Мастерская Марины Степновой. Рассказы

В сборник вошли рассказы, написанные под руководством Марины Степновой в мастерской прозы Creative Writing School. В CWS, Школе писательского мастерства, учат писать тексты на основе программ по дисциплине creative writing, пока не распространенной в России. В Манифесте Школы говорится: «Наш проект призван собрать литераторов вместе, совсем юных и многоопытных, погрузить их в общий котел обсуждений, споров, чтений, дать им возможность не только сочинять, но и говорить о любимом деле». И вот что из этого выходит.

Лилия Волкова. Софья и Даниэла

Собакам и собачникам посвящается

Терпеть не могу, когда собак называют человеческими именами.

Представьте: поздняя зима, прекрасный солнечный день. И вот вы собираетесь на прогулку. Точнее, на выгуливание 2-3-4-летнего ребенка. Вы надеваете джинсы, свитер, сапоги... Почти всё надеваете — кроме пальто и шапки, иначе к концу сборов вами можно будет мыть пол. Только сначала придется вас как следует выкрутить, чтобы на полу не оставались мокрые разводы. Потому что вам ещё надо одеть своего обожаемого оболтуса, который очень любит гулять, но терпеть не может к этому готовиться. Он готов выпрыгнуть за дверь прямо в домашней майке и шортах — вне зависимости от времени года за окном. Услышав волшебные слова «пойдем гулять», ваш парень дико возбуждается и виснет на ручке входной двери. Ноги его выделывают немыслимые кренделя, он хохочет и выкрикивает непонятные слова, похожие на клич коренного населения Северной Америки. Впрочем, сакральную фразу можно и не произносить — процесс вы запускаете одним фактом доставания из шкафа собственной одежды. К тому моменту, когда вы обули сапоги, ваш ненаглядный сорванец уже исстрадался, отчаялся и изнемог. На рожице появилось немыслимое для взрослого сочетание счастливого ожидания и невыносимого горя. Он знает: всё только начинается, впереди — одевание.

Итак, начинаем. Колготы, а сверху шортики, чтобы первые не сползали. (Малолетний хулиган дрыгает ногами, засовывает обе конечности в одну штанину, с трудом выпутывает их и засовывает в другую — снова обе!)

Байковая рубашка. (Обормот размахивает руками, изображая то ли уличного регулировщика, то ли башенный кран, так что просунуть все маленькие пуговички в петельки удается только с третьего раза).

Стёганые штаны. (Повторяется история с колготами и шортами).

Свитер. (Вытащить голову сына из рукава, куда он её продел, было бы делом нескольких секунд, если б этот безобразник не вертел башкой в разные стороны).

Валенки. (Он уже большой и может обуваться сам — думаете вы, отвлекаетесь на минуту и потом долго стаскиваете с него обувь, подозревая, что ходить в левом валенке, надетом на правую ногу, будет неудобно).

Шапка. (Головной убор завязывается верёвочками под подбородком. Сара Бернар вместе с Лоуренсом Оливье рыдали бы от зависти, увидев, как он изображает муки удушения).

Шуба и варежки на резинке. (Когда правая рука уже внутри рукава, малыш весело дергает за правую варежку, и левая стремительно скрывается в своём, левом рукаве! Вы стягиваете шубу, тихо бурча под нос проклятия самой себе: вам давно известно, что единственный способ борьбы с подобным коварством — сначала надевать варежки, и только потом шубу!)

Завершающие штрихи: солдатский ремень и шарф, который нередко играет роль поводка, а посему завязывается сзади.

Теперь оболтус стоит тихо. Во-первых, он так плотно упакован, что его одёжка больше всего напоминает экзоскелет с малоподвижными сочленениями. Во-вторых, его греют не только шуба с шапкой, но и мысли о скором выходе на улицу. Вы хватаете его подмышки и выставляете на лестничную клетку. Потом в темпе солдата после учебки натягиваете пальто и шапку. Всё, можно идти гулять! Кто из двоих больше рад, что безумию сборов пришел конец — большой вопрос.

Держа в одной руке пакет с его игрушками и не слишком толстой книгой (которую, тем не менее, вы читаете уже второй месяц — ну, совершенно нет времени!), а в другой — шарф-поводок (вам предстоит переходить дорогу), вы вместе с оболтусом вываливаетесь из подъезда. И тут ваш малоподвижный колобок вдруг становится исключительно шустрым! Он вырывает шарф из вашей руки и несется на детскую площадку. По пути к песочнице, которую сейчас более уместно называть снежницей, он успевает:

— спугнуть стаю голубей (один из которых гадит вам на пальто);

— застрять в сугробе и выбраться оттуда на четвереньках;

— схватить какую-то палку и попытаться зубами придать ей нужную (для неведомых вам целей) конфигурацию;

— крутануть ржавую карусель и нацелиться высунутым языком на стойку качелей.

Но тут наконец вы его догоняете, оттаскиваете от качелей, бодро вытряхиваете из пакета формочки с совочком и начинаете увлечённо лепить снежные куличики. Чужой энтузиазм заразителен, и вот уже ваше чадо, слегка присев, насыпает, прихлопывает, опрокидывает и постукивает. Вы прислоняетесь к щербатой шведской стенке, жмуритесь на солнышке, потом достаете книжку и погружаетесь в классический  английский детектив. Хорошо!..

— Антоша! — истошный крик вырывает вас из мира, где если убивают, то только изящными стилетами, а если травят, то исключительно редкими ядами.

— Антоша, стой! Антоша, фу! — ваш сын отвлекается от производства снежных пирожков и с любопытством вертит головой.

«Да вот он, Антоша, стоит, куличики лепит», — думаете вы, недоумевая пару секунд, пока в поле зрения не появляется сосискообразный спаниель, который несется в вашу сторону, размахивая ушами. Следом за ним, переваливаясь, бежит всклокоченная тётка в мешковатом болоньевом пальто и косматой мохеровой шапке. Силы соперников очевидно неравны: две тёткины ноги, обутые в войлочные боты, за единицу времени делают в сто раз меньше движений, чем четыре босые мохнатые лапы. Антоша-спаниель, несущий в зубах протухший селёдочный хвост, приходит в восторг, увидев Антошу-мальчика, машущего руками в снежной песочнице. И тут начинается! Пес носится кругами вокруг вашего сына, периодически допрыгивая до его лица, видимо, желая поделиться с тезкой своей помоечной добычей. Тётка продолжает голосить, причем оба Антоши плохо понимают, кого из них она просит «стоять», «перестать», «успокоиться» и вообще «вести себя хорошо». Оба обижаются, когда она называет их «непослушным мальчиком». Ваш Антон верещит, тёткин Антон лает, вы пытаетесь отобрать у них обоих селедочный хвост и при этом не свалить с ног наконец-то добежавшую до вас с Антошами бестолковую женщину. Спустя пятнадцать минут, вымазанная селёдкой и гуано, потеряв половину формочек и изваляв в снегу классический английский детектив, волоча за собой воняющего тухлой рыбой ребенка, вы возвращаетесь домой. И единственная мысль бьется в вашей голове: терпеть не могу, когда собак называют человеческими именами!

Имя собственному домашнему питомцу я начала выбирать задолго до его покупки. Филологическое прошлое наложило на этот процесс серьезный, даже фатальный отпечаток. В голову лезли Жучки, Каштанки, Муму и почему-то Герасимы. Особое место в размышлениях занимали Стреляй, Обругай, Порхай и Черкай. Но нет, это, конечно, не вариант... Пойдём по фильмам. Тотошка? Лэсси? Бетховен? Почему Бетховен? В какой-то момент я решила, что буду брать только девочку — очень мне хотелось, чтобы наше преимущественно мужское царство пополнилось ещё одной дамой. Кнопка? Белка-Стрелка? Клякса? Клякса... А что, Клякса — совсем неплохо! С детства мне нравилась собака клоуна Карандаша. Сам клоун — как-то не очень, но собака!.. Смешная. Щенявая какая-то, взрослая, но на ребёнка собачьего похожая. При этом умная. Потому что взрослая. Так что будет Клякса!

Своих домашних к мысли, что собака в семье (и не просто собака, а именно скотч-терьер) жизненно необходима, я приучала постепенно. Звала их к телевизору, когда показывали передачи про советский цирк, а такие без Карандаша никогда не обходились. Умилялась, когда видела скотча на улице и провоцировала умиление у мужа и сыновей. Рассуждала о том, что хорошо бы собака (мы же когда-нибудь купим собаку?) была не слишком большая, но и не маленькая; чтобы лапки были короткие — чтоб не пропадали со стола  котлеты и плюшки; чтобы ушки были стоячие — такие реже болят; и чтобы цвет был практичный, немаркий. Как ни странно, возражений не было. Они были согласны и на ушки, и на лапки — видимо, из-за котлет с плюшками, которые я производила бесперебойно. И вот пришёл тот день, когда мне удалось уговорить мужа съездить на Птичку. «Просто посмотреть».

О, Птичка! Ещё та, знаменитая и несравненная, ароматно-вонючая и мяукающе-лающая. Птички-рыбки-мышки-кролики. Змеи-пауки-ящерицы. Котики, тогда ещё называемые котами, кошками и котятами. И собаки-собаки-собаки-собаки! Всех пород, цветов, возрастов и размеров. Мне хватило 15 минут, чтобы сначала растаять от умиления, а потом прийти в отчаяние. Овчарки, пудели, спаниели, питбули, сенбернары, далматины, бульдоги — в корзинах, вольерах, на руках, прилавках и просто на земле. И ни одного скотча. То есть вообще ни одного! Как это возможно? Последняя надежда — небольшой собачий прилавок где-то совсем в углу. Снова спаниель. Пара маленьких пуделей. Выводок коричневых такс... Ой, а кто это такой маленький и черненький? Кто это у нас такой — с висячими ушками и коротенькими лапками? У кого это мордочка кирпичиком и голова размером с собственное тельце? Кто это?!

— Скотчика не желаете приобрести? Смотрите, какой хороший скотчик! — ласково, как к душевнобольной, обратилась к нам молодая женщина, держащая на руках мою мечту. И покрутила ею передо мной, показав сначала малюсенькую попу с висящим лоскутиком хвоста, потом сонную мордашку. При этом и продавщице, и мне самой было очевидно, что слова излишни, что они лишь прелюдия к последующей церемонии обмена денег на товар.  Даже не видя собственного лица, я ощущала на нем выражение восхищения и умиления.

— Можно подержать? — прерывающимся голосом спросила я.

— Конечно! — заводчица положила щенка мне на ладони. После чего всем стало ясно, что забрать из моих рук маленькое, коротколапое и немаркое существо уже не получится. Муж робко сказал:

— Но у нас же даже мисочки нет дома. И как ухаживать, мы не знаем...

— Это ничего, я всё расскажу! А миски можно купить вон там! — с этими словами фея-собаковод выдала нам самодельную брошюрку про скотч-терьеров, нарисованную от руки визитку со своим телефоном и подозрительно аляповатую бумажку с гордым названием «родословная». Цена за весь комплект, включая «скотчика», оказалась вполне божеской. Муж, слегка очумевший от неожиданных результатов поездки, расплатился, сбегал за мисочками, поводком и ошейником, и мы отправились домой.

Всю дорогу собачий ребенок спал у меня на сгибе левой руки, иногда почихивая, пофыркивая, поскуливая и слегка шевеля лапками. И таким образом сам выбрал себе имя. Соня! К тому же я вдруг вспомнила мульфильм «Умная собачка Соня». Вот ни минуты я не сомневалась, что наш скотчик — умница-разумница, как героиня веселого мультика! Убедиться в этом нам удалось только на следующий день. Весь вечер Соня спала, а почти всю ночь плакала. Пришлось брать её в постель, к себе под бочок. Она слегка повозилась, потыкалась мордочкой мне в живот, источник молока не нашла и наконец утихомирилась.

