Челночный бег

Ухабистая грунтовая дорога, набитые продуктами пакеты и самодельный стол у мангала — почти каждому эти узнаваемые образы могут напомнить майскую поездку на шашлыки. Но в рассказе «Челночный бег», в стиле хорроров Стивена Кинга, безобидное путешествие оборачивается загадочным исчезновением одного из героев и падением в параллельную реальность абсурда.

Мраморное сибирское небо к одиннадцати часам утра закономерно сменилось чистым, бесконечно голубым простором. Закономерно — потому что такая смена погодной обстановки была привычна для местного климата и никого не удивляла. Иногда погода спокойно могла варьироваться от -7 до +10 градусов в течение двух дней. К счастью, в то позднее утро на улице распогодилось настолько, что припасенные Марком и Сашей теплые кофты и весенние ветровки были переложены в багажник вместительного джипа родителей Марка. 

Они решили выехать с семьей на майские праздники в деревню к бабушке с дедом, а младшему (так звала Марка в семье его мама Света, хотя он был единственным ребенком) разрешили взять с собой лучшего друга. Вместе они были счастливы, ведь что еще нужно двум восьмиклассникам в разгар майских праздников? Провести время вместе, занимаясь всякой ерундой. А здесь создавалась видимость разнообразия, хотя каждый из них понимал в целом, что их ждет. 

Но для Саши это было новое приключение, потому что как бы в целом он знал и понимал, о чем говорит Марк, когда рассказывает о своих поездках не в деревню, но и не в город, а во что-то среднее, к старшим родственникам, но составил у себя в голове картины исключительно из своего опыта. А опыт этот заключался в посещении дачного кооператива в семи километрах от пыльного города. И Саша ужасно не любил эти поездки, потому что работать его хотя и не заставляли, но тем не менее он не мог найти себе толкового занятия среди столь же уродливых, сколь и одинаковых построек дачного городка, сотворенного руками, которые не держали страницу хорошего текста, глазами, не видевшими, что такое красиво, и мозгом, не приученным к чувству эстетики. А когда он возвращался домой после дачного безделья, старшая сестра вечно смеялась над Сашей, говоря ему: «Ну что, покрутил хвосты коровам?». Он оставался абсолютно равнодушным к этой доброй насмешке, потому что никак не мог понять истинный смысл выражения. Ну, были там коровы. Ходили, болтали своими хвостами и порхали нижней жующей губой, словно свежее стелющееся одеяло. А больше ничего. При чем здесь были хвосты, Саша не понимал. 

Поэтому ему было интересно съездить в то место, о котором Марк с трепетом отзывался, хотя и прослыл человеком, не любившим «загород». Поездка должна была длиться примерно два часа или 150 километров от дома до дома в переводе на адекватный темп езды. Марк посмотрел на классические мужские часы, подаренные дедом, и увидел на циферблате расширившийся рот, поглощавший огромный кусок пирога, который Марк мысленно счел смородиновым. На часах было 11:36.

***

Меня тряхнуло. Я легонько стукнулся об стекло бокового окна с характерным «ай». Папа посмеялся, глядя в зеркало заднего вида. Его лысый череп и белые ровные зубы образовывали одно целое. Создавалось ощущение, что если бы он заимел волосы, то зубы моментально потемнели бы.

— Ты чего, Марк, забыл, что здесь дороги не городские?

Какой обидный удар. Не зависящий ни от меня, ни от папы, по сути. А от кого он зависел? От работников? Дурацких чиновников? Неважно. Я привык к идиотизму. В общем, ладно, как меня учили с детства — не больно, а обидно. Так и живу. Наконец-то, родные повороты, родной щебень вперемешку с ямами и ржавым забором стадиона в интернате. А за ним и тот дом, где вечно снаружи висят подвешенные грозди цветов. А рядом дом с табличкой «образцовый». Помню, как спросил в детстве у бабушки, что это значит, что дом — образцовый? Она мне ответила довольно однозначно: «Это значит, что в нем много пьяниц».

Мы в привычной манере свернули с междугородней трассы на ту, что уже считалась городской. Именно городской, потому что бюрократически разросшаяся деревня, имеющая пятиэтажки, считается «поселком городского типа». А здесь даже не поселок, а самый настоящий город. По крайней мере, на бумаге. Колеса автомобиля ностальгически затарабанили уникальную мелодию, образующуюся благодаря плитам вместо дороги. Тук-тук-тук-тук-тук. Пауза. Быстрый «тук». Еще парочка нот, и поворот на гравийную дорогу, больше похожую не на то, чем она должна являться, а на рубцовую кожу человека со следами от многолетних проблем с прыщами. Она была усеяна ямками, причем такими маленькими и неприятными, что на любой скорости автомобиль сильно трясет. А по количеству их, между прочим, так много, что проехать этот путь в сотню метров без попадания в ямы не удастся абсолютно никому, в этом я уверен. 

