Российский журналист Петр Рузавин вместе с женой — украинской журналисткой Натальей Гуменюк— с первых дней военного вторжения запустили подкаст «Хуй войне!» о последствиях нападения на Украину, в котором документируют, как украинские города готовились к наступлению российской армии, каким образом выживали люди на оккупированных территориях, через что проходили захваченные в плен украинцы и какие военные преступления совершали войска РФ. При этом Петя, живя в Киеве, остается чуть ли не единственным российским журналистом, который освещает происходящее с украинской стороны фронта.
В большом интервью корреспондент «Медиазоны» рассказал самиздату о том, каково находиться в Украине с российским паспортом, жить без электричества, попадать под обстрелы, как восстанавливаться после недельного пребывания на передовой, через что самое страшное пришлось пройти за эти месяцы и как опыт переживания войны меняет отношения с близкими.
— Как сейчас обстановка в Киеве и вообще в Украине?
Нам повезло, у нас не пропадает вода, когда нет электричества, но в разных районах города по-разному. Это, конечно, влияет на жизнь и ухудшает ее. В последние дни прилеты участились — обычно это дроны и ракеты. Улицы стоят темные, все запасаются водой, заряжают гаджеты. Поскольку Россия не может выиграть на поле боя, она перешла буквально к террору населения — практического смысла с точки зрения войны это не имеет.
Но трудности людей, которые живут в городах, несоизмеримы с трудностями тех, кто воюет. Главная точка военных действий сейчас — Бахмут. За последние полтора месяца там побывало много журналистов, поэтому мы знаем, что там. В городе без воды или без электричества какое-то время тяжко, но в Бахмуте буквально ад.
Мне трудно сейчас представить что-то такое, что бы надломило украинцев как общество.
Нельзя сказать, что за эти два месяца обстрела подстанций что-то изменилось. Песков же открыто говорил: «У Зеленского есть все возможности прекратить то, что происходит, но он не соглашается», подразумевая обстрел энергетической инфраструктуры, — если они действительно так считают, значит, продолжают ничего не понимать про Украину.
— Какие чувства у тебя все это вызывает?
Каждая новая «глава» показывает людоедскость того, что сейчас происходит, хотя это видно с самого начала. Само вторжение необъяснимо с точки зрения человеческой логики. И не то чтобы это удивляет, что российские власти ни во что не ставят человеческие жизни. Просто каждый раз появляется подтверждение этому тезису.
Мне кажется, я стал практически к этому относиться. Пока есть возможность, делаю что должен и что могу — работаю, подстраиваю свою жизнь под новые обстоятельства, учусь жить с отключенным электричеством. Чувство, что каждый ответственный за эту войну должен получить по заслугам — как было с 24 февраля стойкое, таким и остается.
К сожалению, эти преступления совершаются и от моего лица просто по праву паспорта. Я делаю все, что в моих силах, рассказываю об этих преступлениях, но они же все равно происходят. Меня как бы «помазывают», потому что я из России, и преступления совершает армия моей страны. Что с этим делать, понятно — Украина должна победить, а все ответственные должны быть наказаны.
Российское государство — враг всему человечному, и мне кажется, что всем нужно делать так, чтобы этот режим и этот вид государства закончились как можно быстрее.
— Расскажи о том, где ты работал в последние годы? С весны ты начал делать подкаст «Хуй войне» и писать репортажи из Украины. А до этого?
Я 8 лет работал на «Дожде», а в 2018 ушел, потому что решил, что подкасты — новый тренд. Эта индустрия была очевидно развита в Америке, там все начали слушать подкасты после Serial, и очевидно вообще не развита в русскоязычной среде.
Тогда еще такого слова никто даже не знал в России, и я начал заниматься подкастами: была идея сделать «фабрику исторических подкастов». Договорился с госархивом о сотрудничестве, была устная договоренность с «Яндексом», но в последний момент все сорвалось и идея ушла в стол.
