Токийцы
Пьеса-сингэки в четырех действиях с эпилогом
Действующие лица:
Григоровский Петр Алексеевич, преподаватель Военной академии Императорской армии Японии
Григоровский Иван Алексеевич, родной брат Петра Алексеевича, актер многочисленных театральных трупп, играет преимущественно в спектаклях, поставленных по зарубежным драмам и пьесам-сингэки
Григоровская Софья Петровна, дочь Петра Алексеевича, ученица выпускного класса женской гимназии для иностранных подданных
Кутергин Ефим Семенович, бизнесмен
Исикава Сансиро, младший лейтенант японской Императорской армии
Рихард Граббе, также преподаватель Военной академии Императорской армии Японии
Мисато-сан, горничная
Морозофф, капрал американской армии
Сержант кэмпэйтай (Военной полиции Императорской армии Японии)
Действие первых трех действий происходит в конце 30-х годов XX века в пригороде Токио в доме-даче Петра Алексеевича Григоровского
Время года — весна. То и дело слышится пение птиц: соловьев и кукушек
Несколько слов о доме, в котором будут происходить события. Построен он в японском стиле, но переделан на вкус русского хозяина. О том, что дом все-таки японский, напоминают раздвижные двери-сёдзи. Обстановкой он похож на дачные домики конца XIX — начала XX века: европейская мебель, стулья, напольные часы. В центре его просторная гостиная (за ней кабинет Петра Алексеевича — он отгорожен от гостиной все теми же дверями-сёдзи), справа — входная дверь (на улице — небольшая терраса), слева — дверь на кухню, не доходя до которой лестница на второй этаж (там спальни)
Действие первое
День. Ярко светит весеннее солнце. Слышно, как Петр Алексеевич напевает отрывки из концерта для фортепиано с оркестром № 1 Чайковского. Раздвигаются двери-сёдзи кабинета, появляется сам Петр Алексеевич, продолжая напевать. Он одет в обычный повседневный костюм.
Петр Алексеевич. Па-ра-па-па-пам! Па-ра-па-па-пам! Па-ра-ра-рам! (резко замолкает. Смотрит на накрытый круглый стол.) Мисато-сан! Мисато-сан!
Появляется Мисато-сан, кланяется.
Торт еще не привезли? (Мисато-сан отрицательно качает головой.) Подавайте на стол под самый конец, хорошо? (Мисато-сан снова кивает.) Можете идти! Странно, может, наш дом найти не могут… (Мисато-сан удаляется на кухню. Сам Петр Алексеевич идет к напольным часам, достает карманные часы на цепочке и сверяет их. Про себя продолжает напевать.)
Раздвигаются входные двери-сёдзи. Появляется Софья. Она одета в весеннее платье по тогдашней моде, в руках портфель. Петр Алексеевич идет встречать дочь.
Софья. Здравствуй, папа!
Петр Алексеевич. Что-то ты припозднилась.
Софья. Выпускные экзамены.
Петр Алексеевич. Но ты же сказала своим сэнсэям, что намечается семейный праздник?
Софья. Разумеется. Все-таки я дочь преподавателя Военной академии Императорской армии. Меня не могли не отпустить.
Петр Алексеевич. Скоро гости придут.
Софья. (направляется к лестнице, но останавливается напротив праздничного стола.) Мисато-сан снова перепутала местами ножи и вилки.
Петр Алексеевич. (быстро подходит к столу.) Действительно. Хорошо, что ты заметила.
Софья. (быстро меняет ножи и вилки местами.) Бывает. Ноу проблем.
Петр Алексеевич. Хоть мир и произошел из хаоса, у себя дома я его не допущу!
Софья. Не будь с ней слишком строг. Старая она.
Петр Алексеевич. За то время, что она работает у нас, должна была выучить сервировку стола! Может быть, Исикава-сан был прав, и она из этих, как они там называются? Забыл… Которые неприкасаемые.
Софья. Не говори ерунды! От них неприятно пахнет, а еще они очень смуглые. Все — я побежала (быстро поднимается по лестнице и скрывается на втором этаже.)
Петр Алексеевич. (сам с собой.) Пахнет… А ведь она смуглая была… Вероятность есть, она же из Кансая. (пауза.) Что только не взбредет в голову! (обходит стол кругом.) Так и знал. (громко.) Мисато-сан!
Появляется Мисато-сан с тарелкой, салфеткой и столовыми приборами в руках, она тут же ставит их на стол.
Собственно, из-за нее я вас и звал. Как раз одного комплекта не хватало. Потом поговорим. Будьте внимательнее, прошу вас. (Мисато-сан кивает в ответ и удаляется на кухню.) Действительно, старая стала. (меняет местами столовые приборы возле тарелки, принесенной Мисато-сан).
Появляется Софья и быстро спускается со второго этажа.
Софья. А вот и я! Ты как-то погрустнел.
Петр Алексеевич. Эх, Софи-Софи…
Софья. Это из-за вилок?
Петр Алексеевич. До чего же ты на мать похожа. Как жаль, что ты почти не помнишь ее.
Софья. Папа, давай не будем сегодня. У тебя же день рождения.
Петр Алексеевич. Я прибыл тогда слишком поздно. Если бы я был в Токио во время Кантского землетрясения, она осталась жива.
Софья. И вы оба погибли бы. И я бы осталась одна. Совсем одна.
Петр Алексеевич. А как же твой дядя Ваня?
Софья. Человек его профессии с трудом обеспечивает себя.
Петр Алексеевич. Софи, дорогая, он замечательный актер! Видела бы ты его на московской сцене! Он только-только начинал свою карьеру. Если бы не большевики…
Софья. Опять эти старые байки.
Петр Алексеевич. Ты слишком строго его судишь!
Софья. Вся в тебя, папа.
Петр Алексеевич. Забыл спросить, а куда вы ходили тогда с Кутергиным?
Софья. В синематограф, был американский фильм.
Петр Алексеевич. Какая пошлость.
Софья. У тебя везде пошлость, папа. И джаз тоже?
Петр Алексеевич. Да, и джаз тоже. Особенно этот, как его, Глеб Мюллер.
Софья. Не Мюллер, а Миллер. И он Гленн.
Петр Алексеевич. Знавал я одного Миллера, у нас в штабе во время Брусиловского прорыва…
Раздается стук в дверь.
Петр Алексеевич. Входите-входите! (вместе с Софьей направляется к входной двери.)
Сёдзи раздвигаются, входит Рихард Граббе, одетый в легкий белый костюм, в руках у него небольшая коробка, завернутая в подарочную бумагу.
Сёдзи так и остаются открытыми.
Граббе. Дэн добрий, Герр Петер, фройляйн София!
Петр Алексеевич. Гутен таг, герр Граббе!
Граббе. От всэй души поздравляу вас Петер Алексеевич! (протягивает подарок. Петр Алексеевич принимает его, пожимают руки.)
Петр Алексеевич. Премного благодарен!
Граббе. Софи, ви все также неотразими! (та протягивает ему ручку для поцелуя, Граббе целует ее.)
Софья. А вы как будто помолодели.
Граббе. Шведский гимнастик, фройляйн. Немецкий дух и…
Петр Алексеевич. …и японский виски.
Все дружно смеются.
