прозрачном / раскрытом воздухе проникает туман», «хвала составителям воздуха», «я решусь для тебя воздух осени чистый хотя и / прячут тебя в коридорах наполненных холодом»), рассвет, люминисценция, туман, пар, смог выступают как условная завеса между «я» и миром. Отдаленный, но нескончаемый шум, раскат, взрыв – это то, что сопровождает апокалиптическое и тревожное мироощущение. Напряженное соотношение хрупкого и деструктивного – постоянное напоминание о войне, скрытой в повседневном.

Вопрос различения сверхтонкого упирается в язык – его несовершенство компенсируется языковой уверенностью, с которой нам указывают на скрытые языковые потенции.  Тут вечно происходит разрыв того, что разрыву не подлежит: намерение и действие, предмет и его качество разведены внутрифразовым параличом; анжамбеман становится единственно возможным способом вести письмо, постоянно переступающее через повседневное к непредставимому, сопротивляющееся себе и вещам, обнажающее пустоты в понимании сегодняшнего и вчерашнего. Ощущение «движения почвы», прорези в воздухе, раскола – всего того, что нарушает целостность языковую и бытийную, отменяет возможности реального и смещает установленное к какому-то краю, все новому пределу.  Ров, прорыв, разрыв, взрыв – такая семантика определяет эту поэзию.  Адекватное этому настоящее – только техно, Пазолини, секс; левая анализирующая оптика, противящаяся мнимой целостности капитализма.

Эти тексты завораживают физическим ощущением движения исторического, переживанием «всех вещей мира»

Но «историческое» здесь не самоцель. Оно не существует в переживании затерявшегося в большом нарративе «личного», не предъявляется документально, за ним вообще не стоит какая-то техника или задача письма. Историческое здесь не объект и поэтому не изображается – наоборот, оно изображает:

цветы барселоны валенсии плотные их языки
все сокровища международной торговли
воздух что движется над побережьем по пути
скоростных поездов и навстречу ему
раскрывается горизонт опадая с листвою
платанов: всех их убили дальше, у гвадал-
квивира – великой русской реки –  у болот
в недрах которых скоро проложат метро, дальше
где черные молы и волноломы, гранулы смога
в сексе пугающем меридианов, в монотонной
любви и отечные волны и все девушки города
сегодня в зеленом и все парни смотрят футбол
и мы тупые туристы не знаем что делать когда
в разгар гражданской войны прорастает земля
всеми цветами известными нашей планете
а рассвет приоткрывает лица и спустя семь-
десять лет мы видим всё это во сне, мы помним
как несет он свои бумаги в потертом портфеле
взбираясь на склоны чтобы скоро совсем
превратиться в звенящую молнию, в мертвый
язык, в термоядерный глитч на синем экране войны

Для стихов Корчагина характерно такое расслоение времени: картины прошлого, связанные с испанской войной, туристически-праздное настоящее, нарушаемое видением прошлого, наконец, предвосхищение будущего краха. В одной строке выражен временной разрыв: «спустя семь-/десять лет мы видим всё это во сне, мы помним»: семь, десять или семьдесят лет для памяти, находящейся за пределами времени, не имеют значения.

Такое тотальное письмо ставит говорящего в этих стихах в сложную позицию: он немыслим исключительно в синхронном измерении, и он не только фиксирует распад времени, но и сам распадается в этом потоке, переставая принадлежать какой-либо определенной эпохе. Он субъект боли и свидетель раскола, «король разрывов», обитающий в переломных моментах прошлого. Чужой травматический опыт становится для него своим, к чужой боли добавляется тоска по невозможности себя. Он, «смотритель» истории, вынужден отказаться от коммуникации, от связей с Другим, от непосредственной близости – поэтому везде эта тоска по утраченному земному проступает тем больше, чем ее пытаются спрятать.

Способность субъекта обнаруживать сверхтонкое связано с шизо-восприятием.  Психиатр и философ Рональд Лэйнг в книге «Разделенное "Я"» писал, что «восприятие шизо утрачивает безопасную дистанцию по отношению к миру и становится как бы частью мира; его "я" оказывается открытым миру, и нет никакого защитного механизма, который был бы способен экранировать внешние воздействия и поддерживать автономию телесной формы "я"». Проиллюстрировать предельную открытость субъекта этих стихов миру (и природе, и цивилизации), неопосредованную ничем включенность во все его «вещи», события и т.п. можно практически любым фрагментом:

…полотна под порывами ветра с реки оседает
пыль во дворах где он проходил когда-то
где больше не встретить его – ни отпечатка
дыханья в густеющем воздухе ни гула
перелившегося через площадь захватившего
виноградники и сады (лишь в трубах шумят
их голоса копошатся в листве) но собаки
и старые люди могут услышать как вызревает
заря в узловатых ветвях как по отравленным
проводам струится она наши сердца разрывая

Одним из главных достижений сверхтонкого восприятия становится способность видеть катастрофическое. В книге «Время после», осмысляющей время после Освенцима и ГУЛАГа, Валерий Подорога пишет: «Мир находится в состоянии перманентной катастрофы, или постоянного состояния распада. И только то мышление истинно, которое пытается себя преодолеть («мыслить против себя»)». Истинность этих стихов в их пребывании среди «гниющих статуй садов городских», «в песчаных рытвинах стен факторий», в отсутствии утверждений, претензий на разумное, доброе, вечное. При этом, поэзия Корчагина не боится быть красивой: «все вещи мира» трансформируются и ритмично движутся к революции – классовой, природной, перцептивной, к невозможному горизонту поэтического.

Кирилл Корчагин. Все вещи мира / предисловие Галины Рымбу. — М.: Новое литературное обозрение, 2017. — 136 с. (Серия "Новая поэзия")