Утром выспавшийся щенок и зевающие люди наконец приступили к близкому знакомству. Для начала Соне устроили экскурсию по квартире. Показали два коврика, два кресла, две кровати и диван. И даже пообещали, что когда её лапки хоть немного подрастут и она научится прыгать, сгонять с мягкой мебели её будут не сразу. Потом собачку проводили на кухню и продемонстрировали две новые блестящие миски, в одну из которых налили воду, а в другую положили строго отмеренное количество гречневой каши, смешанной с творогом и морковкой. И тогда Соня поверила, что она дома! Покушала, попила, на обратном пути из кухни в комнату обнюхала углы, налила лужицу, попыталась вытащить шнурок из мужниных ботинок, испугалась стоящего в углу веника, спряталась от него в комнате, обежала вокруг кресла, запрыгнуть не смогла и через минуту уже спала прямо на проходе. Это вообще стало одной из её привычек — плюхаться на пузо или на бок там, где сон сморил, чаще всего — на проходе, и засыпать мгновенно. Впрочем, мы быстро привыкли к этой её особенности. Ступали осторожно, стараясь не отдавить ни пушистую морду, ни крохотный хвостик, ни задние лапки, которые она обычно укладывала строго назад — так, что были видны маленькие чёрные пятки. Они страшно всех смешили и умиляли. То и дело из разных концов квартиры слышалось сдавленное хихиканье и шёпот: «Пяточки, смотри, пяточки!».

Недели через две после появления Сони в нашем доме, когда уже все привыкли к новому образу жизни, а сама собачка научилась «удобрять» не только паркет, но и травку во дворе, у меня зачесался сгиб левой руки. Почесала. Не помогло. Помыла с мылом. Никакого толку. Помазала антиаллергической мазью. Чешется, хоть ты тресни! И с каждым днем всё сильнее. Спустя неделю я забеспокоилась и стала искать в тогда почти новорожденном интернете диагноз. Нашла. Но он мне так не понравился, что я решила ещё немножко подождать и посмотреть, как будут развиваться события. Так, регулярно почесываясь, провела я ещё неделю, пока к нам в гости не пришла моя мама, человек бывалый, из детей войны, да к тому же ещё и врач. Примерно полчаса мама смотрела, как я с грацией обезьяны почесываю левую руку, потом потребовала показать ей конечность и моментально выдала вердикт. Чесотка! Поскольку диагноз полностью совпал с результатом моих сетевых изысканий, я не удивилась, хоть и расстроилась ужасно. Не благородная какая-то болезнь. Признаться стыдно. Даже пожаловаться неудобно. «Ах, я приболела! — Какая жалость? А что с вами? — Представьте, чесотка! — ЧТО?!»  Жуть, короче. Стали соображать, откуда эта напасть к нам пришла. Вычислили быстро. Со сгиба левой руки — вот откуда! Именно там спала по дороге домой наша маленькая Соня...

Вам приходилось в советские времена покупать в аптеке не аспирин с анальгином, а что-нибудь более экзотическое? Лекарство не от насморка и радикулита, а от болезни не столь распространенной? Или даже не лекарство, а, например, презервативы? Стесняясь и запинаясь, вы произносите это совершенно неприличное слово, и пожилая женщина-фармацевт смотрит на вас как на врага народа, который решил уклониться от важнейшей задачи повышения рождаемости. В глазах у неё то ли осуждение, то ли зависть: «Сколько? Двадцать штук? Ждите!» Она уходит в подсобку, её нет очень долго, десять человек, томящихся за вами в очереди, заглядывают вам через плечо, им страшно интересно, чего же такого двадцать штук вам никак не могут выдать?! И, получив наконец два десятка резиновых «изделий номер 2», вы идете через строй завистников, думая: «В следующий раз куплю сто!».

К счастью, чесоточная история случилась в постсоветские годы. Витрины аптеки, куда я пришла за лекарством (без особой надежды на успех, честно говоря), были не только изобильны, но и весьма откровенны. На пузырьки, флакончики, коробочки и пачечки креативные провизоры наклеили написанные от руки рекламные афиши:

«Этот кондом с ароматом арбуза вам помешает зачать карапуза!»

«Если воши завелись, покупай и не скупись!»

«Не будут проблемой случайные связи, если купить 200 грамм этой мази!»

«От запоров и поносов мы поможем без вопросов!»

И вот оно! «Клещ чесоточный у вас? Уничтожим в сей же час!» Да-да, у нас именно он. И очень надеюсь, что угроза уничтожения нависла над невидимым паразитом, а не надо мной, несчастной.

Очередей, вопреки ожиданиям, в аптеке не было — цены на лекарства после развала Союза били по самочувствию не хуже гриппа с геморроем. Внимательно прочитав выданную мне инструкцию, я выяснила, что «все члены семьи заболевшего чесоткой и лица, живущие с больными в одном помещении, подлежат профилактическому лечению, причем у всех оно должно проводиться одновременно». А также, что «препарат наносится на все тело, кроме лица и волосистой части головы».  Я недолго поразмышляла над тем, где именно у нашей собаки начинается и заканчивается «волосистая часть головы», а потом всё же сумела сосчитать будущих участников процесса лечения. Пришлось покупать 3 флакона: по целому на взрослых — меня и мужа, один на троих мелких. Сумма получилась впечатляющая: цена «скотчика в комплекте» резко возросла. Но куда деваться?!

Санобработку было решено провести в тот же день, точнее, вечер. Для начала, по рекомендации всё той же инструкции, мы собрали всё постельное и нательное. Его нужно было постирать при температуре «не менее 60 градусов Цельсия». Тут я порадовалась, что не надевала на голое тело драповое пальто и единственные сапоги. Потом стали делиться на группы. В квартире нас было пятеро. Две чесоточные — я и Соня, и три «члена семьи заболевшего». Две девочки (всё те же я и Соня) и три мальчика — муж и двое сыновей. Два плюс три. Комедия постсоветской эпохи. Нам с Соней мужчины по-джентльменски уступили кухню — от неё ближе к ванной, а сами заняли ближайшую к санузлу комнату. Что и как в ней происходило, мне доподлинно не известно. Не знаю, кто, кого и в каком порядке намазывал остропахнущим составом. Неведомо мне и то, чем после «нанесения препарата на всё тело» в течение получаса занимались трое голых мужиков, которым и присесть-то было некуда. Зато могу рассказать, как чудесно провели время мы с Соней. Я разделась, бросила всю снятую одежду на пол, что очень обрадовало мою собаку — она немедленно улеглась на кучу чесоточного барахла, выставив пяточки. Процесс моего «помазания» вызвал у неё живой интерес. Вопреки обыкновению, она не спала, а таращилась на хозяйку, которая приседала, наклонялась, поднимала руки, задирала ноги и принимала другие изысканные позы, стараясь не пропустить ни единого участка, где мог затаиться коварный враг. Потом эта ненормальная (подозреваю, что именно так подумала про меня умная собачка) стала мазать вонючим непонятно чем саму Соню!  Намазала всю! Кроме «волосистой части головы», конечно. А чтобы чистоплотная мохнатая девочка не начала мыть себя языком, я завернула её в какую-то тряпку и засекла время.

Сначала я стояла. Потом ходила. Собака заснула, а у меня устали руки. Пришлось сесть. Ах, где в эти тридцать минут был великий скульптор, который мог бы отсечь от куска мрамора всё лишнее и создать скульптуру «сидящая на табуретке голая женщина с чесоточным скотчем на руках»? Упустил он свой шанс сотворить бессмертный шедевр.

История с лечением от чесотки закончилась хорошо. Мы с Соней выздоровели, мальчишки не заболели. Наша дальнейшая совместная жизнь была весела и почти беззаботна. Собачка Соня оказалась действительно очень умной. Она без жалоб выдерживала двенадцатичасовой перерыв между прогулками, на улице вежливо здоровалась с собаками и давала себя погладить людям. Она безропотно ела всё, что клали ей в миску, и при этом была совершенно равнодушна к котлетам и плюшкам. Когда я приходила с работы, Соня садилась напротив и внимательно выслушивала мои рассказы о невыносимом начальнике, не перебивая и не задавая уточняющих вопросов. Когда дети хотели с ней поиграть, она исправно бегала и прыгала, охотилась на мячики и хрустела пустыми пластиковыми бутылками. А после спокойно укладывалась на любимое кресло или ложилась на проходе пяточками кверху и засыпала. Она не точила зубы о ножки стульев и не испортила ни одной пары обуви! Лишь одна, но пламенная страсть снедала нашу собаку. Ей нравилось грызть книги. Стоило оставить томик в пределах её досягаемости — пиши пропало. Сначала обмусоливался корешок. Потом приходил черёд обложки, и это было самое вкусное. Детективы, детские учебники, энциклопедии, справочники — Соне было всё едино. Не знаю, что было причиной собачьей привязанности к печатной продукции. Требовал ли её недюжинный мозг пищи духовной и интеллектуальной, при том, что поедание книг было единственным доступным ей способом приобщиться к знаниям? Или Соне просто нравился вкус дерматина и типографского клея? Не знаю. На вопросы она не отвечала, увещевания на неё не действовали, наказание за очередную изжёванную книжку не мешало ей снова предаться излюбленному пороку. Долгое время пожирание книг обходилось без последствий для Сониного здоровья. Пока кто-то из нас не оставил на компьютерном столе здоровенный том под названием  «Мировая экономика». Как? Как она его достала?! Нужно было не только залезть на диван, а потом на его подлокотник, но и преодолеть препятствие в виде стоящего на углу принтера и умудриться не упасть с выдвигающейся подставки для клавиатуры?! Она смогла. Она была очень умной собакой.

Три дня. Это длилось три дня. Уколы, таблетки, клизмы и промывания. Походы в ветеринарку и звонки частным айболитам, найденным в телефонном справочнике. Последнему мы звонили в три часа ночи. Он нам и сказал, что сделать больше ничего нельзя. И что нужно просто ждать. За несколько секунд до конца Соня закричала. Я дважды слышала, как плачет существо, которое появляется на свет. В ту ночь я узнала, как больно и страшно тому, кто уходит из этого мира навсегда. От Сониного крика проснулся Антон, наш старший. Зашел в комнату, где муж держал на руках нашу мертвую собаку и на полу сидела я. «Соне приснился страшный сон?» — спросил он. «Да, — ответила я. — Но сейчас она уснула. И ты иди спать, детка». Потом мы завернули Соню в маленькое одеяльце, в котором когда-то привезли из роддома Антона и в которое закутывали после купания нашего прекрасного скотча. Мы уложили маленькое тельце в коробку из-под сапог и перевязали коробку лентой. Мы взяли детскую металлическую лопатку и пошли в небольшой парк рядом с домом. Была весна, было тепло и зелено. Мы почти не разговаривали. Выбрали место — не на проходе. И похоронили Соню под цветущей вишней.

Я продержалась дней десять. Друзья говорили: «Нельзя сразу брать новую собаку. Она не заменит ту, что ушла. Ты будешь сравнивать, и будет только хуже!» Но хуже быть не могло. Поэтому утром в субботу я вымыла полы в квартире, сходила в газетный киоск, купила газету «Из рук в руки», открыла раздел «Животные. Продажа» и набрала телефонный номер. Трубку сняли моментально: «Да, есть два скотчика, мальчик и девочка. Приезжайте». Муж, который всю неделю смотрел на моё лицо — опухшее от слёз, с черными кругами вокруг глаз — спорить и отговаривать меня не стал. Мы приехали на другой конец Москвы, поднялись на нужный этаж, зашли в квартиру. Дверь в комнату открылась, и прямо к нашим ногам метнулось что-то маленькое, черное и пушистое. Я почему-то села на пол — прямо в пальто. Собачка поставила короткие лапки мне на колени, подняла морду-кирпичик и тявкнула. Конечно, это была девочка...