Петр Алексеевич. (протягивая коробку с подарком Софье.) Софи, отнеси подарок в мой кабинет, будь добра. (Софья забирает коробку и удаляется.) Что же вы мне подарили, судя по форме коробки что-то весьма крепкое?
Граббе. Грушевый шнапс из самого Рейх!
Петр Алексеевич. Вы хорошо изучили мои вкусы! Немецкий шнапс восхитителен, особенно на фоне местного виски.
Граббе. Местный виски ист бёзе!
Петр Алексеевич. Сейчас вспомнил Россию. Шустов, долговка — как всего этого не хватает. Я не пьющий, но все же. Вы счастливый человек, герр Грабе, у вас есть родина, мы же все еще гадаем, когда падет режим большевиков.
Граббе. Я нэ хочу вас перебивать, но ви обдумли хорошо мой прэдложение?
Петр Алексеевич. Рихард, мне еще нужно время. Все-таки здесь я прожил почти семнадцать лет, здесь могила моей жены.
Граббе. Но эта страна чужая для нас. Мы есть европейцы. Как на нас смотрият в последний время? Мы для них все шпионы! Даже нащи ученики выходили на демонстраций. В меня и вас кидали камни! В меня! Их бин союзник!
Петр Алексеевич. Вы правы, но все же когда вкладываешь в страну свою кровь и пот, она становится твоей. Вы представитель дружественной державы. Перед вами все-таки извинились. А передо мной?
Возвращается Софья.
Софья. Папа, ты как-то погрустнел… Надеюсь, герр Граббе не рассказывал тебе анекдоты про Олимпиаду в Берлине?
Граббе. Что ви, что ви! Ми обсуждали наши академический дела. Но я вам обещаю, что наш спортсмены будут выступать лучше на будущий Олимпиаде здесь в Токио!
В дверях появляется Исикава Сансиро, он одет в повседневную военную форму. Это достаточно высокий для японцев человек, но среднего роста по европейским меркам.
В руках тубус.
Исикава. (громко.) Мрадший рейтенант Исикава Сансиро прибыр! (кланяется.)
Все дружно хлопают.
Петр Алексеевич. Как всегда эффектно! Настоящий офицер! И, позволю отрекомендовать, мой самый одаренный ученик.
Граббе. И мой тоже.
Исикава подходит к Петру Алексеевичу и господину Грабе, еще раз кланяется.
Софья. Исикава-сан, вы совсем забыли обо мне! (подходит к нему и протягивает руку для поцелуя. Исикава нерасторопно целует ее.) Папа, чему же ты учил своих курсантов все эти годы?
Исикава. Виноват, Софи-сама! (кланяется.)
Петр Алексеевич. Полно вам, лейтенант! Софи-тян просто шутит.
Исикава. Виноват! (снова кланяется.)
Граббе. Герр Сансиро, хоть бы сегодня будте меньше японец!
Исикава. Виноват! (снова хочет поклониться, но останавливается. Торжественно протягивает тубус с подарком Петру Алексеевичу.) Сэнсэй, позворьте вруцить вам этот дар в цесть васэго дня роздения!
Петр Алексеевич берет тубус в руки. Слегка кланяется.
Петр Алексеевич. Благодарю вас, Исикава-сан! Разрешить открыть?
Исикава. Хай!
Петр Алексеевич открывает тубус и разворачивает содержимое. Это японская цветная гравюра с изображением цесаревича Николая (будущего императора Николая II) во время его визита в Японию в 1890-91 гг. Все присутствующие вздыхают в изумлении.
Петр Алексеевич. Наш государь! Вот уж угодили, так угодили!
Граббе. Хороший гравюр. Это из эпоха Мэйдзи?
Исикава. Хай! Отпечатано во время визит.
Софья. А по мне, так не похож. Будто маска.
Петр Алексеевич. Софи, умоляю тебя…
Исикава. Как не похоз? Это зе знаменитый мастер…
Петр Алексеевич. Софи как всегда шутит. Не обращайте на нее внимание, Исикава-сан.
Исикава. Виноват!
Граббе. Опять ви в чем-то виноваты.
Петр Алексеевич. Герр Граббе, давайте пройдем в мой кабинет — посмотрим, куда бы лучше повесить этот шедевр.
Граббе. Натюрлих, герр Петер.
Петр Алексеевич. Исикава-сан, оставляю вас в компании Софи.
Петр Алексеевич и Граббе удаляются.
Софья. Сансиро, как ваша служба?
Исикава. Я скуцаю по тем дням, цто бир у вас дома…
Софья. Вы не ответили на мой вопрос… Я слышала ужасные вещи про Китай. Вас могут отправить на фронт?
Исикава. Я писал рапорты, но меня оставляют здесь.
Софья. Это из-за того, что вы до сих пор навещаете нас?
Исикава. Я не знаю, но я хоцю остановить время.
Софья. Вы ниппонский офицер, я русская иммигрантка с нансеновским паспортом. Вы хотите погубить свою карьеру? А как ваши товарищи посмотрят на это?
Исикава. Знаете, я выуцил русский язык торико ради вас.
Софья. А немецкий?
Исикава. Мне приказари. Я выуцил его.
Софья. А если я прикажу вам забыть меня?
Исикава. Но ви не сделать это?
Софья. (резко поправляет его.) Не сделаете! Вы забываете наши уроки! Я не сделаю, ты не сделаешь, вы не сделаете, они не сделают. Ничего сложного! А ваша буква «л» все еще ужасна.
Исикава. Виноват! В японском нет буквы (с трудом произносит) «ррл».
Софья. (смеясь.) Вы не меняетесь! Все такой же мальчишка. Знаете, я часто думаю о нас. И часто вспоминаю наши уроки.
Исикава. Это Кутергин?
Софья. Что Кутергин?
Исикава. Вы рюбете его?
Софья. Правильно «любите».
Исикава. Ответьте, позалуста.
Софья. Не знаю. Но он так похож на Кларка Гейбла. Вы смотрели «Сан-Франциско»? Там еще играла Джанет Макдональд.
Исикава. Я нэ пойму. Поцему?
Софья. Есть русская пословица: «Насильно мил не будешь». Вы замечательный человек, но…
Исикава. (резко перебивает Софью.) Вы нэ прэдставлять, сто я сдерар ради вас!
Софья. И что же?
Возвращаются Петр Алексеевич и Граббе.
Петр Алексеевич. …а я вам говорю, что режим большевиков рухнет, ибо построен он на лжи и насилии.
Граббе. Не режим большевик, а режим Сталин.
Петр Алексеевич. Не упоминайте имя этого диктатора в моем доме! Как только этот злодей пришел к власти, так сразу же от моего брата Николая перестали приходить письма! По мне, так даже Троцкий куда как лучше.
Граббе. Но он же еврей.
Софья. Все так же спорите, господа?
Петр Алексеевич. Дискутируем, ибо только в споре рождается истина.
Граббе. Я воль, фройляйн София! Вашего отца трудно заставить изменить свой мнений. Он до конца придерживаться свой точка зрения.
Петр Алексеевич. Как и подобает штаб-офицеру.
Софья. (резко обрывает отца.) Папа, прошу, только не сегодня!
В этот момент в дом буквально врывается Ефим Семенович Кутергин со свертком в руках. Одет по последней моде, в желтых башмаках.