В итоге первый подкаст я сделал для «Проекта», который тогда только запускался — это был триллер про Валерия Зильберварга, убийцу из 90-х. Также я делал подкасты для разных других изданий, например, «Новой газеты» и «Медиазоны», в которой работаю до сих пор.
Периодически продолжал сотрудничать с «Дождем», во время беларуских протестов оказался в Минске и несколько недель работал для них. Параллельно последние шесть лет я жил между Москвой и Киевом, поскольку моя жена — украинская журналистка (Наталья Гуменюк — прим. ред.). Жил по 2-3 месяца то там, то там.
Я собирался слетать в Москву в январе, до этого был там в сентябре 2021. Но в январе 2022 уже казалось, что начинается война: один раз билет отложил, потом еще раз. В начале февраля накопилось большое количество дел, я все-таки прилетел на неделю и успел встретиться со всеми друзьями-родственниками. Стало понятно, что война вот прям на днях. Вернулся в Киев и через четыре дня она началась.
Первые пару недель еще был в Киеве, потом выехал. Было вообще не ясно, что дальше, какие возможности у российской армии, какие у украинской, а главное — я не мог там работать, были непонятны правила игры. Когда выехал, мы с женой, которая оставалась в Украине, запустили подкаст. Первые выпуски строились на том, как Наташа куда-то ездит и мы с ней разговариваем. 10-й эпизод «Хуй войне» как раз описывает первые дни войны и мои ощущения от них.
Помню, что тогда все перешли на украинский из соображения «свой-чужой». Я говорю с русским акцентом, и было абсолютно непонятно, как люди на это среагируют.
В апреле мы увидели, что Киев не падет, Путин не выиграет, все стали понимать, что делать. Я вернулся и начал работать в Украине.
— У меня как раз есть вопрос про жену: насколько я могла судить по новостям, когда вы поженились, у многих украинцев возникли вопросы — мол, почему украинка выходит замуж за русского. Изменилось ли что-то с тех пор в плане отношения украинцев к тебе, учитывая то, что ты сделал очень многое для освещения этой войны?
Эти заголовки меня преследуют на каждом въезде в Украину. Когда мы женились в 2017 году, проблема была не в том, что украинка и русский женятся, а в конкретной личной истории.
Моя жена возглавляла украинский телеканал «Громадське» и уволила оттуда одного из «отцов-основателей», потому что он украл деньги. У него был на нее свой зуб. Была и еще одна история, которая предваряет нашу свадьбу: в 2015 году журналисты, в том числе и я, сфотографировались с Бородаем в московском баре.
Был дикий скандал, но меня он миновал: на этой встрече были иностранные и даже украинские журналисты, которые тогда работали в России. Я на тот момент никогда не работал в Украине, но фотография ждала своего момента — и когда мы поженились, тот уволенный сотрудник ее припомнил. Эта история была на самом деле не про русско-украинские взаимоотношения или неприятие русских, а конкретно про «поднасрать». Но этот заголовок меня преследует, если гуглить мою фамилию. А у украинских пограничников есть такая степень проверки, они задают вопросы: «Что это за друг ДНР, за которого замуж вышла глава „Громадське?“».
А если говорить про изменение отношения к русским после 24 февраля… У меня есть крепкая украинская компания друзей, мы наоборот стали гораздо ближе. За десять месяцев работы в Украине у меня не было ни одного личного конфликта, были онлайн, но в личном ключе — ни разу. Да, были люди которые отказывались общаться.
— Из-за того, что ты русский?
«Дождь» просил об интервью, а люди говорили «Нет, мы не будем». Но я не очень репрезентативный пример, я немного в привилегированном положении: давно живу в Украине, много друзей, много контактов, украинский вид на жительство. Без ВНЖ я бы просто не мог здесь находиться на законных основаниях, поэтому я не могу по себе судить, как изменилось отношение к россиянам, у всех по-разному.