— Даня! Стой! Даня! Фу! — моя уже довольно взрослая и вполне умная, но не слишком послушная собака, зажав в зубах колбасную шкурку, несется через детскую площадку. Очевидно, что догнать её у меня нет никаких шансов, хотя её лапы гораздо короче моих ног. От дикого крика молодая женщина, сидящая с книгой возле песочницы, вздрагивает и начинает искать кого-то взглядом. Увидев неподалеку мальчишку в ярком комбинезоне, который сосредоточенно насыпает песок в кузов игрушечного грузовичка, она успокаивается, кидает на меня недовольный взгляд и вновь опускает глаза на книжные страницы. Я почти беззвучными прыжками догоняю своего скотч-терьера, молча выковыриваю у неё из пасти пахнущий тухлятиной целлофан и тихонько говорю: «Пойдем домой, собака?» Мне страшно неудобно перед милой женщиной и её сыном, по-видимому, Данилой. И пока мы идем к подъезду, я не называю Даню Даней. Потому что терпеть не могу, когда собак называют человеческими именами.

Таня Кокусева

. Дед

Петя Спирин, молодой человек двадцати трех лет, шел в дом номер три по улице Социалистическая на сеанс спиритизма. Вернее, не шел, а брел по узкой тропе между сугробами, стараясь попадать в следы, оставленные прохожими. Буран, однако, заметал тропинку быстрее, чем люди успевали ее утоптать, поэтому Петя то и дело проваливался. Снег насыпался в его короткие полусапоги, носки были уже мокрые, кожа саднила от холода. Суровый сибирский ветер кидал колючую крупу во все стороны сразу, уши и нос то горели, то немели. Социализм на улице Социалистическая был представлен почерневшими от угольной пыли пятиэтажками с заколоченными фанерой балконами, унылыми фонарями на обглоданных вьюгами столбах и стонущими от ветра ржавыми качелями. Ни одного человека в этот час не было вокруг, только вдалеке черная кошачья тень мелькнула и быстро скрылась в подвальном окне. Петя подумал, что еще месяц назад готов был назвать бредом любую мистику, а о спиритизме вообще ничего не слышал. Но покойный дед, каждую ночь посещавший внука в странных снах, пошатнул Петин юношеский материализм.

В этом маленьком шахтерском городе Петя родился и рос до десяти лет, потом переехал с родителями в Москву, бабку с дедом навещал в летние каникулы, все реже и реже. Сначала умерла бабушка, а через два года и дед. Небольшая двухкомнатная квартира стариков и гараж с горбатой машиной, каких теперь уж на дороге не увидишь, остались Пете в наследство. Он приехал продать все это богатство и навсегда уехать с малой родины, по которой давно не скучал.

Дедова квартира пропахла старостью и валокордином. Диваны страшно завывали при любом надавливании, темные ковры на стенах и полах истерлись и лысели проплешинами, все было ненужным и унылым. «Последняя связь с малой родинкой оборвалась, — думал Петя. — Надо все это выкинуть скорее, чтобы покупателей не распугать». Надеясь задержаться в городе не больше месяца, он с энтузиазмом и без малейшей ностальгии начал избавляться от потертых дедовых пиджаков с заплатками на локтях, бабкиных шалей и греющих поясов из собачьей шерсти, от десятков стеклянных банок для солений и пластиковых пакетов, от вырезок из газет с рецептами и моточков шерсти. Все это собиралось годами, среди стариковских богатств попадалось смешное: толстенная туалетная бумага неизвестного года выпуска, куски резиновых шлангов разной длины, ручки от фарфоровых чашек. «Вот зачем ты хранил ручки от чашек, а? — мысленно спрашивал деда Петя. — Приклеить, что ли, собирался? Старый ты балбес».

В спальне стариков стояли две кровати с панцирной сеткой. «Как на этом можно спать вообще? — думал Петя. — Спина болела, все жаловались, а кровать новую купить — это нет, будем скрюченными». Впрочем, он устал за день, выбора не было. Спать на скрипучем диване еще хуже, рассудил Петя. Бабушкина кровать после смерти хозяйки так и стояла аккуратно заправленной стареньким зеленым покрывалом, подушка треугольником, сверху кружевная накидка. На нее Петя и улегся, поворочался, обругал неудобную сетку и крепко уснул.

Во сне к Пете пришел дед. То есть, как пришел — скорее, возник в дверях. Петя услышал покашливание, повернулся и увидел знакомые седые волосы ежиком, морщины у вечно прищуренных глаз, большой нос с красными жилками на левой ноздре, привычно согнутую больную правую ногу. Дед был одет как в тот последний раз, когда Петя его видел, в клетчатую фланелевую рубаху и домашние черные штаны с надписью по-русски «адидос». Дед этой эмблемой гордился, говорил — фирма. И палка в руках была та, любимая, с которой он не расставался долгие годы и не соглашался менять на другую. Петя молча смотрел на деда, а тот с трудом перешагнул невысокий порог, подошел к кровати и веско сказал: «Ты бабку не обижай». Немного подумал, склонив голову набок, ткнул внука в плечо острым кулаком, развернулся и направился обратно к двери. 

Петя проснулся. Из коридора доносился стук резинового наконечника. «Палка!» — с ужасом узнал Петя. Почему-то болело плечо. Сон, это только сон! Петя попытался успокоиться, хотя сердце быстро и сильно билось. Захотелось выпить воды. Но вода на кухне, значит, надо идти по темному коридору, где только что стучала палка. Петя сел. Кровать как-то особенно громко и длинно заскрипела. В квартире и, кажется, во всем городе было неприятно тихо. «Привидений не бывает, — строго сказал себе Петя. — Чушь! Это сон! Все, спи, попей водички и спи». На кухню он, однако, не пошел, но не потому, что страшно, просто неохота вылезать из-под теплого одеяла.

Некоторое время Петя прислушивался. Наконец за стеной раздался кашель соседки, такой человеческий и успокоительный.

Утром Петя смеялся над собой — сна испугался, дурак. Плечо, правда, побаливало, но это, наверное, из-за неудобного положения, просто отлежал. Пройдет. Постучав себя по лбу кулаком, Петя погрузился в дела. Работы было много. Звонили покупатели, в гараже обнаружились такие же завалы, которые нужно было вывозить на помойку. Пете нравилось чувствовать себя взрослым, самостоятельным и предприимчивым. Родителям по телефону он отчитывался специальным, чуть утомленным голосом занятого человека: «Решаю проблемы. Бумаги надо сделать, сами понимаете, нотариус, риэлторы, все, мам, некогда, бегу». Все это занимало его, веселило, даже очереди и бумажная волокита казались важными и необходимыми.

А ночью снова приходил дед в знакомой клетчатой фланелевой рубашке. 

Каждый вечер Петя плотно закрывал дверь спальни и ложился в бабушкину кровать, но теперь засыпал не сразу, несмотря на суматошный день. Перед сном он долго ворочался и прислушивался, всматривался в темноту комнаты. Любой скрип или шорох в квартире гнал сон прочь, любой звук с улицы радовал и успокаивал. Петя считал баранов, потом слонов, крокодилов и даже тараканов. Сон потихоньку подкрадывался. Вместе со сном подкрадывался дед. Закрытые двери ему не мешали. Дед тяжело вздыхал и шел к кровати. Говорил он мало, по одной-две фразы. Часто Петя не понимал смысла сказанного, но чувствовал, что дед чем-то недоволен. То сварливо спрашивал: «Почто без музыки положили, упыри?». То просто ворчал: «Дети, ядрена мать, волкам отдать!». Напоследок дед сердито тряс палкой или тыкал в плечо острым стариковским кулаком. Петя просыпался и всегда слышал в коридоре тот же глухой стук. Снова уснуть не получалось. Петя включал свет во всей квартире, ходил туда-сюда, повторяя без уверенности «просто сон, сон, просто сон».

Наконец Петя окончательно перестал высыпаться. Утро начиналось с литра крепкого кофе и долгого стояния под холодным душем, но мысли все равно путались, сил не хватало, дела застопорились. В зеркале маячило бледно-зеленое отражение с красными глазами. Однако даже этот утомленный вампирообразный юноша был человеком неунывающим и предприимчивым. Остатки сообразительности Петя направил на борьбу с докучливым привидением.

Одну из ночей Петя провел на диване в зале, как называли эту комнату старики. Диван так протяжно и громко скрипел, что уснуть на нем можно было только в позе мумии — сгруппировавшись и замерев. Пете нравилось, что все было объяснимо — вот диван, вот его скрип, это успокаивало. Кроме того, за этими завываниями не слышны были другие подозрительные звуки. Немного нервировал темный коридор, который начинался как раз напротив дивана. Петя попытался закрыть глаза, но немедленно открыл их снова, вскочил и включил в коридоре свет. Со светом стало совсем не страшно. Засыпая, Петя даже улыбался.

Дед явился, как по расписанию. Показал внуку кукиш и противно засмеялся голосом дивана. А проснувшийся Петя с ужасом обнаружил, что свет в коридоре не горит, но из темноты доносится знакомый стук резинового наконечника. Остаток ночи он просидел в коконе из одеяла, боясь пошевелиться.

На кухонной полке с дешевыми бабушкиными иконами стояла бутылочка воды и пузырек с лампадным маслом. Атеист Петя собирался сложить все в сумку и вынести на помойку, однако забыл. Теперь его атеизм немного поблек. Петя, чувствуя себя то суеверным дураком, то героическим борцом с демонами, щедро полил порог спальни святой водой, подумал и накапал масла. Иконы перенес в спальню на тумбочку, перекрестился перед сном сначала слева направо, потом в обратную сторону, так как не помнил, как правильно. В эту ночь дед грозил пальцем и приговаривал: «Ишь, комсомольцы-богомольцы, за пазухой-то не Христос, а кукиш». В общем, иконы не помогли.

Идеи кончились. Петя загрустил. Ему очень хотелось домой, в Москву, к маме и папе. Там нет никаких призраков, и никто в них не верит. Но именно поэтому Петя не мог рассказать родителям про деда. «Они решат, что я свихнулся, и правильно решат, — думал он. — Фредди Крюгера насмотрелся. Вот блин. И что делать?».

Как-то днем Петя зашел в магазин. Прямо на него из хлебного отдела медленно выплыл большой черный меховой шар и внезапно произнес:

— Привет, Спирин. Чего делаешь у нас?

Петя посмотрел в лицо над мехом. Это была его бывшая одноклассница, Анжела Тарасова, полная невысокая девица с темно-синими глазами и пухлыми красными губами. Вроде бы они были друг в друга немного влюблены в последнее школьное лето, но с тех пор прошло, кажется, сто лет. Она еще поправилась, лицо стало почти круглым.

— Продаю квартиру. Дед умер. Привет.

Петя почему-то смутился под спокойным синим взглядом Анжелы.

— Понятно. Ты какой-то странный. Зеленый какой-то. Болеешь что ль? Или на москвичей родина так влияет?

— Да не… - Петя замялся, — Мне, в общем, дед снится. Каждую ночь, понимаешь.. Приходит и говорит. Стоит. Дверь, в общем, откроет, а потом идет по коридору и стук, понимаешь. Его палка, я ее знаю. Наконечник. Тук-тук. Как привидение или призрак что ли. В общем, спать нельзя. Не могу. Ничего не могу делать, ходит и ходит.

Выболтал и тут же почувствовал, как полегчало. Анжела выслушала его сумбурный рассказ спокойно, без удивления, и сказала:

— Надо спросить, чего он хочет.

— У кого спросить? – не понял Петя.

— У Павла Ильича! Деда твоего! Он же не зря приходит!

— Чегоооо?

Петя подумал, что она его разыгрывает, и даже немного обиделся.

— Спирин, ты тупой что ли? Деда вызвать и спросить. Сеанс сделать. Про спиритизм не слышал?

— Нуу я... — протянул Петя.

— Короче. Приходи завтра часам к одиннадцати. Бабка спать ляжет. Мы Пал Ильича позовем и спросим, чего ему от тебя надо.