Кутергин. (напевая.) К нам приехал, к нам приехал, Ефим Семеееныч, до-ро-гой!
Все тут же уставились на Кутергина.
Петр Алексеевич. Ефим Семеныч! Какими судьбами?
Кутергин. Уж простите меня великодушно, что без приглашения! Прошу принять сей презент, (подходит к Петру Алексеевичу и торжественно протягивает свой подарок.)
Петр Алексеевич. (принимая его.) Ооо, чувствую запах. Кубинские?
Кутергин. Ваш нос не проведешь. Я приобрел их в Гонконге, считайте, с корабля на бал. Я только с Формозы.
Петр Алексеевич. Господа, простите меня! Прошу любить и жаловать: Ефим Семенович Кутергин, бизнесмен. Ведет торговлю в Ниппоне, на Формозе, Сингапуре и Гонконге. Мой старый добрый товарищ.
Софья. Папа, господина Кутергина все и так знают.
Петр Алексеевич. Уж извини меня, дочка, этикет никто не отменял. И будь добра, отнеси их в мой кабинет. (передает дочери коробку с сигарами. Софья удаляется.)
К Кутергину один за другим подходят сперва Граббе, затем Исикава.
Граббе. Рихард Граббе.
Кутергин. (жмут руки.) Очень приятно!
Исикава. Мрадсый ретенант Исикава Сансиро.
Кутергин. (жмут руки.) Рад наконец-то познакомиться! Софья много о вас рассказывала.
Петр Алексеевич. Господа, прошу к столу! (кричит.) Госпожа Мисато, несите суп!
Возвращается Софья. Все рассаживаются, остается одно свободное место за столом. Появляется Мисато с супницей.
Граббе. Пахнет чем-то очень знакомый… Майн гот!
Петр Алексеевич. Господа, это щи. Национальное русское блюдо.
Мисато разливает суп по тарелкам.
Софья. Единственное отступление от рецепта — это китайская капуста.
Исикава. Китайская… Иногда отступление от канона рождаэт шедевр. Масаока Сики, нас верикий хайкадзин доказар это.
Петр Алексеевич. Исикава-сан большой любитель поэзии. Он, кстати, публиковал свои работы в одном из литературных журналов.
Исикава. Это доворьно срабые вещи…
Граббе. (к Мисато-сан.) Данке!
Петр Алексеевич. Что же вы, герр Граббе?
Граббе. Мой желудок все еще на войне. Диет.
Кутергин. Вкусен! Эх, знали бы вы какой суп я ел на праздновании трехсотлетия дома Романовых…
Софья. Я уверена, что этот суп ничуть не хуже.
Петр Алексеевич. (к Мисато-сан.) Принесите наливку. (Мисато быстро уходит.) Господа, я приготовил вам сюрприз.
Граббе. Значит, тщи били только началом?
Петр Алексеевич. Все-таки у меня юбилей. Доживу ли я до следующего… (Мисато возвращается с большим графином с оранжеватой жидкостью.) Прошу: рябиновка!
Все. (кроме Софьи) Что?
Петр Алексеевич. Домашнего изготовления. Профессор Миядзава любезно предоставил мне ягоды. Он, как вы знаете, известный ботаник. Результат восхитительный.
Мисато разливает всем наливку.
Исикава. Я вожу машину сегодня.
Петр Алексеевич. Полрюмки можно, с вашей самодисциплиной вы точно справитесь.
Исикава. Но сэнсэй…
Петр Алексеевич. Считайте, что я вам приказываю!
Софья. Папа, Исикава-сан не может пить. Войди в его положение! (к Исикаве.) Сансиро, справа от вас небольшой графинчик — в нем лимонад.
Исикава. Аригато гозаи масу! (Исикава наливает себе лимонад.)
Петр Алексеевич. Итак, все готовы? Кто первый будет произносить тост?
В этот момент на пороге появляется нищий. Он сидит на коленях, прижав голову к земле, словно мусульманин на молитве. Вперед протягивает миску для подаяний и бьет ею об пол. Все оборачиваются в его сторону.
Софья. Папа, дадим ему кусок хлеба?
Петр Алексеевич. Но это же ржаной хлеб, такой деликатес!
Софья. Папа, я прошу.
Петр Алексеевич. (после некоторой паузы.) Мисато-сан, возьмите хлеба со стола и дайте этому оборванцу.
Мисато берет со стола горбушку хлеба, подходит к нищему и бросает ее в его миску.
Нищий резко вскакивает, на его лице — маска театра Но, изображающая Воина.
Мисато падает ниц на пол.
Нищий. (начинает юродствовать.) Премного благодарю, барин! Здравия вам и долгия лета! Богат и славен Кочубей, поля его необозримы…
Все в изумлении.
Нищий резко снимает маску и сбрасывает лохмотья. Во всей красе предстает Иван Алексеевич Григоровский.
Все. Охх!
Петр Алексеевич. Ваня, хочешь родного брата до инфаркта довести?!
Граббе. (смеясь и аплодируя.) Браво! Браво!
Кутергин. (также смеясь и аплодируя.) Хорошо сыграл!
Исикава спокоен, Софья помогает Мисато встать, потрясенная японка удаляется на кухню. Исикава спокоен, как в танке. Софья подбирает тряпки и миску для подношений.
Софья. Эх, дядя Ваня, ведешь себя хуже школьника. Эти тряпки, я надеюсь, чистые?
Иван Алексеевич. Софушка, а как же! Чтобы я — и в грязном? Реквизит, коллеги из одного театра одолжились.
Софья. Когда же ты повзрослеешь?
Софья оставляет миску на столе, а затем с тряпками-реквизитом уходит наверх.
Иван Алексеевич. (строевым шагом подходит к столу, держа маску обеими руками.) Дорогой брат, в день твоего юбилея я, подпоручик Григоровский, хочу вручить тебе эту маску театра Но. Ей три сотни лет. Оставайся таким же стойким человеком как и герой этой маски. (протягивает ее Петру Алексеевичу, тот принимает ее, братья обнимаются и целуются. Гости аплодируют.)
Возвращается Софья.
Софья. Боже, какие сцены я пропускаю!
Иван Алексеевич. Я смотрю, вы все-таки ждали меня. (указывает на незанятое место.)
Петр Алексеевич. Ты меня знаешь, решил подстраховаться. Хоть ты и прислал телеграмму, что не сможешь из-за спектакля. Опять что-то стряслось?
Иван Алексеевич. Его отменили. (наливает себе рябиновку.)
Кутергин. Неужто денег-с так и не нашли?
Иван Алексеевич. Коли бы в них было дело. Полиция. (выпивает.)
Все. Как?
Иван Алексеевич. Мы же ставили «На дне» Горького. Эти жандармы ворвались на предпоказ и давай колотить нас своими палками. Больше всего досталось несчастному старику Федотову, он Луку должен был играть. Вы его, наверное, помните, он еще на Толстого похож. Нет? (наливает себе еще одну рюмку.) Хороша стерва!
Граббе. Но за что вас наказивали?
Иван Алексеевич. В нашей постановке усмотрели опасные мысли. А закон об опасных мыслях уже давно связывает нам руки… То, что запрещают Горького — еще можно понять, но Чехова-то за что?