Мои украинские приятели скорее идентифицируют меня не как абстрактного россиянина, а как Петю Рузавина. Но опять же, я не очень релевантный пример. Это вопрос отношения людей с одним паспортом к людям с другим паспортом, но пока идет война, об этом бессмысленно разговаривать — нужно, чтобы сначала она закончилась.
— А какие вопросы возникали у пограничников, что они вообще говорили?
Это каждый раз одинаковый сценарий: сидим на допросе с сотрудником безопасности, и он спрашивает: «А че вы тут живете? Как давно живете? А зачем живете? А что за журналист?» Стандартный набор вопросов с точки зрения безопасности, человек с российским паспортом воспринимается как враг, про которого они ничего не знают. Ну про работу, про личную жизнь, типа: «Кто? Откуда? Что? Кто родственники?». Но в итоге пускают.
— Как ты вообще сейчас себя идентифицируешь: больше считаешь себя российским журналистом, или ты российско-украинский журналист, или украинский журналист, или ты вообще в целом человек мира и не относишь себя к конкретной стране?
Это хороший вопрос, неоднозначный. Нет, я, конечно, не украинский журналист, работаю на русскоязычную аудиторию. В целом по ментальности и всему бэкграунду я, конечно, россиянин. Я немного об этом задумывался, но мысль эту не додумал. Поскольку я пытаюсь достучаться прежде всего до российской аудитории, то в этом смысле, конечно, российский.
При этом живу я совсем в других обстоятельствах и в другом обществе. Из этого складывается взгляд на мир: я, очевидно, становлюсь более радикальным, чем мои российские друзья или даже те, кто уехал. Это не мешает общению, я не из тех, кто разрывает все контакты. Я переживаю опыт войны, друзья переживают опыт оставления страны — но это не те вещи, которыми нужно мериться.
После 24 февраля я принял решение разговаривать только с теми людьми, кто против войны, и не тратить свое время на тех, кто за. Среди моих друзей таких не нашлось, но был момент, когда я понял, что уже никогда не буду общаться со своим дедом. А после 21 сентября он сказал: «Кажется, нам врут, можешь ли ты почаще со мной говорить?»
— Объясни, в каком плане ты становишься более радикальным?
Это уже какое-то общее воззрение, оно не имеет отношения к профессии. До 24 февраля некоторая степень компромисса, рабочего взаимодействия с разными видами российских властей мне казалась возможной. В том смысле, что ты пытаешься найти что-то общее, а не что ты работаешь на них — это как было говном, так им и остается. А после 24 февраля это уже недопустимо.
Понятно, что есть профессии вроде врача или учителя, которые построены немножко по-другому с точки зрения взаимоотношения человека и государства. У них нет выбора, если они хотят иметь работу — и я не могу их осудить за это. Но можно быть айтишником и делать правильный выбор — например, не идти работать в «Яндекс».
Многие говорят: «Вот, что вы остаетесь в России, валите оттуда», я не принадлежу к таким.
Когда находишься в эпицентре опасности, можешь считывать ее субъективно и неверно. Это хорошо видно по украинским городам, в которых ведутся бои: всегда остается процентов 10 населения, которые, даже если город сравнивают с землей, твердят: «Мы отсюда не уедем».
С другой стороны, я считаю, если ты остаешься в России, нужно свергать режим. Не в плане, что ты должен идти людей убивать, а проявлять некоторую активность, потому что ситуация будет только ухудшаться. Любое действие — это хорошо, будь это стикеры, граффити, зеленые ленты или саботаж. Если ты просто пассивно там живешь, то время работает против тебя.
Я не думаю, что в ближайшее время в России будет хорошо, человеку чисто практически проще найти себя за пределами этой страны. Не считаю, что оставаться в России позорно, но там сейчас стремно и опасно.
— Правильно ли я понимаю, что твоя профессиональная деятельность с началом войны сильно изменилась? Приходилось ли тебе раньше в таком объеме заниматься именно текстовой журналистикой в таком формате?
Я всегда снимал, работал видеорепортером и писал сценарии. Но нельзя сказать, что я стал писать больше — я просто стал больше публиковаться. «Переучиваться» мне не пришлось.