Тон Анжелы не предполагал возражений, и Петя покорно пообещал быть у нее ровно в одиннадцать. 

До подъезда оставалось метров десять. Площадка перед дверью была аккуратно расчищена, снег покрывала черная угольная пыль. Наверху что-то громко загрохотало, ухнуло. Петя на секунду высунул лицо из шарфа, тревожно глянул вверх и немедленно получил колючую ледяную пощечину. Мелькнула мысль, не вернуться ли домой, но Петя отогнал ее и с силой открыл дверь в подъезд. 

Дверь открыла Анжела, и Петя вошел в теплую маленькую прихожую. Хозяйка повела гостя в кухню, бесшумно ступая пушистыми шерстяными носками по вязаным половикам.

На деревянном квадратном столе стоял грубый чугунный подсвечник, тут же лежала новая парафиновая свеча с белым фитилем и коробок спичек.

— Чай будешь? Бабка булки пекла, вон на печке возьми.

Петя налил в оранжевую кружку горячего чая, взял маленькую коричневую булочку и сел на табурет. Булочка была восхитительно вкусной, бок грела печка. Петя наблюдал, как Анжела растапливает парафин с одного конца свечи и вдавливает ее в подсвечник мягкими белыми руками. Анжела подняла синие глаза, и Петя вдруг смутился.

— А мы это... вдвоем будем? — неуверенно спросил он.

— Втроем, — ответила Анжела, — еще Пал Ильич. Если придет. Дай угля кусок. Вон там ведро, у печки.

Анжела взяла уголь, испачкав белые пальцы, и быстро нарисовала прямо на голубой столешнице не очень ровный круг, буквы, цифры, слова «да» и «нет».

Она выводила знаки привычными движениями, чуть склонив голову набок, как будто делала домашнее задание. Петя ожидал увидеть какие-нибудь специальные таинственные предметы типа стеклянного шара или сушеной мыши, но ничего такого не было. Он был даже немного разочарован. 

— А ты как научилась это делать? – спросил он.

— Духов вызывать? Да у нас все умеют, — пожала плечом Анжела. — Что еще зимой делать по вечерам. Недавно Сталина вызывали. Пургу какую-то нес. На, — и она протянула уголь Пете.

— Это зачем? — спросил Петя.

— Рисуй по углам крест и черта. Я черта не умею.

Петя взял уголь и, как умел, вывел крест с косой перекладиной и странное существо, похожее на кота. Виновато глянул на Анжелу.

— Сойдет, — одобрила она. — Вырубай свет. 

Анжела положила в центр круга перевернутое чайное блюдце с нарисованной красным фломастером стрелкой и зажгла свечу. В черном окне отразился тихий огонек, тени проявились на стенах, будто их тоже обвели углем. Темнота и надрывный вой вьюги немного взволновали Петю.

Анжела положила кончики испачканных пальцев на блюдце, и Петя последовал ее примеру.

— Дух Павла Ильича Спирина, будешь говорить с нами? — громко и важно произнесла девушка.

Ничего не произошло. Петя покрутил головой, опасаясь увидеть в дверном проеме деда. Но там никого не было.

— Дух Павла Ильича Спирина, будешь говорить с нами? — повторила Анжела.

И снова ничего. Разве что ветер, показалось Пете, завыл громче.

— Скажи ты. Тебя-то, поди, услышит!

Петя вдруг почувствовал себя глупо. Он ведь никогда не верил ни в какую магию. На дворе двадцать первый век, а он сидит на темной кухне с бывшей одноклассницей и вызывает дух деда, потому что видит сны. Может, он правда съехал…

— Спирин! — строго сказала Анжела.

— Да, да. Дух Павла Ильича Спирина, — нехотя произнес Петя, — будешь говорить с нами?

Ничего. Надо идти домой, подумал Петя. И вдруг нервно заплясало пламя свечи. Тени рассыпались и смешались, побежали по стенам и лицам.

— Сквозняк? — пискнул Петя.

Ветер порывами бил в стекло, выл, гудел, но не проникал сквозь заклеенные окна. Пете стало не по себе. Он посмотрел на Анжелу и в тот же миг почувствовал, как блюдце под пальцами двинулось в его сторону.

Блюдце медленно и упорно ползло по столу. Петино сердце стучало теперь где-то в ушах, он вдруг отчаянно захотел, чтобы это был розыгрыш. Нет, нет, он не хочет встречаться с дедом!

— Перестань толкать блюдце, — зашептал он возмущенно.

— Я не толкаю! — огрызнулась Анжела.

Петя чуть прижал блюдце пальцами к столу, но оно, как маленький круглый краб, упорно стремилось к цели. Наконец, стрелка замерла напротив слова «да».

— Ну спрашивай, чо молчишь, — подгоняла Анжела.

— Что спрашивать? — Петя растерялся. — У кого?

— У Пал Ильича, Спирин! — и сама громко спросила, — Кто вы такой?

И блюдце снова поехало, скребя по дереву столешницы и набирая темп. Стрелка двигалась от буквы к букве. Петя старался не отстать, придерживая край подушечками пальцев. Уже было понятно, что никто не толкает тарелочку, она необъяснимо выводит сама — Пашка Спирин.

— Ты… мой дед? — взволнованно спросил Петя.

И дух ответил — да. Пете показалось, что он слышит тот скрипучий, как диван, смех. Он покосился в темный коридор. Пламя опять заплясало.

— А ты где? — задал Петя глупый вопрос.

— А в туранде, — внезапно ответила тарелочка.

Анжела хрюкнула от смеха, глядя на ошарашенное лицо Пети.

— Какое у вас к Пете дело? — строго спросила Анжела.

— Дело мое, да не твое, — забегало по столу блюдце.

Петя с Анжелой переглянулись.

— Может, надо как-то конкретнее спрашивать? — предположила Анжела.

— Ты обиделся на меня? — уточнил Петя.

— Да, — ответил дух.

— Ну.. прости. Что ж мне делать?

— Снемать портки и бегать, — издевался дед с ошибками.

Блюдце носилось по столу, но толку от беседы не было. Петя задал еще несколько вопросов, однако дух Пашки Спирина только ругался и сыпал поговорками, зля внука и смеша Анжелу. Петя насупился и замолчал. Наступила тишина. Затих ветер, замер огонек свечи, остановилось блюдце.

В шкафу раздалось слабое позвякивание. Петя вздрогнул и глянул на закрытые дверцы. Звон становился громче, пока не задребезжала вся посуда. Брякали ложки в ящике, ныли стеклянные бокалы, клацала ручка металлического чайника. Солонка на подоконнике упала на бок, рассыпая мелкую соль. У Пети скрутило что-то в солнечном сплетении. Анжела приоткрыла рот, без выражения глядя на шкаф.

Наконец блюдце побежало по столу и звон прекратился.

НЕ ТРОЖИ ЕМУЩЕСТВА, телеграфировала красная стрелка, ЖИВИ ТУТ, БУДЬ НА МЕСТЕ.

Петя с тоской читал буквы. Он не собирался здесь жить, он хотел домой, в Москву, но спорить с невидимым повелителем блюдца опасался.

— Сколько жить? — спросил он.

— Всегда, — безапелляционно вывело блюдце.

— Что ж мне тут делать? — заупрямился Петя, чувствуя, как вместо страха появляется раздражение.

— Женица, — ответил дух. — На посудине.

— На ком? — почти хором спросили Петя и Анжела.

— Онжэлла, — вывел дед.

Петя взглянул на бывшую одноклассницу. Та опустила ресницы и улыбнулась. Кажется, сейчас ей понравилось напутствие Павла Ильича. Петя вспомнил про Иру, свою московскую девушку, и почувствовал, как под столом к ноге прикоснулось что-то пушистое. Отдернув ногу, он решил спорить.

— Ира...

— Проститутко, — сурово парировал дед.

Анжела победоносно захохотала. Пете, однако, было не смешно. Значит, если он не послушается, не останется в родном городе и не женится на толстой Анжеле, дед так и будет ходить к нему каждую ночь, шагать по коридору, пихать острым кулаком в плечо. Неизвестно, что он еще придумает. Может, треснет палкой прямо по лбу. Но он не хочет! Он хочет домой, там его, его привычная жизнь, там Иришка, там друзья, тусовки, поцелуи, кино, никаких духов и тревожных снов.

— Когда я вернусь домой? — упрямо спросил он.

Блюдце помедлило и покатилось по линии цифр — 2052.

И тут Петя не выдержал. Он треснул по столу кулаком и заорал:

— Иди ты! Я завтра! Завтра уеду! К чертовой матери! Мне домой….

Освобожденное блюдце со свистом взлетело, ударило Петю в переносицу, упало на пол и разбилось. Анжела взвизгнула. Из глаз посыпались искры. Яркие белые пятна летали по кухне, смешиваясь с огнем и скачущими тенями. Петя почти ничего не видел, по щекам текли слезы. Он замотал головой, зажмурился и услышал громкие быстрые шаги по коридору. Дед идет, панически мелькнуло в голове. Но это был не дед, а бабка.

Бабушка Нина Ивановна, энергичная крикливая старушонка восьмидесяти лет, появилась на пороге кухни, разбуженная визгом и звоном посуды. Она включила свет и уже собралась зычно наорать на внучку, когда увидела сгорбившегося над столом плачущего Петю.

— Чего вы тут? — строго бросила она. — Петька Спирин? Ты что ли приехал?

— Я, — всхлипнул Петя.

— Ну? Посуду бьете?

— Баб, к Пете дед ходит. Прям каждую ночь. Ругается, — Анжела торопилась оправдаться перед бабкой за разбитое блюдце. — Мы тут спрашивали его, чего он хочет.

— Ну?

— Ругался, — вздохнула Анжела. — Сказал, чтоб Петя тут навсегда остался и… чтоб женился. На мне, — она опустила глаза.

Нина Ивановна посмотрела на разбитое блюдце, на растерянного Петю, на порозовевшую от романтического пророчества внучку и резко, с карканьем, расхохоталась. От смеха она присела на маленький столик у стены, вытирала слезы сморщенной маленькой ручкой, все не могла отсмеяться.

— Ой дурачье, — наконец, выговорила бабушка. — Да о чем его, черта старого, спрашивать? Гнать его в шею, паразита!

— Так зачем ходит-то, мож дело какое, — сказала Анжела.

— Дело! Дела свои он здесь закончил уж. Теперь пусть там делами занимается. А живым неча мешать. Не спишь, поди, ночами-то со страху? — она смотрела на Петю.

Ее седые волосы были собраны в косу, но растрепались от сна, глаза блестели. Пете вдруг захотелось прижаться к бабушке Нине, к ее толстой серой шали, накинутой второпях на белую ночную рубашку. Захотелось, чтоб кто-то погладил его по голове, утешил. Он кивком подтвердил, что не спит.

— Петька, ты ж сибирский парень по рождению. Кого бояться вздумал? Хрыч Ильич, скандалист старый, еще при жизни таким был. Тут у нас все его знали да не связывались с пустобрехом. А ты мучаешься. Не надо спиритизмом баловаться, пустое. Мне б сказал, — бабушка Нина легко встала со столика, — Дам земли тебе, у меня осталась заговоренная, как мой Станислав ушел. Посыплешь вдоль порога. Нож возьми, в порог воткешь. Да не криви морду-то, и так вон уж нос разбит, делай как говорят. Скажешь над порогом — мертвые к мертвым, живые к живым, крепка граница. Три раза повторишь. Ну-ка повтори мне сейчас.

— Мертвые к мертвым, живые к живым, крепка граница, — послушно пробормотал Петя.

— Вот так. И не слушай, что тебе старый пень наговорил тут. Может, это и не он вовсе приходил, а какой завалящий дух. Так оно и бывает, говорят. Анжелка, дай чаю, раз уж разбудили.

Она внимательно посмотрела на внучку. Анжела сидела, насупившись.