А вот и наш палисадник под окнами с огромной елью в три этажа и красивая сосна, явно помладше и стройнее дерева, которое сеет вокруг свою могучесть. Видимо, из-за ее могучести соседи не рискуют заставить деда спилить хвою: дерево загораживает вид верхнему, второму, этажу, причем обеим квартирам, окна которых выходят на эту сторону. В детстве мне дали понять, что ель — дедова, а сосна — бабушкина. На самом же деле в палисаднике стояли обыкновенные ель и сосна, посаженные дедом и принадлежащие нашей общей семье. А палисадник, кстати, звали «садик», отчего в детстве у меня случилось несколько смысловых разломов.

Наше наземное судно совершило все знакомые движения, прошло поворот, а напротив дома пустилось к зеленой траве с вытоптанной плешью, где часто пасутся соседские куры и индюки. На это место отец всегда и паркуется, а к ночи ставит свой джип в гараж. Картина была такой привычной, что две фотографии в разные дни приезда можно было сравнивать на предмет поиска в них отличий, и они искались бы не столь очевидно. У сарая, который дед всегда называет «стайка», сидит бабушка, положив пухлую руку на многофункциональный верстак, служивший параллельно хранилищем для пустых пластиковых бутылок, которые, мало ли, понадобятся (например, для выращивания капусты). Дедушка сидел рядом, слегка раздвинув ноги и скрестив руки между ними. Рядом была соседка, хотя ее могло не быть, и тогда на этом месте мог оказаться кто-то другой. Человек-функция, и функция этого «плавающего» персонажа в том, чтобы быть деталью, которая встанет и уйдет ровно в тот момент, когда наша орава вылезет из машины и скажет «здравствуйте». Так случилось и в этот приезд, ничего удивительного. Я поздоровался с соседкой, обнял сидящую бабушку, которая потянулась к моей шее и слегка похлопала по спине, подал руку деду и обнял его другой, свободной. Отец повторил те же действия, мама обняла обоих со своей красивой улыбкой, а Саша скромно поздоровался и помахал рукой. Бабушка помахала в ответ и улыбнулась.

Когда все формальности были соблюдены, а пакеты с пустыми стеклянными банками были перенесены из багажника в подвал, все сосредоточились на шашлыках. Дед уже поставил мангал в огороде, проход к которому был через несколько зигзагообразных поворотов от того места, где мы с ними встретились. Эти зигзаги приходилось делать в окружении стен: слева стайка, справа соседский курятник; калитка, затем снова: слева вторая стайка, справа другая стена курятника; слева другая сторона стайки, справа соседский свинарник. После этого открывалось свободное, открытое пространство с тропинкой и двумя огородами по бокам (соседский был, как ни странно, слева). Справа находились грядки, а прямо — кем-то проложенная тропинка, образующая перекресток. Прямо пойдешь — к бане соседской подойдешь, направо пойдешь — к избушке нашей придешь. Дед ее сам построил, этот факт меня удивлял все детство. Сейчас, в целом, тоже. 

Справа от избушки и стояло два подготовленных мангала с красиво уложенными дровами, торчащими как волнорезы, и куском бересты для розжига. Отец перетащил все пакеты с необходимым содержимым прямо к мангалу, мы для этой задачи не потребовались («да ну ты че, гуляйте, вон покажи Саше курочек»). Курочек мы отложили на потом, зато терлись вокруг, щипая высокую траву и оббивая кроссовки об деревянную тропинку. Мы пошли из огорода во двор, который назывался здесь всеми «ограда». На деле же это открытое пространство на пять двухэтажных кирпичных домов, но каждый ребенок все равно старался гулять напротив своего дома с единственным подъездом. Я показал Саше стайку, дверь которой была из проволоки. Мы похватались за нее, то повисая на ней, то вдавливая внутрь. Рассказал, что когда-то давно там закрывали нашего пса, которого мы привозили с собой из города. Я был совсем маленький, но мама говорила, что он был слишком «шубутной», везде носился и ко всем приставал. 