Кутергин. Будто и сами не знаете, Иван Алексеич? За что запрещали у нас?
Иван Алексеевич. Но мы же в Ниппоне!
Кутергин. А я был на том спектакле. Остроумно придумали — взять всех актеров японцев, перенести действие в эпоху Мэйдзи, а в конце рубить не вишню, а сакуру, причем не топорами, а тупыми мечами. Ох, натурально вышло! Тогда в конце представления зал буквально плакал. Кстати, вы кого должны были играть у Горького?
Иван Алексеевич. Сатина.
Софья. Господа, у нас все-таки сегодня юбилей, так что давайте отмечать!
Петр Алексеевич. Софи, спасибо, что напомнила. Итак, кто произнесет тост?
Неловкая пауза.
Граббе. (встает.) Я плохо умэю говорить тосты. Петер Алексеевич, я давно вас знаю, ви замечательный человек. Я желаю вам иметь крепкое здоровие, долгая жизнь и, я надэюсь, ви однажды приезжать в наш замечательный Рейх! Ура!
Все встают, трижды повторяют «Ура!», после чего чокаются, выпивают и садятся на свои места.
Кутергин. Уххх, ишь стерва!
Иван Алексеевич. Словно смирновская!
Граббе. Гут! Гут!
Петр Алексеевич. Я рад, что вы оценили мои старания! Я, конечно, не Дмитрий Иванович Менделеев, но все же…
Софья. А по мне, так все-таки слишком крепкая.
Петр Алексеевич. Обязательно закусывайте ржаным хлебом, это такой деликатес. (Исикава и Граббе берут по куску и закусывают.)
Иван Алексеевич. Уж ты угостил меня, братец! (указывает на миску для подношений.)
Петр Алексеевич. А помнишь первое время в Ниппоне, как все было непривычно… рис, рис, рис. Сплошной рис! А эти суси! До сих пор не могу в рот их взять. Уж простите мне мое пижонство, Исикава-сан!
Исикава. Вы еще не ери рис энд карри, я пробовар это, когда бир на соревнованиях в Военно-морской академия.
Кутергин. А я помню в свой первый день в Ниппоне — языка не знаю, в кармане пара монет. Зато целый чемодан платков и отрезов. Не зная языка — со всеми торгуюсь. Подхожу — пишу свою цену в блокноте, мне пишут свою. Каждый раз в профите. К концу недели уже в отдельном нумере жил… Что-то я уж больно велеречивый сегодня. Давайте еще по одной.
Все наливают еще по одной рюмке.
Петр Алексеевич. Кто следующий?
Кутергин. (встает.) Петр Алексеевич, мы знакомы с вами уже тысячу лет. Вместе судьба забросила нас в эту страну, и мы сумели не просто выжить, но преуспеть. Вы — профессор, готовите будущую военную элиту, я — купец, сумел из ничего сколотить капитал. Я торгую здесь, на Формозе, Гонконге, Сингапуре, а в ближайшее время и в континентальном Китае, который скоро станет частью великой Японской империи. А посему мой первый тост за здоровье императора! Ура!
Все молча встают, затем единожды произносят «Ура» (кроме Софьи и Ивана Алексеевича.) Все садятся, Кутергин продолжает стоять.
Кутергин. (все наливают себе еще.) Второй тост я хочу произнести вот по какому поводу. Софья Петровна скоро закончит гимназию…
В этот момент раздаются резкий стук в дверь.
Петр Алексеевич. Похоже, торт принесли из кондитерской.
С суровым видом входит сержант кэмпэйтай. Воцаряется гробовое молчание.
Сержант кэмпэйтай. (не кланяясь. Достает бумагу, читает по ней имя.) Горэгороски Пьётэр Арэксэиичи? Горэгороски —сэнсэй?
Петр Алексеевич. (встает.) Хай, ваташи ва Григоровский. Нани га окотта, но ка?
Исикава. (резко встает.) Сэнсэй, разрешите мне разобраться?
Петр Алексеевич. Конечно-конечно, Исикава-сан.
Исикава резко встает, выходит из-за стола, подходит к сержанту и ударяет его по лицу.
Исикава. Бака моно га!
Сержант кэмпэйтай. Сумимасен! Шикаши… мэйрэй…
Исикава. Мэйрей дато?
Сержант кэмпэйтай. Хай!
Сержант кэмпэйтай протягивает бумагу Исикаве. Тот читает ее, затем смотрит то на документ, то на Петра Алексеевича.
Петр Алексеевич. Не томите меня, Исикава-сан, что там такое?
Исикава. Сэнсэй, это приказ о депортаций. Вас висырают во Врадивостоку. Здесь сказано, что ви не имеэте права покидать этот дом. За вами приедут сегодня вечером. Разрешено брать один чемодан.
Все присутствующие в шоке.
Петр Алексеевич. Это ошибка! Чья-то злая шутка! Нет! Мне плохо!
Софья. Папа!
Иван Алексеевич. Петя!
Исикава. Сэнсэй!
Граббе. Шайсе!
Все бросаются к Петру Алексеевичу.
Сержант кэмпэйтай стоит посреди комнаты, словно оловянный солдатик.
Затемнение.
Действие второе
Спустя пару часов. На столе остались только графины с водой и рябиновкой да пара рюмок, а также маска, подаренная Иваном Алексеевичем. За столом сидит Иван Алексеевич и играет на гитаре, напевая романс на стихи Симадзаки Тосона «Где же ты, весна?».
Сверху спускается Кутергин.
Иван Алексеевич. Ооо, где же ты, ушедшая весна?! / Ооо, где же ты, ушедшая весна?! / Не узнаю обличья слииив и вииишен. / Природа хмелем юности полна, / И летним днем дремотный шепот слыыышен: / О, где же ты, ушееедшая весна?! Ушедшая весна…
Кутергин. (подходит к столу, наливает себе рюмку рябиновки и выпивает залпом.) Хорошо спели. Это что за романс такой?
Иван Алексеевич. (перебирает струны.) Симадзаки Тосона. Он еще «Нарушенный завет» написал, это роман такой, может, читали?
Кутергин. Нет, не слыхал о таком.
Иван Алексеевич. Жаль. Писатель еще жив. Представляете, эти стихи написаны сорок лет назад!
Кутергин. А неплохо этот япошка заехал по морде тому жандарму?
Иван Алексеевич. Под «япошкой» вы имеете в виду лейтенанта Исикаву? Теперь мне становится понятен ваш нелепый тост. Это вы перед ним и герром Граббе так красовались?
Кутергин. Не говорите глупостей! Я действительно так полагаю.
Иван Алексеевич. Даже после недавних событий?
Пауза.
Слышно кукование кукушки.
Иван Алексеевич. (отставляет гитару, наливает себе наливку.) Хорошо, что в доме оказался Исикава-сан. Военный, да еще офицер, и хорошо, что они прислали всего-навсего сержанта… Был бы Исикава курсантом, даже не осмелился бы встать из-за стола. У них все как у нас. Чины-чины… Вот я за ними никогда не гнался и, как оказалось, правильно. Чинов без страны не бывает.
Кутергин. Как вы складно говорить умеете, сразу видно — актер!
Иван Алексеевич. И все-таки странно, что все так получается. Почему именно Петра, а не меня и не вас, а?