— А ты физиономию распусти, не по Сеньке шапка, здесь мужика найдешь, из местных.

Бабушка хмыкнула и пошла за заговоренной землей. 

Петя спешил домой, подгоняемый ветром. На душе было тепло, а в кармане лежал пакетик с землей. Москва теперь была где-то далеко-далеко, здесь же окружала его только сибирская зима, завалящие духи и дед-покойник. Мертвые к мертвым, живые к живым, повторил про себя Петя и добавил тихонько — сибирский парень.

Ольга Кононова. Тайга

Из окна открывается вид на русло реки, обрамленное черными скалами. Вернее, когда-то здесь была река, но теперь течет какая-то черная вода глубиной не выше щиколотки и то и дело пересыхает. В этом нет ничего необычного, потому что вода здесь никому не нужна, когда она исчезнет совсем, никто о ней и не вспомнит. Я смотрю вдоль русла, в сторону горизонта, и думаю, что пора бы уже посмотреть, что там, дальше. Домик мой совсем старый, балки продырявлены жуками, земляной пол и маленькое окно. Во дворе — колодец, так что я тоже не буду переживать из-за реки, наверное, просто кончился ее век, и теперь она превратится в дорогу. Но я не стану ждать, когда она совсем исчезнет, я иду посмотреть, что там за поворотом. Черная вода тяжелая и похожа на ртуть, но мне нужно знать, что там дальше. Я миную выступ скалы, за которым еще один такой же выступ, иду дальше. Ведь когда-нибудь они должны кончиться. Эти холодные камни.

Шелест воды, отражаясь от мокрых камней, становится звонче, наверное, русло сужается. Я хочу увидеть, чем кончаются эти скалы. Я на минуту останавливаюсь перевести дыхание и слышу плеск воды, похожий на мои шаги, но это не мои, я стою на месте. Этого не может быть, я здесь совсем одна. За всю свою жизнь я не видела никого, здесь даже животных нет. Я знаю, что бывают животные, но не помню, откуда я это знаю. Я бы хотела, чтобы у меня была собака. Большая. Большие собаки добрые, я бы любила ее, а она меня. Правда, я не знаю, чем ее тут кормить, дома у меня почти ничего нет, а собаке нужно мясо. Для этого нужно охотиться. Я бы научилась ради собаки.

Наверху скалы заканчиваются серым небом, тоже похожим на ртуть. На рассвете оно отливает голубым, а к ночи становится сизым, а потом непроницаемым черным. И пока не выходят на небо звезды, можно умереть от страха. Я очень боюсь темноты. Поэтому пока они не выйдут, я сижу дома в углу, подтянув колени к плечам, и дрожу от страха. А когда замечаю первую звезду, выбираюсь на крышу. Я лежу на крыше всю ночь, глядя в звезды, и мечтаю попасть туда. Засыпаю только на рассвете, когда небо уже начинает светлеть и так хочется спать, что становится все равно — если темнота поглотит меня, я уже не замечу.

Среди звезд, должно быть, очень красиво, даже если там нечем дышать, все равно там красиво, и, значит, оно того стоит. Может быть, когда я умру, то попаду туда и смогу облететь их все и полюбоваться каждой. Наверняка вблизи они еще красивее. Особенно созвездие псов. Всплеск повторяется. Я ускоряю шаг, плеск тоже ускоряется. Я бегу изо всех сил, шум воды нарастает и заполняет голову. Я останавливаюсь и резко оборачиваюсь. Если бы там был самый страшный монстр, даже сама тьма, я бы не так испугалась, как сейчас. Позади никого нет, вокруг меня никого, ничего нет. Только звук, который ясно дает понять, что кто-то есть, но я его не вижу, только слышу. Я кричу, что есть мочи, чтобы его заглушить, но он не останавливается, затыкаю уши, он только становится глуше, но продолжается. Паника внутри нарастает, сердце колотится так, что я ощущаю, как оно соприкасается со стенками грудины при каждом ударе. Чувствую запах собственного пота, я вся мокрая, волосы прилипли ко лбу, продолжаю бежать, но падаю навзничь, тут же переворачиваюсь лицом к опасности, мне нужно видеть, даже если я превращусь в соляной столб. И вот я барахтаюсь в этой черной воде, руки и пятки скользят по каменному дну, но я ничего не вижу, озираюсь — ничего. Я вскакиваю, продолжаю бежать и поворачиваю к берегу. Несколько раз оступаюсь, но все-таки выбираюсь на берег. Мои ноги больше не производят шум. Прислушиваюсь. Кажется, ничего. Неужели ничего. Не может быть. Оно где-то рядом, сейчас обязательно шелохнется. Не может быть, чтобы я так испугалась собственной тени. Я же думала про собаку, ничего плохого не ожидала. Это моя дежурная мысль, которая отпугивает все остальные, всех монстров, орков и драконов, которых рождает мое воображение. Я должна думать о звездах, собаках, о звездной ночи и созвездии псов, о разноцветном сиянии, о млечном пути, о том, что на звездах живут принцы и о том, что я когда-нибудь обязательно найду ответ на вопрос, почему я здесь и почему ничего не помню про себя. День за днем я пытаюсь приручить драконов и гигантских змей, скорпионов и мокрых тварей, которые населяют тьму, которая каждую ночь пытается поглотить меня без остатка.

Собака, большая сильная собака, преданная мне, верная… У меня не хватает сил, чтобы заполнить все уголки своего сознания образом лабрадора, и его атакуют монстры тьмы, он отбивается от них, но силы не равны. Они заполоняют все пространство, а он еще маленький и ему нужна моя помощь. Нужно отстоять его, нужно сделать его живым, дать ему имя, скорее! Скорее придумай ему имя. Тайга! О! Это девочка, так звали собаку моего детства, но она была дворнягой. Тайга, девочка моя, иди ко мне, посмотри на меня, я их всех прогоню и отмою твою белую шерсть от брызг ртутной воды. Иди ко мне, мы им не дадимся, не сегодня. Они, конечно, вернутся, но мы их снова прогоним. Главное, что ты есть, что мы вместе. Только не потеряйся теперь, не отходи от меня далеко. Здесь такое место, что можно пойти однажды по руслу высыхающей реки и навсегда потерять дом. Но, если нам повезет, мы найдем новый. Нужно только хорошо представить, какой он должен быть. Нужно придумать его до последнего гвоздя. Нужно пожелать себе большой светлый теплый дом, какого у тебя никогда не было, но кто сказал, что не может быть? Придумать деревья, в прошлый раз я совсем о них забыла, поэтому здесь только скалы. Наверное, их придумал кто-то другой, не я, если я, то, кажется, мне было очень плохо. Тайга — вот почему я вспомнила о деревьях. Там ели или лиственные деревья? Тебе какие хочется? Тайга, конечно, не поляна с земляникой, но теперь-то я не одна, с собакой даже в тайге можно выжить. Посмотри на меня. Нужно только найти землянку потеплее. Я боюсь холода. Теперь ты научишь меня охотиться. Может быть, даже мы найдем ручей, в котором будет рыба вместо черной воды. Грибы, ягоды. Это будет новая сказка, лучше прежней. Раз теперь у меня есть ты, будет теплее. Ты слышишь всплеск воды? Я слышу, но, может, это рыба? Я буду думать, что это большой сом. Идем! Найдем, где переночевать, я не знаю, как долго мы будем искать лес с ручьем, грибами и ягодами. Может, день, может, всегда. Я пока не разобралась, как это работает. Ты только не отходи далеко от меня, Тайга. Рядом!

Анна Неклюдова. Поехать в Питер

1.

 — А поехали в Питер?!

Тесная прихожая, квартира друзей, вялотекущий день рождения — мы одновременно почувствовали необходимость уйти, а точнее, сбежать, не попрощавшись с хозяйкой. И вот мы вдвоем теснимся в крохотной прихожей, среди сваленных в общую кучу курток, сапог и ботинок. Откуда он взялся? За весь вечер я, кажется, ни разу его не видела. Маленький (на голову меньше меня), сутулый, почти облысевший, хотя, похоже, нет еще и сорока, в круглых очках… Пока я, одеваясь, краем глаза разглядываю его, он вдруг с каким-то отчаянием в голосе произносит:

— А поехали в Питер?! Отсюда — сразу на вокзал?! Я вызову такси!.. Возьму билеты!.. 

Я улыбаюсь, смотрю ему в глаза:

— Как тебя зовут?

— Михаил, — он протягивает мне быструю, маленькую, чуть влажную ладонь. — А тебя, красавица?

— Аня.

2.

 И вот мы уже едем в такси по ночной Москве. Он сидит впереди, я — сзади. Мы молчим и смотрим в окно. Звонит мой телефон.

— Да, привет, Костя… Да, у меня все хорошо… А у тебя? Как твой концерт?.. Нет, я не дома. Ну… как тебе сказать… Нет, сегодня меня уже не будет. И завтра тоже… У меня тут появились неожиданные планы… Ну, я же не знала, что ты как раз сейчас решишь меня навестить!.. Почему тайны?.. Кость, я еду в Питер!.. Да, сейчас. С кем?.. Ну, я просто еду, Костя!.. Так вышло. Мне не очень удобно... Я расскажу потом, ладно? Не знаю пока, когда вернусь... Нет, это точно. Нет, не надо ко мне заезжать, меня точно нет дома!.. Пожалуйста, не обижайся! Целую тебя.

3.

Миша просит остановить машину. Расплачивается. Это не вокзал. Мы выходим у кафе «Жан-Жак».

— Давай перекусим, — Миша открывает передо мной дверь кафе.

— Ну… давай, — я захожу, и мы садимся за столик друг напротив друга. Миша заказывает какое-то вино на двоих, а я себе — кофе. Есть совсем не хочется.

— … Так чем ты занимаешься? — спрашиваю я, пока мы ждем заказ.

— Я преподаю фотографию.

— Здорово! А я учусь на режиссера!

— Я тоже учился на режиссера. Лет десять назад.

— Ого! И?!..

— Что «И?!»?

— Ну… Ты снял что-то?

— Я и сейчас снимаю. Фотографии.

— Нет, это понятно! А кино?..

— Что — кино. Кино было давно.

— А-а…

 Нам приносят вино и кофе.

— Давай-ка лучше выпьем. За тебя! — Миша наливает мне вина.

— За поездку, — я подношу к нему свою чашку с кофе.

 4.

Мы поднимаемся в лифте на девятый этаж. Миша открывает квартиру, пропускает меня вперед… И мы опять оказываемся в такой же темной тесной прихожей, откуда только что уехали. Спертый душный запах ползет ко мне со всех сторон, окружая. Миша неожиданно робко касается моего плеча, пытаясь обнять, и я поддаюсь этой, самой себя боящейся, нежности. Он неловко снимает свои очки и кладет подбородок мне на плечо, одной рукой стараясь размотать мой шарф…

— Нет, подожди… Не надо… Давай не будем… Я… не могу. Я не могу!

Миша как-то весь сникает, делается как будто еще меньше ростом; опускает руки и отступает от меня в темноту.

— Миша… — я нахожу ладонью его лицо. Глажу по щеке. Подхожу к нему ближе. Он молчит. — Миша… Я думала, что смогу. Я хотела! Правда! Но я — не могу. Прости меня. 

Он дергается, включает свет и уходит по коридору на кухню. Я остаюсь одна. Лучше бы он не включал свет. Прихожая тут же оживает и предстает передо мной во всей своей постыдной — чужой, не для моих глаз предназначенной — наготе.

— Чего ты растерялась? — Миша возвращается ко мне. — Давай, проходи. Чаю хоть попьем.

Я послушно стягиваю сапоги, снимаю плащ. Прохожу за ним на кухню.

— Иди сюда, — Миша берет меня за обе руки, как маленькую, ведет за стол. Я замечаю на сиденье стула старую, истончившуюся посередине подушку. Различаю на ней истершийся гобелен: девочка гладит котенка… Сажусь. Боже!.. Что я здесь делаю?!