Прямо у стайки стоял тот самый верстак с бутылками. А на облупившейся краске остались следы золотой краски из баллончика. Там я когда-то давно написал «ПЕТРОВИЧ». Так сказать, чтоб все знали, что верстак принадлежит деду. Рядом за стеной из проволоки лежал принесенный отовсюду дедовский металлолом, который он потом свозил с соседом-куроводом на его машине в пункт приема и делил деньги 50/50, а потом сетовал на то, что основную работу выполнял он сам. Неподалеку стоял «козел», на котором дедушка пилил длинные доски, а я в детстве садился поперек и представлял, что это мотоцикл. Слева от него был откуда-то принесенный огроменный пень, на котором рубились дрова, а посреди двора стояла коптильня, которая, насколько я понимаю, использовалась в лучшем случае раз в 5–7 лет и принадлежала соседу-куроводу. Немного поодаль был невероятной красоты тополь, который приятно шелестел, создавая ощущение замкнутого пространства с оперным звуком. Под ним были качели, а еще деревянные П-образные сушилки для белья, чаще используемые для выхлопывания ковров. 

Дед периодически рассказывал случай с соседом, которого я не застал. Жена отправила его выхлопывать ковры, а он просидел на лавочке около подъезда, сложил ковры рядом и проговорил с мужиками, выкурив несколько сигарет. Затем собрал эти ковры и понес назад, на что жена сказала ему: «Ну вот, свежее стали!» Под другими окнами, выходившими в сторону ограды, были малюсенькие огородики и высаженные в автомобильные покрышки цветы. А рядом находился такой же миниатюрный березняк или, как его называл дед, — «березник», где иногда в деревья вбивались зарубки и ставились под них пустые банки. В принципе, это все, что необходимо знать об одном из лучших мест на нашей планете. Хотелось есть. Пришло время разжигать дрова в мангале, и тут случилась абсолютно непредвиденная ситуация — в избушке не оказалось спичек, которые, было ощущение, периодически возникали там регулярно и из ниоткуда.

— Мальчики, сбегайте в дом, — сказал дед. 

Спорить смысла не было, мы бездельничали и поэтому пошли домой. Подходя к подъезду, я понял, что ключей-то нам никто не дал, а мы не попросили. Вернулись назад по зигзагу. Бабушка, сидевшая на лавочке при избушке, посмеялась и сняла с шеи ключ от квартиры на потемневшей от солидности белой веревочке. Мы благополучно сходили и принесли аж два спичечных коробка. Один бросили на смастеренный около мангала стол, а второй положили на оконную раму в избушке. Это такое традиционное место для спичек. Мы вышли из домика и сели на лавочку около бабушки.

— Ну что, — медленно и протяжно проговорила она. — Как учеба ваша?

— Да ничего, баб, все в порядке, — в будничном тоне ответил я.

— Ты, Саша, как учишься? Пятерки получаешь?

— Да когда как. В основном пятерки, — виновато проговорил Саша.

— Ага, только не по русскому языку, — добавил я с дружеской ухмылкой.

— А чего ты? Дай-ка приглянусь, — она сощурилась и пристально посмотрела на оторопевшего друга. — Ну! Русское лицо. И говоришь по-русски. А с предметом что?

Саша посмеялся, поняв бабушкину шутку:

— Да не знаю, как-то не идет он. Литературу читаю, а русский не понимаю. Люблю информатику.

— А-а-а, ты у нас компьютерщик будущий, — бабушка улыбнулась.

— Да, вроде того, пожалуй.

Внезапно послышался мужской голос со стороны пылающего мангала:

— Марк! Сходи домой, надо принести тарелки под мясо.

— Ну еще же долго до мяса!.. — заунывно пропел я. Не было никакого желания снова идти домой и тащить тарелки.

— Давай-давай, заодно освободите место под мясо.

Отец был настроен решительно, поэтому пришлось подчиниться. Мы встали, я демонстративно развел перед бабушкой руками в надежде получить поддержку, которая всегда мне доставалась, но сейчас бабуля лишь тяжело, как старая и мудрая черепаха, покивала и сказала: «Сходите, сходите, надо помочь папе. Он и так все один делает. Ключ у тебя? Сходите». Теперь уже не осталось ни одного защитника, пришлось идти. Снова пошли, снова тот же зигзаг, потом еще один, прямая дорога к подъезду кирпичного двухэтажного дома и сервант с тарелками. Набрали. Взяли даже нож, вилки, стаканы, кружки, — словом, все для того, чтобы больше сюда не возвращаться голодными. Хлопнули дверь с английским замком и погремели в огород. Родители были заняты болтовней с бабушкой и дедом, а мангал потихоньку начинал прогорать. Мы с Сашей вывалили всю посуду на стол.