— А чем тебе нравится заниматься больше: производством видео, подкастами или все-таки текстами?
Знаешь, в Украине я обладаю некоторой уникальной ситуацией, поскольку именно российских журналистов здесь больше нет. Все три жанра подходят для разных вещей. Какие-то вещи можно описать словами, но абсолютно невозможно снять. Какие-то идеально подходят для подкаста, а в другом жанре «не пляшут». Я удостоверился за последние 8 месяцев, что мне нравится делать все, главное найти для материала нужную форму.
— В репортажах ты свое оценочное мнение не выражаешь, поэтому хочу спросить, какое у тебя впечатление сложилось об этой войне? Может быть, в начале было не так страшно, а потом стало страшнее, или какие-то другие чувства были?
Не, как раз наоборот, страшно было в начале, было непонятно, насколько получится в войну у Путина. А потом стало ясно, что он не выиграет.
Моя социальная жизнь как в кругах Эйлера: есть круг моих российских друзей, есть большой круг украинского комьюнити. И украинские друзья не в пример бодрее и увереннее. Насколько я вижу все эти восемь месяцев, россияне пребывают в растерянности, у них ощущение, что они проиграли, они не знают, что делать, хотят что-то изменить, но не совсем понимают как, у них чувство некоторой обреченности, многие из них оставили свои дома, уехали в какую-то неизвестность.
У украинцев же есть цель, они понимают, что делать. Они видят смысл существования в борьбе, объединении общества. Это поразительный эффект настроений. И он тоже видоизменялся. В конце февраля и марте была неизвестность. Потом стало понятно, что Украина выдерживает, потом, что Украина выдержит, а летом стало понятно, что Украина может победить.
По поводу ядерной войны, мне кажется, в Украине никто не переживает. Трудно представить, что может быть хуже, когда мы видим, как бомбят электростанции, пропадает электричество. В бытовом плане может быть хуже, но в общечеловеческом и социальном нет. А вот вне Украины ядерной войны все очень боятся. Знаешь, психологически было тяжело в июне–июле — изматывающее уничтожение на Донбассе, огромные потери украинской армии. Российская армия наступала сантиметр за сантиметром, было очень депрессивное состояние.
— И у тебя тоже было такое настроение?
Конечно, я же в этом смысле часть украинского общества. ЗСУ защищает в том числе и меня, а российская армия хочет меня убить.
— Можешь ли ты вспомнить, какой момент стал для тебя самым страшным или пугающим?
Есть много вещей, которые за эти 10 месяцев мне запомнились больше всего. Мало что так впечатляет в плохом смысле слова, как когда ты стоишь возле массового захоронения в Изюме, где лежат 500 тел убитых украинцев. Трупный запах разложившихся тел, огромное количество могил, а на фоне постоянно либо взрывы от разминирования, либо автоматные очереди.
Или то, что осталось от городов. Тот же Изюм пережил полуторамесячную осаду. Там буквально нет целых зданий, он разрушен полностью. И я думал, что более разрушенного города уже не увижу, пока не побывал в деревне Посад-Покровское между Николаевым и Изюмом. Настолько уничтоженных населенных пунктов я никогда не видел.
Первый и последний раз я плакал, когда монтировал эпизод подкаста из места, где я не был сам, но куда ездила моя жена — про похороны старосты села Мотыжин Киевской области. Село оккупировали российские войска, а староста с мужем остались в селе, чтобы выполнять свои обязанности. Незадолго до ухода войск их чудовищным образом запытали и убили, а потом скинули тела в колодец.
Но ничего страшнее обстрелов у меня в жизни не было.
— То есть ты попадал под обстрелы?
Ну я был практически на нуле, на линии фронта, там было все. Это не линия соприкосновения, но там падают снаряды. Довольно бодро.
— О чем ты думал в тот момент?