— Пей, — Миша пододвигает мне дымящуюся кружку с чаем. Стоит передо мной, смотрит, как я дую на чай. Отводит падающую на мое лицо прядь волос…

— Я люблю его, — я опускаю голову в руки.

— Кого?!.. Того, по телефону?..

— Нет. Другого.

— Черт. Ну, успокойся… Хватит…

— Прости меня, Миша.

— Пойдем спать, а?

И мы идем в спальню. Или то, что Миша ею называет. Прямо на полу — матрас с не застеленным бельем, вдоль стены — коллекция пустых бутылок с иностранными этикетками, покрытых толстым слоем пыли…

Миша стелет мне новое белье, выдает свою домашнюю футболку и уходит, оставляя одну. Я вытягиваюсь на матрасе и, только сейчас почувствовав, как же устала, проваливаюсь в сон.

Я просыпаюсь от того, что кто-то разговаривает в комнате. Открываю глаза, вижу Мишу, сидящего за столом, уже одетого к выходу. Мгновенно вспоминаю весь вчерашний вечер. Прислушиваюсь к разговору.

— …Да, да, в конце марта. Как обещал, да. Поцелуй от меня Жана и Жюстин. Да. До встречи.

Я сажусь на Мишином матрасе.

— Миша, кто это?

— Доброе утро, — он улыбается мне, поднимаясь из-за стола. — Это моя жена. Она француженка, живет в Париже. А Жан и Жюстин — наши дети.

— …А ты?! — я перестаю одеваться; пытаюсь поймать его взгляд.

— А я — здесь, — Миша ходит взад-вперед по комнате, собираясь куда-то, беря то часы, то телефон.

— Но почему?!

— Потому, — Миша, наконец, останавливается и смотрит на меня. — Потому что у меня нет там работы. А здесь — есть. Вот и все… Ты одевайся. Холодно. А мне пора на занятия.

— Оставь мне свой телефон, — говорит мне Миша уже в прихожей, протягивая клочок бумаги.

— Зачем? Ты не позвонишь.

— Я буду знать, что я могу позвонить.

Я оставляю ему свой номер и выхожу на улицу.

С минуту медлю у подъезда, оглядываюсь, пытаясь сориентироваться. Вижу дорогу и иду к ней. Ловлю машину.

— Вам куда?

— На Ленинградский.

Машина тут же набирает скорость, и я открываю свое окно до упора. Мартовский воздух обжигает лицо. Я улыбаюсь и закрываю глаза. 

Ксения Ткач. Сцена

Она была загнанным зверьком в тени кухни со своими трясущимися тонкими запястьями и немым взглядом. Свет здесь был тусклый и едва доставал до края столешницы. Комната вся молчала. От плиты шел пряный пар, в раковине аккуратной пирамидой копилась посуда. Вытяжка разносила запахи по дому и тревожно гудела. Точно нагнетала и без того зараженную атмосферу. Я решился ступить на белизну кухонной плитки. Я не мог видеть, как чисто она вымыта сегодня. Но сквозь недостаток света угадывал, как ладони моей жены сегодня, в районе полудня, оттирали липкие пятна от упрямой поверхности. Говорить было нечего и незачем, мы оба были по уши в этой отвратительной тягучей и вязкой жидкости — в дерьме. Все началось в этот день, когда Юля упала в обморок в школе. А потом София нашла ее дневник. Дальше вспышки: какие-то слезы, недомолвки, анализы, консультации, вереница врачей, поликлиник, уговоров, очередей, беготни по знакомым. Мы оба были измождены. Потому на Софии уже не было лица, она исхудала и ключица ее угрожающе выпирала.

Она уже знала, что я здесь, что я пришел. Но оборачиваться не хотела. Так и стояла в мягких домашних джинсах и поношенной майке у плиты, помешивая давно готовый суп. Я приблизился. От волос пахло виноградным маслом и сигаретами. За последние два месяца она, казалось, выкурила куда больше, чем я — за весь свой десятилетний профессиональный стаж курильщика. Мысль обнять ее, прикоснуться и закричать: «Мы через это пройдем!» билась в мою голову, но тщетно, я лишь неряшливо опустился на стул и сказал, что голоден.

Сил бороться не было, слушать истерики или проповеди — а одни, как правило, молниеносно сменялись другими — тоже не было. Все это уже было, повторялось. И это сводило меня с ума. Я уже приходил и заставлял ее верить в лучшее. Она уже плакала и кидалась мне на шею. Мы оба уже давали друг другу обещание пройти через это испытание. Но ничего не менялось. И это проклятое дежавю съедало нас куда охотнее и быстрее, чем я — свой остывающий унылый суп. Пришло время расписаться  в бессилии. Письмо от профессора Гросса сегодня в 5 утра — стало еще одним аргументом в пользу чертовой идеи — дать слабину, бросить все, разрыдаться, как мальчишке, и уехать к родителям в область. Софи его читала. Она ежесекундно проверяла почту последние сутки. Она уже наизусть, наверное, заучила это письмо! Но молчала. Она без единого слова проводила меня на работу, и взгляд ее был мертв. Меня она утром не видела. Как не видела, что на улице осень, а в 11 пришел полноватый садовник, как няня отвела детей в школу и как вернулась, как вскипел ею же наполненный водой чайник и как тряпка послушно слизала все пятна с керамики. Все это происходило, но не отпечатывалась в ее сознании. Ее мысли скитались в другом пространстве, в другой Вселенной. Там, где ее родная дочь была вне опасности. Там, где не бывает ни обмороков, ни родовых травм, ни психических расстройств.

Она села рядом, предварительно расставив, точно пешек на судьбоносной доске, соль, перец, хлебную корзину и овощную тарелку. Все было каким-то ненастоящим. Ее в этих предметах и продуктах не было. Она была помимо. Оттого овощи были неестественно ровно нарезаны и строго поделены на представителей разных семейств. Оттого хлеб был лишен аромата, а соль с перцем стояли спиной друг к другу, точно незнакомцы.

В нашем молчании было много слов. Казалось, мы снова достигли кульминации отчаяния и негласно оба ждали момента, когда это даст нам сил, чтобы воспрянуть. Тишина затянулась, и разрезал я ее только просьбой передать соль.

Все в комнате, включая нас, точно поставили на паузу. Задержали. Заставили замереть. Жила только маленькая лампочка над вытяжкой. А следом за ней ожила холодная ладонь Софии, когда я без прелюдий и речей крепко вцепился в нее.

Анна Филиппова. Киберниндзя

— Я киберниндзя! Убью! Я всех убью! — орал Кирилл Низимитдинов десять минут назад, прицеливаясь во всё, что попадалось на бегу. В руках был лазерный автомат на шести батарейках с красным мигающим огоньком и пронзительным звуковым сопровождением при стрельбе. Подарок папы. «Роскошь», — улыбнулась мама. Как будто это была норковая шуба, а не смертельное оружие. Папа минут пять предавался воспоминаниям о запахе пистонов и целую минуту верил, что подарок отвлечёт сына от видеоигр. Наигравшись до воспалённых глаз и сухости во рту, сын становился угрюмым, о чём-то мрачно думал, гримасничал. Стонал и вздрагивал во сне. Хамил родителям, дерзил учителям, издевался над одноклассниками. Швырялся камнями в бездомных собак. Дед, единственный, кто имел власть над мальчиком, умер полгода назад.

Димка, дачный приятель Кирилла, бежал рядом, размахивая пластиковым ППШ, глухим, как палка. Кириллу хотелось прицелиться и в Димку, он ухмылялся, предвкушая момент расправы над слишком доверчивым приспешником. На шум битвы из калитки соседней дачи вышел пожилой кавказец Макс. Кирилл прицелился, и невидимые пули горящими точками прошлись по шкуре пса. Он молча рванул с места. Куда делся Димка, Кирилл не заметил. Он только успел отбросить в сторону дорогой сердцу, но бесполезный в настоящей схватке предмет, и вскарабкаться на дерево. Этот манёвр спас Кириллову шкуру.

Кирилл висел на клёне. Под деревом гулял рослый кавказец, оголял жёлтые зубы, дрожал опущенным хвостом. Красными глазами кибера пёс смотрел на кирилловы ноги. У Кирилла дрожали руки, винтом обхватившие шершавую ветку. С высоты мальчику был виден яблоневый сад. Между деревьев ходила бабка Верховцева — предмет насмешек дачного посёлка. Родители Кирилла любили хохотнуть над страстью Верховцевой делать домашние заготовки. Бабка словно осталась в голодных девяностых и одного яблочного пюре готовила столько, что её взрослые дети тайно вывозили его на свалку, покупая на рынке новые банки и выдавая их за тару от якобы съеденного с благодарностью.

Голос пропал, во рту было сухо. «Почему Димка не зовёт на помощь? Убежал, предатель,— думал Кирилл, — а я сейчас упаду и Макс меня разорвёт. Я умру».

Мутное голубое облачко висело перед глазами. Временами приобретало очертания человечка — странного персонажа любимой игры Metal Gear. Облачко дёргало руками, нервно мельтешилось. Понятие времени исчезло. Сколько он так висит? Странная печаль, ни разу до сих пор не испытанная, нахлынула на Кирилла. Сквозь голубое облако поплыло кладбище в степи, впервые увиденное прошлым летом из окна поезда. Они ехали с родителями и дедом на юг, Кирилл с дедом стояли в коридоре купейного вагона, ждали, когда покажется море. Море серебристых оградок и памятников понеслось перед глазами.

— Что это?

Дед не ответил, погладил внука по голове. Деда не стало через полгода, но Кирилл этого словно не заметил. Он был уже к тому времени в виртуальном мире бесконечного потока врагов и идеального оружия.

Теперь в такой оградке под землёй будет лежать он, Кирилл? «Я же умру, умру, — повторял он, — неужели всем всё равно? Дед умер. И я умру. Сейчас упаду и умру. Дед, спаси меня!».

Руки слабели. Кладбище стало прозрачным, через него проступило море, волны хлестали в сердце, кровь билась в ушах. Видение исчезло. Разгрызенный автомат валялся под клёном. «Хоть бы залаял, — сотрясался внутри Кирилл, — кто-нибудь бы вышел». Пёс молчал и скалился. Вышла старуха Верховцева.

— Уберите вашу собаку! — предательски высокая нота звенела в голосе.

— А ты не бегай! Он этого не любит.

Старуха воткнула руки в бока, спокойно созерцала Кирилла и останки автомата. Кавказец сел и привалился к её подолу. Новое виденье поплыло перед глазами мальчика. Дед стоял рядом с Верховцевой в саду, отрезал ножом кусочки яблока, протягивал кавказцу. Тот деликатно разевал пасть, принимал на язык кусок, жевал с улыбкой. Дед отрезал ещё кусок, пёс опять жевал. Кирилл долго веселился, рассказывал, что Макс Верховцевой жрёт яблоки, кидал псу огрызки антоновки: «На, ты любишь». Кавказец поднимал грустные глаза. «Верховцева для собаки столько варенья варит», — поддерживали острозубого сына родители.

— Держите дома свою собаку, — визжал неудавшийся киберниндзя, — улица для всех! Хочу и бегаю!

Обида уже пересилила страх смерти, мир возвращался в привычные рамки. Но облачко ещё маячило, в нём сидел дед на дачной кухоньке и ел яблочное пюре. Хрипел дедов голос: «Муха села на варенье — вот и всё стихотворенье».

Руки Кирилла разжались, и он мешком упал на траву.

— Дед, дед, ну дед, — всхлипывал он.

Алена Толорая. Джемма стреляет

Ее звали Джемма, и никто не знал, откуда у нее пистолет.

Зато все знали, что это она пристрелила отца.

Джемму арестовали в тот же день. А через два дня отпустили. За недостаточностью улик.