— О! И стаканы принесли, молодцы! — начал папа.

— Да, надеюсь, нам больше не придется идти в дом без мяса в желудке, — сказал я и демонстративно отдал ключ на веревке бабушке. 

Она посмеялась. Так прошло примерно полчаса, и мясо оказалось на шампурах, а те, в свою очередь, на мангале. И, конечно, случилось неизбежное:

— Марк! — крикнул папа и улыбнулся.

— Что-о-о… — протянул я, примерно понимая, к чему это все.

Отец закивал головой, продолжая улыбаться:

— Да, надо сходить.

— Ну зачем еще?

— Кетчуп надо принести.

Я сделал лицо, не выражающее ничего и одновременно всё.

— Давай, бери Сашу, сбегайте, мама уже кинзу нарезала, надо соус делать.

Я перевел лицо на Сашу, он слегка улыбался, его это бесило не так сильно. Я хлопнул себя по ногам и встал с лавки. Мы вновь побрели по знакомому маршруту. Взяв пачку кетчупа, мы развязно двинулись назад, размахивая этой пачкой, подбрасывая ее и кидая друг другу. Так мы пошли через калитку по зигзагу, и пока я ее закрывал на щеколду, в спину прилетела пачка кетчупа.

— В спину! — взмолился я.

— Ну, а как ты хотел, это спорт, — пожал плечами Саша.

Пока я нагибался за пачкой, Саша пошел к огороду, делая последний поворот. Я поднял соус, побрел за ним, зашел за поворот и увидел Сашу застывшим, уже вышедшим к огороду. Я развел рукой и рукой с кетчупом:

— Ты чего застыл?

— Эм… Марк.

Я вопросительно махнул подбородком.

— Марк, здесь никого нет.

Я понимал, что он меня разыгрывает, но, представив эту ситуацию по-настоящему, все равно пришел в небольшой ужас. Мурашки пробежали по телу. Я подошел к Саше и посмотрел в ту же сторону. Перед нами был абсолютно тот же огород с теми же грядками, домиком, соседской баней и всем остальным. Но не было никого из людей. Мангалов тоже не было. Все дышало привычной атмосферой, природа не сотрясалась: кузнечики по-прежнему стрекотали, шмель ковырялся в одном из посаженных бабушкой цветов. Картина была такая, словно была стопроцентным сном.

— Саш, я сплю?

— Тебя ударить?

— А еще способ есть?

— Ты пачку кетчупа в руках чувствуешь?

— Да.

— Значит не спишь. И я, кажется, тоже.

— Пошли, обойдем избушку. Может они перетащили мангалы туда?

— Как? И главное — зачем?

— Все равно, пошли.

Мы обошли избушку несколько раз вправо, влево, крест-накрест и заглянули внутрь. Кричали, думая, что нас разыгрывают. Открыли дверь в соседской бане, посмотрели все кругом, вывод был однозначен: никого не было вокруг. Мы решили проверить припаркованную машину в ограде. Ее отсутствие дало бы минимальное объяснение случившемуся. Мы побежали по зигзагу назад, но все было на месте. Джип стоит, куры пасутся, верстак и стайка на месте. Однако мы оба заметили одно существенное различие. В ограде больше не было березника, на его месте была голая земля. Мы подошли туда, рассмотрели землю, насколько могли, но не нашли ни одного признака, указывающего на наличие деревьев когда-либо. 

Мы посмотрели друг на друга, и каждый ощутил на себе то, что называют «бледность». Щеки не горели, вместо этого чувствовалось отсутствие надобности в них, будто на их месте был пластилин. У тела не нашлось возможностей для того, чтобы почувствовать, как себя ведет организм. Мы существовали отдельно от тела, хотя были в нем. Нам стало так плохо, что мы перестали что-либо чувствовать. Секунд через тридцать мы решили, что нам померещилось что-то общее и злое, поэтому решили вернуться в огород. 

Мы вновь побежали по привычному маршруту. Когда мы вернулись из зигзагообразного коридора, то захотелось плакать. Пространство осталось тем же, но без избушки и соседской бани. Стало понятно, к чему все идет. Но мы не могли оставаться здесь и искать следы присутствия, потому что с леском это не сработало. Мы побежали назад. В ограде пропал тополь с качелями, машина, куры, верстак и дом. Сердце колотилось так, что я начал ощущать страх за то, что оно разорвется прямо сейчас. 