Идешь, тебе навстречу бегут обезумевшие от страха люди. Они прошли 10 километров с утра, пытаясь выбраться. А ты идешь к ним навстречу и думаешь: «Нахуя я туда иду, блядь, как же это, сука, страшно! Сука, сука, сука, сука».
— Но ты все равно шел. А что тебя заставляло туда идти?
Ну, шел и шел. Потом развернулся и пошел в другую сторону. В этом смысле журналисты в гораздо более привилегированном положении, чем военные, потому что журналист может встать и уехать, а военный не может.
Ты сделал свою работу и уехал, а чуваки там остаются. У многих есть такое чувство, когда они возвращаются туда, где войны нет, например в Киев, будто все это ненастоящее. Мол, там, на фронте, настоящая жизнь, а здесь люди ходят в бары. Я понимаю, что это чувство иррациональное, но когда ты пробыл там даже неделю, тебе нужно несколько дней привыкать к мирной жизни. Я не представляю, что происходит с мозгами людей, которые воюют месяцами.
Но и среди военных есть те, кто говорит: «Мы воюем для того, чтобы у вас тут была возможность ходить по барам». Все терпят это по-разному. Я прямо у войны не побыл и недели: где-то путешествую рядом с ней, чуть приближаясь, иногда чуть отдаляясь. Когда возвращаюсь, денек-другой смотрю сериал.
— Какие сериалы ты смотрел в эти моменты?
Ой, разные. Сейчас я смотрю сериал «Атаку Титанов». При этом аниме я не очень люблю. Но это легендарный сериал. Там сюжет такой: на человечество какое-то время назад напали титаны, люди построили против них огромные стены и воюют с ними. Все крутится вокруг военных. Есть группа разведчиков, и вот то, что они говорят и как они рефлексируют по поводу войны — это, блин, один-в-один то, что я слышу от своих друзей, украинских военных. Понятно, что это не документальная штука, а аниме, но некоторые тезисы — очень похоже. Советую.
— Как вообще изменился твой взгляд на работу, семью, жизнь из-за войны?
У меня есть несколько близких друзей, которые воюют, и я ловил себя на мысли, что мне безумно за них боязно. Я понимаю, что в их жизни гораздо больше опасности, чем в моей. И в такие моменты их жизнь ценится гораздо больше — у них чисто математически шансов умереть гораздо больше.
Когда у вас есть такой совместный опыт, это неминуемо делает вас более близкими друг к другу. Не могу сказать, что меня это удивило, ведь так и должны работать отношения между людьми.
Сам опыт переживания войны — уникальный, но его последствия ожидаемы.
Если говорить про отношение к жизни… Не так давно мы сидели в Осло с двумя фотографами-военкорами: один из них собирался обратно в Украину, а второй уезжал на свою выставку в другую страну. И вот второй говорил первому: «Чувак, останься еще на неделю, возьми машину, покатайся где-нибудь по побережью! Статистически у нас очень плохая профессия: ты либо сопьешься, либо умрешь». Но тот его не послушался, вернулся назад и сразу поехал на фронт.
Теперь я с более спокойной совестью играю в PlayStation: вот есть у меня час, пока работает электричество, я поиграю. Раньше я бы тоже играл, но с некоторым чувством стыда.
— Каким ты видишь будущее России и Украины?
Сейчас горизонт планирования — не больше месяца-двух. Даже не совсем ясно, переживем ли мы эту зиму. И это горизонт еще увеличился, потому что весной-летом он был несколько недель.
Главная цель — чтобы Путин проиграл, только после этого можно будет говорить о каком-то будущем России и ее взаимодействии с Украиной. Можно рассуждать, можно собирать форум в Вильнюсе, но пока слишком много неизвестности. Отношения украинцев и россиян точно никогда не будут прежними. Мне просто кажется, что война еще будет идти так долго, и столько всего еще произойдет, что еще очень рано об этом рассуждать.
Материал был создан в рамках Школы гражданской журналистики Искра. Открытая редакция благодарит участников и преподавателей школы за сотрудничество.