Кутергин. Ответ очевиден — его большевики сами и затребовали. Надо же на кого-то своих офицеров поменять. Про Хасан и Халхин-Гол слыхали?
Иван Алексеевич. Это в Китае?
Кутергин. Да, где-то на севере, рядом с нашей границей. Тьфу…нашей! Как бы мы не любили большевиков, но японцев они побить смогли, а мы нет.
Иван Алексеевич. Но тогда была революция. Мы вполне могли победить.
Кутергин. После Цусимы и Мукдена? Полно вам, Иван Алексеевич! Вы в каком чине войну закончили?
Иван Алексеевич. Вот закончил ли я ее? Хороший вопрос.
Кутергин. Если мне не изменяет память — подпоручиком. Вот вы как подпоручик и рассуждаете.
Иван Алексеевич. Вы, если память не изменяет мне, вообще не служили. А мыслите, как генерал.
Кутергин. Благодарю, мне это льстит. На сем предлагаю вернуться к нашим баранам.
Иван Алексеевич. Это вы про моего брата?
Кутергин. Все шутки шутите, а за Петра Алексеевича, я уверен, минимум двух офицеров дадут.
Иван Алексеевич. Но он же столько лет отдал этой стране! Маргарита похоронена здесь. Мы ее вдвоем откапывали из-под обломков в окаянном двадцать третьем году! Моя племянница всю жизнь прожила здесь. Это мы с вами помним Россию, а что видела она? Она по-японски изъясняется лучше, чем Исикава-сан.
Кутергин. И все-таки он здесь чужой, и вы, и я, и Софья. Даже этот немец, герр Граббе. Он сюда приехал после Второй отечественной, и что? Даже несмотря на немецко-японскую дружбу.
Иван Алексеевич. Это они сегодня дружат. Кто занял Циндао в четырнадцатом году?
Слышится перекличка часовых, патрулирующих дом и участок по периметру.
Кутергин. Так мало времени на сборы… (бьет кулаком по столу.) Они его в цепях, если надо будет, приведут. Коварные макаки! Как хитро придумано — оцепить дом, чтобы не сбежал. Через пару часов приедет машина.
Иван Алексеевич. Откуда вы это знаете?
Кутергин. Такие машины ездят от дома к дому и собирают тех, кого нужно депортировать. Экономнее получается. Газолин ведь на вес золота. А все яйца в одной корзине — и сразу же на корабль. То, что дали собраться и уведомили заранее — это они еще по-своему гуманно поступили. Могли в один миг его посадить в кузов и увезти.
Через входную дверь входит Граббе.
Граббе. Я питался курить в саду, но это нэвозможно…
Иван Алексеевич. Мешают господа из военной полиции?
Граббе. Это возмутитэльно. Я буду просить мое посольство писать ноту протест.
Кутергин. Из-за депортации человека с паспортом беженца? Одумайтесь, герр Граббе.
Граббе. Но Рейх есть союзник Японии!
Иван Алексеевич. У нас есть пословица: «Дружба дружбой, а табачок врознь».
Граббе. Ооо, майн Гот! Как все плохо получилось… Буду с вами честным, я предлагал Петеру переехать в Рейх и преподавать в наш военный академия. Но он постоянно не соглашался.
Иван Алексеевич. А надо было. Кто ж знал?
Кутергин. Но Германия ведь сотрудничает с большевиками?
Граббе. Ээээ, да, но это совсэм другое.
Кутергин. Да то же самое. (наливает подряд две рюмки и быстро осушает их.)
Из кабинета выходят Софья и Исикава
Иван Алексеевич. Софи, как он?
Софья. Лучше. Я накапала ему валерьяновых капель, но… сами понимаете. Простите, мне нужно собирать папины вещи. (уходит наверх.)
Граббе. Сильная девушка.
Иван Алексеевич. Она просто не умеет быть слабой. Вся в мать… Как же все-таки подло с нами подчас обходится старуха-жизнь!
Исикава. Это судьба. Карма.
Кутергин. Полно вам, Исикава-сан! Судьбы нет. Есть лишь человек и государство.
Иван Алексеевич. И что же победит?
Граббе. Рейх!
Тяжелая пауза.
Иван Алексеевич. (встает и подходит к Исикаве, жмет ему руку.) Сансиро, спасибо тебе за то, как ты себя вел сегодня.
Исикава. (кланяясь.) Он мой сэнсэй. Это мой дорг!
Кутергин. А по-моему, это глупо. Против лома нет приема.
Иван Алексеевич. Стыдно вам должно быть, Ефим Семенович!
Кутергин. А что, разве я не прав?
Исикава. Офицер не дорзен териять контрорь над собой. Я мог потериять рицо.
Кутергин. Сколько здесь ни живу, не могу понять вас, ниппонцев. Сплошные маски, а живых лиц за ними и не видать. (берет со стола маску, надевает ее, начинает ёрничать.)
Исикава. Кутергин-сан, снимите ее, я просу вас!
Иван Алексеевич. Исикава-сан прав, это переходит уже все границы. Прекратите это шутовство.
Граббе. Он много выпил. Этот плохой рябиновка.
Исикава подходит к Кутергину и сдирает с него маску, тот падает на пол.
Кутергин. Это уж слишком! (Граббе помогает ему встать.)
Граббе. Не теряйте свою голова!
Иван Алексеевич. Только не требуй сатисфакции, Ефим. Сансиро тебя и зарубит, и застрелит. Без шансов!
Исикава отдает маску Ивану Алексеевичу, тот стоит, словно пораженный молнией и смотрит на маску.
Дверь наверху открывается. Появляется Софья.
Софья. Ну что вы тут устроили? Что за шум? Папе нужен покой!
Иван Алексеевич. Софи, кажется, я знаю, как спасти Петю! (надевает маску.)
Затемнение.
Действие третье
Спустя еще полтора-два часа, та же обстановка, но входные двери закрыты, окна зашторены. За столом сидит и раскладывает пасьянс Исикава. По комнате туда-сюда слоняется Кутергин.
Кутергин. Пытаетесь успокоить свои нервы?
Исикава. Я спокойный. Хоцу отврець свои мысри.
Кутергин. Очень по-буддийски.
Исикава. Вы не договорири сегодня свой тост.
Кутергин. Нашли, что вспомнить.
Исикава. Кутергин-сан, мы с вами оцень похозы. (пауза.) Не сошерся… Это ради нее я выуцить русский язык.
Кутергин. Выучил! Прошедшее время.
Исикава. Учу русский язык. Ради нее я стар рутшим на курсе. Меня бири свои. Я заметирь, ви рюбите посровицы. Есть старый ниппонский посровица: «Торчасий гвоздь нузно забить». По-моему, он так произносится.
Кутергин. Она! Пословица — это женский род.
Исикава. Сэнсэй Петр Арексеевич заметил меня, я стар бить здесь, часто видер Софья.
Кутергин резко подходит к столу и наливает остатки рябиновки себе и Исикаве.
Кутергин. Давайте выпьем! За нашу несчастную любовь!
Исикава. Я возу сегодня машину.
Кутергин. Хотя бы пять минут не будьте ниппонцем!
Кутергин залпом осушает рюмку, Исткава делает глоток и тут же начинает кашлять. Кутергин бьет его по спине.