Потери стали колоссальными, пространство редуцировалось. Трагизм ситуации состоял в том, что мы никак не могли повлиять на трансформации. Что делать, если не бежать обратно к огороду? Так и сделали. Там пропали цветы, грядки, заборы вдалеке и картофельное поле соседа. Перед глазами простиралось чистое поле, деревянная тропинка и больше ничего. Побежали назад, а в ограде пропали дома, интернат, находящийся за ними, и все дороги. Оставалось чистое поле и плешь без травы, на которой мы стояли. Оставалась целой стайка, курятник, свинарник и ведущий в огород коридор. 

Мы вновь побежали, но я испугался, что обернусь и не увижу Сашу. Поэтому я пропустил его вперед перед собой. Он находился в поле моего зрения, и мне стало спокойнее, что один я не останусь. Мы выбежали из зигзага по тропинке, которая на этот раз вела в пустоту. Саша остановился, огляделся, но не увидел ничего, кроме белого пространства вокруг, словно оно маскировалось под море, а деревянная тропинка, на которой мы стояли, под пирс. Я не чувствовал ничего. Теперь окончательно. Все остатки того, что выдавало меня за живое существо, испарились. Их не было, я не чувствовал ни-че-го. Саша повернулся ко мне, и лицо его моментально искривилось, словно он стал грустной маской из комедии дель арте. Что-то нечеловеческое проскользнуло в чертах пятнадцатилетнего парня, я увидел эмоции, которые не должны существовать на этом молодом лице.

— Саш, ты чего?

Он молча плакал, закрыв лицо руками.

— Саш, пошли обратно, протрем глаза, может быть, все вернется на места, а это плод нашего воображения.

Он плакал. Плакал, плакал, потом поднял лицо, смотря мне в глаза, и произнес:

— Как же так?..

— Саш, я не…

— Марк…

— Я не знаю, Саша…

— Марк, где ты?..

И теперь я все понял. Осознал мир вокруг, вернее, его отсутствие, а самое главное — отсутствие себя. Я исчез вместе с миром. Я стал подвластен процессу, которого сам боялся. Я оставил Сашу в живых, исчезнув самостоятельно.

Белое пространство вокруг дорожки начало мало-помалу обретать черты поля с землей, я почувствовал гравитацию. Начали возникать грядки, избушка и соседская баня, но я ничуть не удивился, когда начал исчезать Саша. Мы уже были в разных точках и не могли соприкоснуться ни мысленно, ни уж тем более физически. Я закрыл глаза на некоторое время, чтобы не видеть того, что мысленно обозвал ужасом. Я стоял, стоял, дышал… Начало доноситься пение птиц из березника в ограде, там же застучал дятел. Я услышал, как муха на высокой скорости пролетела рядом с моим левым ухом, послышались голоса родителей: звонкий воодушевленный голос матери, беседующей с бабушкой, и более глухой бас отца, рассказывающего деду очередной способ рыбалки, который они обязательно попробуют этим летом. Я открыл глаза. Все было на месте, как и должно быть. Бабушка отмахивалась от назойливой мухи, мама, сидя спиной ко мне и полубоком к бабушке, активно жестикулировала. Наконец, меня заметили:

— О! Чего встал? Неси кетчуп-то, — крикнула бабушка мягким голосом.

Я посмотрел в правую руку. В ней висела пыльная мягкая упаковка кетчупа.

— Где Сашку потерял? — дополнил дед.

Я потупился секунд пять, чтобы не вызвать подозрения, вздохнул и направился к шашлыкам и семье.

***

Сашу продолжали искать даже спустя два месяца, очень долго и пристально. В реестре он числился пропавшим без вести. Каждого из нас вызывали на допрос, но никто не сумел дать внятного ответа. Сашу не нашли. Ни тело, ни душу. Он просто исчез. У его мамы начали случаться регулярные истерики, сестра-юрист обещала засудить нашу семью, но в мире перестало существовать что-либо, указывающее на существование Саши. Только его старые вещи и память. Вещи и память… К сожалению, я помню его искривленное от ужаса лицо, которое силой давило из себя слезы, чтобы хоть немного облегчить страдания. Я исчез, чтобы вернуться. Вернуться в мир и оставить Сашу в стазисе или вернуться в стазис, который симулирует мир. Я решил, что буду проживать жизнь так, как хотел. Но каждый ее момент я буду помнить невероятное происшествие, которое остается все дальше и дальше.

Но несмотря на это, я буду вспоминать и пытаться понять то, что мне не дано. Ни понять, ни осмыслить. Даже сейчас, спустя столько лет, когда я сижу на могиле бабушки и вспоминаю свое детство.