Впрочем, их никто особо и не искал, эти улики. Джемминого папашу с превеликим удовольствием кокнула бы половина города, и менты — не исключение. Был он подлецом и проходимцем каких поискать, не гнушался даже самыми отвратительными аферами и попортил нам всем немало крови. А еще он любил маленьких девочек, и это тоже все знали, и потому-то никто не удивился, когда его нашли с дыркой в башке.

И вот с тех пор началась у Джеммы совсем другая жизнь.

Когда ее отпустили из ментовки, мы все собрались на нее посмотреть. Ей было тогда четырнадцать, и она всегда была замарашкой. Сутулая, тощая, вечно в синяках и ссадинах, в куцем пальто, которое еле-еле попу прикрывало. Но когда она вышла за ворота СИЗО, мы сначала ее не узнали. Пальто было то же самое, и синяки никуда не делись — но она шла как фотомодель, высоко неся свою голову с дурацкой детской косичкой. Прошла мимо нас — и вдруг медленно обернулась, подмигнула и улыбнулась краешками губ.

И эта улыбка до сих пор мне снится, а ведь уже двадцать лет прошло.

В общем, Джемма вдруг оказалась самой настоящей красоткой. Бабушка моя говорила, что породой она пошла в мать — та тоже считалась первой красавицей. Синеглазая златовласка, отличница, гордость семьи.

Когда Джемма наконец пристрелила папеньку, мать была седой старухой с трясущимися руками.

Через полтора года Джемма закончила школу с золотой медалью и уехала в Москву. Мы отчаянно завидовали, а наши бабки предрекали ей участь проститутки.

Два года о ней ничего не было слышно. Потом вдруг пошел слух, что она работает моделью. Бабки качали головами: сразу же сказали, что ей одна дорога, всем известно, чем эти модели занимаются.

Потом, еще год или два спустя, вышла та статья, в каком-то бульварном журнальчике: Джемма Александрова — русская фотомодель покорила Америку! И фотографии: Джемма на подиуме, Джемма на светском вечере, Джемма, со своей знаменитой полуулыбкой, сидит на подоконнике высоченного окна, а за ее спиной лежит, поверженный, Нью-Йорк.

«Полуголая», возмущались бабки, «срам-то какой!».

В тот год умерла ее мать — мы ждали, что Джемма приедет на похороны, но она так и не явилась.

Зато Джемма появлялась на обложках самых известных журналов, вручала «оскаров» и «грэмми», мелькала то рядом с Джорджем Клуни, то под руку с Джонни Деппом.

Очередной бульварный журнальчик принес сногсшибательную новость: наша Джемма выходит замуж за принца. Принц был самый настоящий, из британской королевской семьи. Правда, в очереди на престол он был то ли двенадцатым, то ли пятнадцатым, но это было неважно.

Бабки сели вязать носочки будущему маленькому принцу (или принцессе), но Джемма не спешила порадовать их долгожданной новостью. Она продолжала выходить на подиум, сниматься для журналов и возглавлять рейтинги самых красивых женщин мира.

И вот новость о прибавлении в королевском семействе: Джемма и принц объявляют об удочерении двух детей из какой-то африканской страны: девочки-сиротки с редким генетическим заболеванием  и ее маленького брата. На фото сияющая Джемма прижимает к груди испуганного малыша, а принц, в строгом сером костюме, держит за руку девочку лет десяти.

Бабки разочарованно выбросили вязание, посовещались и пришли к выводу, что если уж Джемме так охота заниматься благотворительностью, то лучше бы она помогла родному городу.

С появлением детей Джемма успокоилась, осела дома, почти перестала появляться на обложках.

А спустя еще несколько месяцев ее имя снова замелькало в заголовках новостей.

Совершено покушение на британского принца! В принца стреляла его жена, русская фотомодель Джемма Александрова! Принц жив, но находится в тяжелом состоянии! Джемма Александрова арестована!

Мы ничего не понимали. В эту ночь никто из нас не лег спать — мы смотрели новости и силились понять, зачем Джемма снова схватилась за пистолет.

К утру стало известно: Джемма утверждает, что принц пытался изнасиловать их приемную дочь.

Адвокаты британской семьи тут же выставили армию свидетелей, утверждавших, что мисс Александрова — очень сомнительный фрукт. Каким-то образом они раскопали и историю с убитым отцом Джеммы, и то обстоятельство, что Джемма не была на похоронах матери.

Когда Джемму спросили, раскаивается ли она в своем поступке, она ответила: «Жалею, что не убила эту мразь».

Мы только вздохнули — и ежу ясно, что после таких слов британская монархия Джемму в порошок сотрет.

Приговор был обвинительным, Джемма отправилась в тюрьму, и я думаю, ей крупно повезло, что осталась жива. Был бы принц не двенадцатым, а, скажем, третьим в очереди на престол, то Джемма так легко бы не отделалась.

Наш МИД требовал экстрадиции, но британцы предпочли оставить Джемму под своим присмотром.

Первое время о Джемме много писали, образовалось целое движение в ее поддержку, но как только газеты потеряли к ней интерес, все сошло на нет.

Следующие три года о Джемме помнили только мы. Я отметил в календаре дату, когда ее должны были освободить. Считал недели. Потом дни.

На исходе второго года я написал ей письмо. Не только от себя, от всех нас. Просто несколько дежурных строк. Что мы ее помним. Что всегда ждем. Что готовы помочь.

Она не ответила.

Джемма вышла из тюрьмы под Новый год.

Наш город завалило снегом, самолеты не летали, и мы волновались, как Джемма доберется домой.

Почему-то никто не сомневался, что теперь-то она точно вернется.

Но она не приехала.

В прессе ее освобождение прошло незамеченным. Только одна малотиражная лондонская газетенка опубликовала пару строчек и нерезкую фотографию Джеммы: в пуховике, в капюшоне, закрывающем лицо. Я все равно распечатал ее, положил в свое досье — и принялся ждать.

До весны о Джемме ничего не было слышно. «Конечно», — причитали бабки, — кому она нужна-то теперь. Ясное дело, проституткой станет».

Но Джемма снова всех удивила.

Не просто какой-то журнал — американский «Вог». Не просто какой-то фотограф — сама Энни Лейбовиц. Фотосессия, которая потом войдет во все учебники — черно-белые фотографии Джеммы в тюремном дворе. Джемма, обнаженная, спиной к зрителям, вскидывает руку с пистолетом. Джемма в арестантской робе, лицо в тени, ярко освещенные руки на прутьях решетки. И последняя фотография — крупный план. Джемма смотрит прямо в камеру. Улыбается краешками губ. Через всю щеку — толстый бугристый шрам.

За фотографиями следовало интервью. Джемма рассказывала о своей жизни в тюрьме. О том, как тяжело ей пришлось поначалу — иностранка, да не просто иностранка, а русская; модель — да не просто модель, а девушка с обложки, не понимавшая и половины тюремного жаргона, она была в тюрьме вдвойне, втройне чужой.

Джемма призналась, что она долго терпела — тычки, насмешки, издевательства — но чем больше она терпела, тем злее, тем больнее ее били. И однажды она не выдержала. В ответ на очередное оскорбление тихая, молчаливая Джемма вдруг вцепилась своей обидчице в волосы.

Началась драка. Кто-то выхватил нож. Джемму полоснули по щеке, по плечу. 

«Я не помню, как нож оказался у меня в руке. Я вообще смутно помню эту драку. Но я очнулась в тот момент, когда занесла нож над горлом своей сокамерницы. И поняла, что опять чуть не убила человека», — рассказывала Джемма в интервью.

На шум прибежали охранники, драку разняли, Джемму отвели в медпункт. Зашили щеку.

С тех пор ее никто не трогал.

После этой публикации Джемма снова стала звездой.

Она выходила на подиумы, загадочно улыбаясь, и шрам полумесяцем изгибался на ее щеке. 

Ее называли русской Джокондой. Все хотели знать о ней все. Но после той публикации в «Воге» Джемма не дала ни одного интервью. Впрочем, недостатка в информации не было: папарацци следовали за ней по пятам. Мое досье пухло как на дрожжах.

Потом Джемма потребовала у бывшего мужа право опеки над приемными детьми. Британская монархия предпочла уладить дело миром: мальчик остался у принца, а Джемме отдали девочку. Впрочем, ребенок был совсем не подарком: в дополнение к генетическому заболеванию у девочки диагностировали расстройство аутического спектра.

Джемма улыбалась и отвечала, что диагнозами ее не напугать, ведь с детьми самое главное — это любовь.

Девочка все время ездила с ней.

Прошло полгода. Джемма моталась с одной съемки на другую. Она была лицом «Шанель», записала песню с Полом Маккартни, ее прочили на роль очередной девушки Бонда. И я не сомневаюсь, что она получила бы эту роль. Но вдруг разразился очередной скандал.

Однажды ночью соседи Джеммы вызвали полицию: они утверждали, что слышали детские крики и подозревают, что Джемма бьет свою дочь.

Медицинское освидетельствование подтвердило факт побоев: у девочки были синяки и ссадины.

В прессе поднялась волна осуждения. Бить ребенка — недопустимо, бить больного ребенка — за гранью добра и зла. Джемма в одночасье стала изгоем.

Она пыталась оправдаться. Даже пришла на телешоу, одно из тех, где полощут чужое грязное белье, и рассказала, как тяжело ей оказалось с больной дочкой. Истерики чередовались с приступами агрессии: девочка кусалась и царапалась, была совершенно неуправляемой и непредсказуемой.

Джемма призналась, что у нее просто сдали нервы. 

— Почему вы молчали об этом раньше? Почему не обратились к психологу? — спросили ее, и Джемма только пожала плечами.

Они так и не поняли ничего про Джемму. Она не из тех, кто просит помощи.

После этого скандала с Джеммой разорвали контракты все крупные фирмы, продукцию которых она рекламировала. Ее перестали приглашать на съемки. И о ней перестали писать.

В том году мы отмечали 400-летний юбилей нашего города. Спустя два месяца после скандала с Джеммой я сидел на совещании, посвященном подготовке к юбилею.

К тому моменту я уже несколько лет работал в администрации помощником заместителя мэра по социальным вопросам. Считалось, что я сделал неплохую карьеру, родители мной гордились. А я был рад, что у меня есть выход в интернет и цветной принтер.

На совещании обсуждали подготовку к празднованию юбилея, а я думал о Джемме — о ней ничего не писали уже целый месяц, и я не знал, где она и как.

Мэр требовал свежих идей, подчиненные уныло креативили, предлагая народные гуляния, ярмарки и прочие стандартные увеселения.

Мэр недовольно морщился. Потом кто-то обронил:

— Можно какую-нибудь знаменитость пригласить... 

Мэр милостиво кивнул.

Я понял, что это мой шанс.

Я быстро убедил шефа, что Джемма — то, что нам нужно. Родилась в нашем городе, известна на весь мир, еще и ребенка у нее отобрали не пойми за что в этой Америке. Мэр дал согласие. Мы подготовили приглашение, и я сам отправил письмо Джемме.

На следующий день пришел отказ. Я выбросил его в мусорную корзину и написал Джемме еще одно письмо. И еще одно. И еще. Я написал ей, сколько у нее поклонников в нашем городе. Пообещал присутствие на мероприятии первых лиц нашего края. Выбил ей гонорар в три раза больше изначального. Придумал благотворительную акцию в помощь детям-инвалидам.

Она согласилась.

Мы с шефом встречали ее в аэропорту. Джемма прилетала всего на один день, и я представлял себе, что она обрадуется, увидев меня. Мечтал, как мы пройдем с ней по родным местам. Как сходим в нашу школу. Как я покажу ей могилу матери.

Я купил бутылку вина — самого дорогого, которое было в нашем магазине. Если вдруг она захочет зайти ко мне домой.

Она меня не узнала. Скользнула по мне взглядом, улыбнулась и отвернулась.

Попросила, чтобы ее отвезли в отель. И не беспокоили.

Вблизи было видно, что под глазами у нее темные круги. И шрам совсем не так красив, как кажется на фото.