Исикава. Аригато годзаимасу!
Кутергин. Поймите, Исикава-сан, мы — это мы, а вы — это вы. Просто так все сложилось. Как там Киплинг говорил: «Запад есть Запад, Восток есть Восток.»
Исикава. Но ви тозе есть Восток!
Кутергин. Мы есть Запад. Нас как Петр Первый развернул к Азии задом, к Европе передом, так все и идем туда.
Исикава. Но борьшевики зе против Еуропы.
Кутергин. (садится.) Только протрезвел и тут на тебе — снова демагогию развел. (словно говоря сам с собой.) Запутался я совсем. Все мы запутались. В Сингапур махну, в бананово-лимонный. Нет, лучше уж сразу в Сан-Франциско, продам к черту все свое дело здесь… А мое ли оно? Пора валить отсюда!
Через входную дверь заходит Граббе и тут же быстро задвигает ее.
Кутергин. Эти там все караулят?
Граббе. Я-я! Они все время глядели в мою сторону.
Кутергин. А что им еще делать? Коли собака — сторожи!
Из кабинета появляются Петр Алексеевич и Софья. Она помогает отцу идти. Исикава встает и тут же предлагает свой стул.
Петр Алексеевич. Я напишу… напишу… заявление на имя военного министра, государя императора! Это ошибка, сколько лет отдал этой стране!
Софья. Папа, пойми. Дядя Ваня выиграет для нас время, а ты вместе с герром Грабе и Исикавой доберетесь до германского посольства.
Граббе. Но это может и не сработат.
Кутергин. Кто не рискует, тот не пьет шампанского! Для местных мы все на одно лицо. (Исикава сморщился.) Простите, Исикава-сан!
Софья. Тем более дядя Ваня актер, да ты сам говорил, что отличный. Тебя он сыграет превосходно.
Граббе. Где Иван Алексеевич?
Петр Алексеевич. Горе мне! Горе мне!
Софья. Он наверху! Заканчивает гримироваться.
Кутергин. Нужно торопиться, скоро к нам пожалуют господа жандармы.
Петр Алексеевич. Мы прокляты! Нас предали обе наши родины…
Открывается дверь наверху. Появляется Иван Алексеевич, выглядит он точно так же, как Петр Алексеевич в начале Первого действия. В руке у него чемодан.
Иван Алексеевич. (хорошо пародирует речь своего брата.) Позвольте представиться, господа, преподаватель Военной академии Императорской армии Японии — Петр Алексеевич Григоровский.
Все присутствующие, кроме Петра Алексеевича тихо аплодируют.
Иван Алексеевич спускается в гостиную. Петр Алексеевич встает и хочет обнять брата.
Иван Алексеевич. Петя, не надо! Краска на волосах еще не высохла.
Петр Алексеевич. Ваня! Не иди на эту жертву! Это мой крест!
Иван Алексеевич. Не говори ерунды! Я всю жизнь хотел быть тобой — это будет главная роль всей моей жизни. Тем более, у тебя есть дочь, тебе нужно о ней заботиться. Уедешь в Германию — пришлешь открытку.
Петр Алексеевич. Ваня, это самоубийство! Ваааня!
Иван Алексеевич. Ты дважды спас мне жизнь! Забыл? Я должен был погибнуть под Царицыным, а потом…
Петр Алексеевич. Ваня! Мне и так не долго осталось!
Кутергин. (на ухо Софье.) Ради всего святого, Софья Петровна, уведите вашего отца в кабинет и не выпускайте его!
Софья. Папа, идем! Они скоро придут. (берет под руку отца и уводит его в кабинет.)
Иван Алексеевич. Ну, что, присядем на дорожку?
Граббе. Зачем?
Кутергин. Просто садитесь на стул! Так надо. Это русская традиция.
Все садятся.
Иван Алексеевич. Прочтете молитву, Ефим Семенович?
Кутергин. Я человек неверующий.
Иван Алексеевич. Я тоже, а сегодня Бог шибко нужен.
Кутергин. Да уж, гром не грянет…
Исикава. (торжественно, без ошибки и запинки, крестясь, произносит.) Отче наш, сущий на небесах! Да светится имя твое; да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя на земле, как на небесах; хлеб наш насущный дай нам на сей день; и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; и не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого. Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь!
Граббе. Вас ист дас?
Кутергин. Похоже, вы выучили не только русский язык… Когда крестились?
Исикава. Поргода назад. Это дорзно остаться тайной, я офицер японской армии.
Иван Алексеевич. Что вы нам объясняете? Мы люди ученые. Какое имя дали?
Исикава. Никорай.
Раздаются резкие стуки в дверь.
Кутергин. Я даже не слышал, как подъехала машина.
Иван Алексеевич. (встает.) Я пошел, господа! Прощайте, Ефим Семеныч, герр Грабе, Николай! (все хотят встать.) Сидите! А то и вас арестуют за компанию.
Иван Алексеевич подходит к двери, раздвигает сёдзи. На пороге уже стоят двое полицейских.
Иван Алексеевич. Попрошу без рук! Я сам дойду. (уводят его.)
Через минуту слышен автомобильный гудок.
Исикава бьет кулаком по столу.
Кутергин. Герр Граббе, проверьте — не остались ли там жандармы? А вы, Исикава-сан, идите в кабинет и скажите Софье готовить отца к отъезду.
Грабе выходит на улицу, Исикава в кабинет.
Кутергин. Вот и вторая родина оказалась уродиной. (берет со стола маску.) А все–таки хитро придумано! Русская смекалка… куда тебя она еще занесет?
Возвращается Граббе.
Граббе. Никого! Путь свободен.
Кутергин. Данке!
Из кабинета выходят Софья и Исикава, они ведут Петра Алексеевича под руки, в руках у Исикавы чемодан.
Петр Алексеевич. Иван! Что же ты натворил! Это был мой крест.
Кутергин. Его уже забрали.
Петр Алексеевич. Как? Как все это могло случиться?
Граббе. Нужно быстро ехать! Я должен сегодня привезти вас в наше посольств.
Петр Алексеевич. А как же Софья?
Софья. Папа, я подъеду позже. Сейчас ты сядешь в машину с герром Граббе и Сансиро.
Исикава. Я поеду бистро.
Софья. Вот-вот, Исикава-сан был лучшим курсантом, и он твой ученик, ты должен ему доверять.
Граббе. Нужно не терять время.
Все собравшиеся быстро выходят на улицу.
Появляется Мисато, убирает графины и рюмки со стола и уносит на кухню.
Слышится шум мощного мотора. В дом возвращаются Кутергин и Софья.
Софья вся в слезах. Кутергин успокаивает ее.
Софья. Почему, Ефим Семеныч? Почему? Что плохого мы натворили?
Кутергин. Софья, успокойся!
Софья. Мы с вами перешли на «ты»?
Кутергин. Да бросьте вы все эти глупости!
Софья. (немного отстраненно.) Расскажите мне про Россию. Туда едет дядя Ваня…
Кутергин. Та Россия, которую знал я, ее больше нет. Не вернуть утраченного, не прожить заново протраченного… Знаете что, Софья Петровна, я не пущу вас в Германию!
Софья. Что вы такое говорите, Ефим Семеныч?
Кутергин. У меня есть родственники в Рейхе… В общем, они больше не отвечают на мои письма. Исчезли без следа.
Софья. Что вы хотите этим сказать?
Кутергин. Там сейчас так же опасно, как и здесь. Но я уверен, что вашего отца точно не тронут. Я предлагаю поехать со мной в Америку. У меня есть капитал, связи, язык мы знаем. Я еще молодой — преуспеем!
Софья. Как вы можете мне такое предлагать? А как же мой отец?
Кутергин. Ваш отец не сможет более вас защищать, вы видели, как он постарел всего за один день. Так вы едете со мной или нет?
Софья. Мне надо подумать.
Кутергин. Просто ответьте: «Да» или «Нет»!
Софья. Не давите на меня! Мне плохо.
Кутергин. «Да» или «Нет».
Софья. (кричит.) Да!!!
Появляется Мисато-сан с чемоданом.
Софья. Мисато-сан, это же мой чемодан… Как вы догадались?
Мисато-сан. Я старая, но нэ дура.
Кутергин. Ваша горничная говорит по-русски?
Мисато-сан. Оцэнь прохо. Но понимать все. (передает чемодан Софьи.) Мнэ зарь васэго отец. Он хоросий цэровек. Спасибо вам! (садится на четвереньки, делает земной поклон, прижав лоб и ладони к полу.)
Софья. (помогая ей встать.) Мисато-сан, простите нас! Простите меня… мне надо ехать. Я не смогу здесь больше находиться.
Кутергин. Софья Петровна, нам пора идти.
Мисато-сан. А сто будет со мной?
Кутергин достает портмоне из внутреннего кармана пиджака, вынимает несколько банкнот и оставляет их на столе. Затем убирает портмоне, берет чемодан в одну руку, руку Софьи — в другую и ведет ее на улицу.
Софья. Прощайте, Мисато-сан! Спасибо вам за все!
Мисато-сан некторое время стоит посреди гостиной словно статуя. Затем садится за стол, берет маску в руки.
Мисато-сан. Ницего… в Хиросиму поеду, внуцкю порадую… в Хиросиме хорошо.
В этот момент раздается стук в дверь.
Мисато-сан. Торт привезри.
Раздается кукование кукушки.
Действие четвертое
Осень 1945 года. Та же дом-дача Григоровских, только чуточку обветшавшая. Из изменений — висящий на стене портрет президента США Гарри Трумэна, да телефон на тумбочке.
Снова накрыт праздничный стол. Софья, одетая по американской моде, переставляет ножи и вилки. Громко играет «Sing, Sing, Sing» Бенни Гудмена.
Софья. (громко.) Капрал! Капрал!
Софья идет в соседнюю комнату и выключает музыку. Снова возвращается в гостиную. В дом заходит капрал Морозофф с ящиком виски в руках. Софья указывает на кухню. Морозофф уходит на кухню, оставляет там ящик виски и быстро возвращается.
Софья. Капрал, вы знаете, как сервируется стол?
Морозофф. Простите, но зэтс нот майн джоб.
Софья. Ваш командир — майор Кутергин?
Морозофф. Иес, мэм.
Софья. Значит, это ваша работа. Майор приказал вам, и я это слышала, помогать мне! Во всем!
Морозофф. Но…
Софья. И вы привезли ветчину?
Морозофф. Да, но…
Софья. Дайте, угадаю. Она не доехала до нас, как и второй ящик виски?
Морозофф молчит.
Софья. Хочу вам напомнить, капрал, что вы служите здесь, а не в какой-нибудь дыре посреди Тихого океана только потому, что ваш отец из э гуд френд вашего командира. Мир произошел из хаоса, но у себя в доме я его не потерплю! Так что будьте добры, исполняйте приказы вашего начальства!
Морозофф. Иес!
Софья. Да, кто?
Морозофф. Иес, мэм! Будет сделано!
Морозофф разворачивается и хочет выйти.
Софья. Постойте!
Морозофф поворачивается к Софии.
Морозофф. Что-нибудь еще, мэм?
Софья. Приберитесь в саду, а то будет стыдно перед генералом Макартуром. И… забыла. Вы курите?
Морозофф. Да, мэм.
Софья. Не могли бы дать мне закурить?
Морозофф. Ваш муж, майор Кутергин, запретил мне…
Софья. Капрал, как вас там, Иванов?
Морозофф. Морозофф, мэм.
Софья. Мне не хотелось бы…
Морозофф достает из кармана пачку сигарет и кладет ее на стол.
Морозофф. Спички внутри пачки.
Софья. Благодарю вас, капрал. Мне жаль, что тот ящик с виски так нелепо разбился.
Морозофф. Мне тоже жаль, мэм.
Софья. Знаете, почему мой муж запрещает мне курить? Из-за запаха. Он не любит, когда от меня пахнет табаком. Это напоминает ему о борделях в Харбине, Шанхае и Гонконге. Вы сами были в борделях? Разумеется, были. Я слышала, японки отдаются солдатам за пачку сигарет. От шлюх всегда пахнет дешевым табаком.
Морозофф. Разрешите идти, мэм?
Софья. Идите, капрал. И выучите на досуге сервировку стола.
Морозофф. Да, мэм.
Капрал Морозофф выходит из дома.
Софья берет пачку сигарет, достает одну, хочет закурить, в этот момент раздается телефонный звонок.
Софья. (берет трубку.) Ариадна Петровна, здравствуйте! (слушает.) Мне так жаль, точно не сможете? (слушает.) Да, я поговорю с мужем, думаю, что он ускорит процесс. (слушает.) Всего пара месяцев и визы будут готовы. (слушает.) Да, с домом все в полном порядке. Им же владел то ли генерал, то ли адмирал. В общем, его арестовали. Дом почти не изменился. Почти. (слушает.) Да. И вам. Всего доброго, до свидания! (вешает трубку.) Так и знала.
Софья подходит к столу, убирает две тарелки и столовые приборы к ним, относит на кухню. Ставит пластинку, играет «Moonlight Serenade» Гленна Миллера.
Софья возвращается в гостиную с пепельницей, ставит ее на праздничный стол, садится и закуривает. Начинает плакать.
Снова звонит телефон. Но Софья никак не реагирует на него.
Докурив, она относит пепельницу назад на кухню. Музыка замолкает.
В этот момент в дом заходит Кутергин в форме майора Армии США, в руках у него ящик.
Кутергин. Дорогая, я дома!
Софья возвращается в гостиную. Кутергин ставит ящик на праздничный стол.
Софья. Звонила Ариадна Петровна. Их с мужем не будет.
Кутергин. Никого не будет. Ужин отменяется. Генералу плохо, что-то с глазами. Конъюнктивит, кажется.
Софья. Мог бы позвонить и предупредить, что все отменяется.
Кутергин. Занят был.
Софья. Опять твои делишки?
Кутергин. (достает из ящика одну из старинных масок театра Но.) Красота? Там внутри еще пять штук. Дома они уйдут по сотне долларов каждая. (кладет маску на стол.)
Софья. А купил ты их за десять?
Кутергин. Я переговорил с полковником, когда я демобилизуюсь, мы будем богатыми людьми. Купим домик в Калифорнии.
Софья. А там будет сад?
Кутергин. Если захочешь.
Софья. Вишневый сад.
Кутергин. Зачем тебе вишни в Калифорнии?
Софья. Всегда мечтала, чтобы у нас была усадьба. Чтобы цвела вишня, чтобы дети играли в саду.
Пауза.
Кутергин. Но ты же сама не хотела, разве нет? Ты сама нашла того врача.
Софья. Я не хотела детей от тебя!
Кутергин. Не начинай, это все так пОшло.
Софья. Пошло? На себя посмотри! Сын мещанина!
Кутергин подходит к Софье, хочет ее успокоить, но та отталкивает его.
Софья. Ради чего? Ради кого? Почему все так? Ненавижу этот дом, ненавижу тебя! Надо было никуда не уезжать.
Кутергин. И чтобы с тобой сталось? Нищенство? Веселый квартал Ёсивара?
Софья. Я была ребенком, подростком. А ты просто взял и воспользовался случаем.
Кутергин. Я спас тебя, дура!
Софья. Спас, да? Спас? Ефим — спаситель! (подходит к столу, берет лежащую на нем маску.) Я для тебя все лишь одна из этих безделушек. Но с годами я буду только падать в цене. Ты выбрал не тот объект для инвестиций, Ефим. Не тот! (бросает маску на пол, та разбивается.)
Кутергин. Дура! (замахивается, хочет ударить, но сдерживается в последний момент.)
Софья. Настоящий русский купец.
Кутергин идет на кухню, возвращается с бутылкой виски, наливает себе стакан, выпивает его залпом.
Софья. Извини, не купец. Мужик.
Кутергин. (садится за стол. Наливает себе еще стакан.) Какая же ты дура… Хотел бы тебя бросить, давно бы бросил. Правы были большевики, таких, как вы, надо… (выпивает.)
Софья. Что надо? Что?
Кутергин. Ты же женщина образованная, сама знаешь.
Софья. Ефим, я не могу больше жить с тобой.
Кутергин. Да-да, конечно, дарлинг.
Софья. Пошел вон из моего дома!
Кутергин. Так это твой дом? Я завтра же прикажу сравнять его с землей и построить на его месте склад для газолина.
Софья. Ты не посмеешь!
В этот момент входит капрал Морозофф.
Морозофф. Простите, сэр.
Кутергин. Капрал, вас не учили стучаться?
Морозофф. Но там какая-то крэйзи вумен. Джапаниз.
Софья. Не крэзи, а сумасшедшая. Вы совсем разучились говорить по-русски?
Морозофф. Простите, мэм, но я вырос в Бруклин.
Софья. Оно и видно. Склонять слова вас не учили.
Морозофф. Эта женщина говорит, что знает вас.
Кутергин. Неужто опять все эти просители-попрошайки?
Софья. Как ее зовут?
Морозофф. Ай донт ноу. У нее ожоги на лице.
Голос Мисато-сан. Убири, убири, убирить. Все сгореть!
Софья. Мисато-сан! (бросается к выходу.)
Эпилог
1945 год. Зима. Один из многочисленных лагерей ГУЛАГа, лазарет. На больничной койке лежит Исикава, заросший, грязный, постаревший. К нему подходит и садится на табуретку Иван Алексеевич, он также постарел, на нем грязный белый халат санитара.
Исикава. Это вы?! Иван Алексеевич! Не верю!
Иван Алексеевич. Это я. Когда сюда привезли японских военнопленных… Это и правда вы… В неотапливаемых вагонах везли?
Исикава. Да. И плохо кормили.
Иван Алексеевич. Вам повезло, что вы не немец и не власовец… (берет с тумбочки рядом с койкой жестяную кружку и поит Исикаву.) Вот так, потихоньку. Это сильно заваренный черный чай. Чифирь… Вы же служили в Квантунской армии?
Исикава. Да. Потом нам приказали сдаться. Вы зе знаете про атомную бомбу? Американцы уничтозили Хиросиму и Нагасаки.
Иван Алексеевич. Человек способен на такие зверства, что вы себе и представить не можете. (пауза.) Я смотрю, вы продолжали учить русский? Говорите почти без акцента, даже «л» произносите четко.
Исикава. Я верил, что он мне еще понадобится.
Иван Алексеевич. Вот и понадобился. У вас было воспаление легких, но мне удалось выбить для вас антибиотики. Жить будете. Даже здесь есть добрые люди. Ну, или почти добрые…
Исикава. Аригато годзаймасу! Рассказите мне все.
Иван Алексеевич. Чтобы не подставлять брата, я старался особо много не болтать и вести себя тихо. Меня посадили на пароход, который шел во Владивосток. Особые люди заперли меня в трюме еще с несколькими такими же, как я. В Союзе на берегу нас уже ждал конвой — красноперые. Меня допрашивали не так долго, может, били сильнее других, я сдался и все подписал. Мне дали десятку за шпионаж в пользу Японии плюс пять лет. В первом лагере было тяжело, во втором полегче — задействовали в самодеятельности. А там пошло — поехало. Играл в Магадане, Сибири, на Урале, Казахстане… этим лагерям нет конца и края. Представляете, мне и здесь запретили Горького ставить! Советский человек — это звучит жутко… В этом лагере устроился неплохо — придурком в санчасть.
Исикава. Простите, не понял, придурком?
Иван Алексеевич. Здесь вам придется заново учить русский язык. Придурки, урки, стукачи, ссученные, кумы, не знать бы всего этого… А еще доходяги, фитили…
Исикава. Стукаци, кумы, доходяги?
Иван Алексеевич. Расскажите лучше, добрался ли мой брат Петр до Германии, что стало с Софьей?
Исикава. Сэнсэй уехал в Рейх, в Дрезден, герр Граббе помог с документами. С ним мы переписывались до сорок первого года.
Иван Алексеевич. До июня месяца?
Исикава. Верно.
Иван Алексеевич. Нетрудно было догадаться.
Исикава. Я пытался навести справки о нем через герра Граббе, но он исцез, никого не предупредил. В том зе году за месяц до Пёрл-Харбора.
Иван Алексеевич. А что с Софьей? Она разве не с отцом отправилась?
Исикава. Она уехала из страны вместе с Кутергиным.
Иван Алексеевич. Вот негодяй!
Исикава. Кто?
Иван Алексеевич. Продолжайте. Потом объясню.
Исикава. В Америку отправились. В Сан-Франциско. Мы с ней переписывались до сорок первого года. Меня дазе вызывали на допрос, я отдал все наши письма кэмпэйтай. Думаю, поэтому меня особо не повышали в звании. Всю войну поцти просидел в Харбине. Думаю, мой русский благодаря этому стал луцше. Когда я был там, то помогал русским людям. Втайне, конецно. Но все равно нехорошо на душе было — хотел даже застрелица… но я христианин. Сами понимаете.
Иван Алексеевич. Держитесь за веру. Это все, что подчас остается у человека. Здесь без нее никак. (пауза.) И я для вас достал чаю и папирос. Их попусту не тратьте, они под вашей подушкой. Все-таки хорошо быть придурком… Дожил я, дожил…
Исикава. Что хоросо — война все-таки концилась.
Иван Алексеевич. Нет, Исикава-сан, она только началась…
Занавес.
2015–2022 гг.
Спасибо А. Железцову и Д. Фудзисаве за помощь при создании данной пьесы