Я помог ей отнести вещи в номер. Не удержался, взял ее за руку. Спросил:

— Джемма, ты меня помнишь?

Джемма выдернула руку, улыбнулась:

— Ну конечно!

И захлопнула дверь перед моим носом.

Она вышла из номера только для того, чтобы отработать мероприятие. Сказала дежурные слова. Раздала автографы. Сфотографировалась со всеми желающими. И улыбалась, улыбалась своей знаменитой полуулыбкой.

Потом она вдруг подошла ко мне. Я на секунду даже перестал дышать: может быть, сейчас попросит проводить ее в отель? Или захочет погулять по городу? Или...

Но она сказала:

— Простите... Когда вы сможете прислать мне фотографии?

На следующее утро мы провожали ее в аэропорт. Сейчас я вижу эти кадры, как в замедленной съемке: аэропорт, вип-зал, шеф произносит слова благодарности и целует Джемме руку. Джемма подхватывает свою сумку, прощается. Дарит нам напоследок еще одну фирменную улыбку. И в этот момент мне бешено хочется схватить ее за плечи и как следует тряхнуть, чтобы она перестала улыбаться.

Едва добравшись до дома, Джемма опубликовала на своем сайте сообщение о благотворительной акции в помощь детям-инвалидам. Разместила фотографии — очень трогательные. Написала, что планирует и дальше помогать детскому дому в своем родном городе, и начинает сбор средств в его поддержку.

Через пару часов новость появилась и в некоторых СМИ: пусть не первой линии, но все же.

Я подумал, что скоро Джемма снова будет улыбаться нам с обложек.

Вечером я открыл вино, которое купил для Джеммы. И медленно, одну за другой, просмотрел все фотографии из моего досье. На всех фотографиях — одна и та же улыбка. Из года в год, из кадра в кадр.

Я сложил все фотографии обратно в коробку. Снял со стен постеры. Собрал журналы. И вместе с пустой бутылкой вынес на помойку.

Оставил себе на память один кадр. Тот, который существует только в моей голове. Тот, на котором Джемма вскидывает голову с дурацкой детской косичкой и улыбается мне краешками губ.

Лада Щербакова. НЕпутевые истории

Оглядываясь назад и вспоминая НЕпутевые истории своей юности, я часто представляю на своем месте моих детей — одних, заблудившихся в холодном мраке подмосковных окраин или зарывшихся в песок на ночном пицундском пляже. Холодею от ужаса и понимаю, что все всегда заканчивалось хорошо по единственной причине — мы были слишком молоды, чтобы сомневаться в бесконечности жизни. Мы доверяли Вселенной и получали то, во что так искренне и безгранично верили, — счастливую развязку.

Рига

Первый впрыск адреналина произошел спустя пару месяцев после поступления — мне едва исполнилось семнадцать. Тоскливым ноябрьским вечером, царапающим окно мелким холодным дождем, я и Ленка, моя соседка по комнате в общежитии, решили внести в наши студенческие будни какое-нибудь разнообразие. «А что, если нам куда-нибудь съездить?» — спросила я. Вопрос был скорее риторический. «А что — слабо?», — с неожиданным энтузиазмом откликнулась Ленка, всем своим тщедушным видом напоминавшая мышку. Авантюризма в ней оказалось больше, чем килограммов. «А куда?». «А давай в Ригу!», — предложила я. В Риге жила моя новая знакомая, которая завалилась на математике и уехала домой, оставив Москве свои слезы, а мне — номер телефона и приглашение в гости.

Сказано-сделано. Собравшись в три секунды, помчались на вокзал. За 10 минут до отхода поезда мы протиснулись к заветному окошку на Рижском вокзале: «ДВА-БИЛЕТА-ДО-РИГИ-НА-БЛИЖАЙШИЙ-ПОЕЗД-ПОЖАЛУЙСТА!». Покосившись в экран, пожилая кассирша лениво постучала пальцем по клавишам и вскинула нарисованную бровь: «Есть билет! Один!». «Как один, нам нужно два?! Поищите, пожалуйста!», — заголосили мы, пританцовывая от нетерпения. Наш поезд уже пускал барашки и призывно посвистывал. «Так что — берете или как?», — выжидающе уставилась на нас тетка в окошке. Оценив градус раздражения напиравшей позади очереди и количество оставшихся минут, мы схватили билет и бросились на перрон. С проводницей повезло — в вагон она нас пустила, но остаться вдвоем на одной полке не разрешила, ожидался контроль. «Идите-ка вы, девочки, в вагон ресторан, — предложила она, но раньше трех ночи не возвращайтесь!». 

В вагоне-ресторане мы расщедрились на чай, чем сразу обратили на себя внимание юркого официанта с угодливой улыбкой. Слово за слово, мы ему свою непростую ситуацию обрисовали. Парень живо изобразил неподдельное сочувствие и готовность прийти на помощь. От денег он решительно отказался. Обратную сторону его бескорыстия мы обнаружили достаточно быстро. В качестве места для временного пребывания нам была предложена пыльная каморка, до отказа набитая вагонным инвентарём. «Ну что, девчата, — глупо похихикивая, спросил почему-то раскрасневшийся официант, — кто со мной?». В общем, половину ночи мы с Ленкой, вооружившись метлами и кочергами, сидели в тесной каморке и держали глухую оборону. Ближе к утру наш «спаситель» наконец оставил попытки получить законную мзду за свою доброту, и мы перебрались в свой вагон. Остаток пути мы провели роскошно — растянувшись вдвоем на показавшейся нам царским ложем плацкартной полке.         

В Риге мы снова оказались без места для ночлега — дозвониться до подруги не удалось, а денег на гостиницу у нас не было. Погода стояла паршивая, город был мрачен и сер — и улицами, и лицами. Временное спасение от пробирающей до костей прибалтийской промозглости мы нашли в Домском соборе: от органа, тепла и выпитого накануне глинтвейна мы слегка размякли, согрелись и вернулись к сырой действительности абсолютно умиротворенными. Побрели в близлежащий скверик и плюхнулись на лавочку. Рядом с нами сидела благочестивого вида старушка — она кормила озябших голубей кусочками хлеба. Уже темнело, и идти нам было абсолютно некуда. Поэтому доброй бабушке с голубями, услышавшей наш разговор и предложившей ночлег, мы доверились полностью и безоговорочно. В общем-то, выбора у нас особо не было. Да и сил тоже. Впереди маячила теплая постель и горячий чай, о чем тут размышлять?

Рижская окраина оказалась столь же невыразительна, как и любая другая, — серые обшарпанные пятиэтажки, тощие деревца, заплеванные тротуары, которых не касалась метла дворника, и бабушкина квартира под стать. Хотя нет, внутри все было гораздо хуже. Такой квинтэссенции убогости я в своей жизни еще не встречала: выцветшие пару десятилетий назад обои, кое-где подклеенные синей изолентой, перекосившийся в старческом сколиозе подоконник, изъеденные молью коврики, ржавый неопределенного цвета чайник, возвестивший о долгожданном кипятке неожиданно молодым пронзительным свистом.

Выпив пустого чаю (от подозрительного вида и запаха пирожков с печенкой мы отказались) и выслушав положенную порцию старческих жалоб на жизнь, мы отправились спать. Нам опять пришлось делить одну кровать на двоих, но на этот раз условия оказались и впрямь «пятизвездочные» — двуспальный со страшным скрипом разложенный диван. «Ох, только бы без клопов!», — успела подумать я и провалилась в сон.

Посреди ночи я проснулась от странного звука: рядом с кроватью слышалось монотонное бормотание, поскрипывали половицы. Приоткрыв глаза, я обомлела от ужаса: это был тот самый неподдельный ужас, который описывают в плохих книжках, — когда теряешь способность двигаться и кричать, по жилам расползается антарктический холод, а волосы торчат перпендикулярно голове, как в мультиках про Тома и Джерри. Рядом с нашей кроватью в белой ночной рубашке до самых пят (как в саване — мелькнула шальная мысль) стояла бабушка. Она смотрела на нас пустыми немигающими глазами. Ее губы нашептывали непонятные слова, а в ее руке … В руке она держала молоток и плавно раскачивала его над нашими головами! «Мне снится кошмар», — подумала я и покосилась на Ленку. «Не снится», — поняла я, увидев ее выпученные глаза и перекосившийся от немого вопля рот.

Всю ночь мы снова держали оборону: бок о бок, вжавшись в стенку, мы ожидали первого луча рассвета с не меньшей надеждой, чем герои известного фильма Тарантино. Ранним утром бабушка дематериализовалась, путь к двери оказался свободным, и мы сбежали. Бесконечно долго шатались по так отчаянно сопротивлявшемуся нашему присутствию городу. Помнится, даже поесть толком нигде не могли, с боем прорвались в детское кафе. «У нас только с детьми, гражданочки!», — перегородила нам дорогу мощной грудью официантка в кокетливом фартучке. Озверев, я схватила Ленку за шиворот и сунула ее под нос ошалевшей Фрекен Бок: «Вот мой ребенок! Она у меня крупненькая!». После чего решительно двинулась внутрь и бросила на подхваченный на лету поднос порцию пюре с фрикадельками.

Уехали мы, слава Богу, уже с двумя билетами. В Москве мы быстро пришли в себя и рассказывали про наши злоключения весело и непринужденно, живо изображая в лицах похотливого официанта и сумасшедшую бабку. Да и спали хорошо — кошмары не снились. Правда, время от времени догонял неизвестно откуда взявшийся запах жареных пирожков с печенкой …

В Риге я больше никогда не была.

Ялта

А ровно через год в таком же тоскливом ноябре мне и моей подружке Анечке нестерпимо захотелось немного солнца. Зима в Москве надвигалась решительно и надолго. Она просачивалась сквозь наспех забитые поролоном рамы, обрушивала на город тяжелые усталые тучи, билась в окно колючими замерзшими каплями. Душу бередили воспоминания о нежных объятьях Черного моря, горячем пляже и безудержной вакханалии студенческого лагеря. Мы жевали безвкусные бутерброды с резиновым сыром, закрывали глаза и представляли сочащиеся горячим маслом хачапури с выпуклыми яичными глазами. В памяти всплывал огромный пунцовый арбуз, лопнувший под безжалостным абхазским ножом с почти эротическим хрустом… Мы хохотали до упада, вспоминая мой коварный белый купальник. Я купила его накануне в элитной Березке на выпрошенные у двоюродной бабушки чеки. Намокнув в воде, он стал… абсолютно прозрачным!!! Местные матроны, увидев выходящую из воды обнаженную нимфу, набрасывали на голову своим детям полотенца и обзывали меня скверными словами. А мужики смотрели счастливыми округлившимися глазами, не замечая праведного гнева своих супруг.

В новую порцию воспоминаний мы погрузились на следующее утро уже в самолете, следовавшем рейсом Москва — Симферополь. В Ялту на перекладных мы добрались уже ближе к вечеру и сразу побежали в туристический пункт — нужно было оформиться в гостиницу. Ночевать у какой-нибудь сумасшедшей бабки или на лавочке в парке не входило в наши планы. Что-то мне подсказывало исход этого визита: мест на ближайшую ночь не оказалось. «Та вы, девчата, не переживайте. Я вам на завтра таки хоромы дам, аж в самой «Массандре»! И «Интурист» рядом!», — распорядительница туристических судеб заговорщически подмигнула. Сережки в ее ушах напоминали люстры в Большом театре. «А сегодня нам как?!» — возопили мы. «Та, таки красотки, не пропадете», — тетка сверкнула своими люстрами и выписала нам пропуск в отложенный на завтра рай. 

Куда направить свои стопы двум юным девам на пороге южной, но отнюдь не теплой ноябрьской ночи? В Ялте все дорогие ведут только в одном направлении — к морю. Мы поплелись на пляж и, подложив под голову рюкзаки, плюхнулись на еще не остывшую гальку. Крадучись, подступала ночь. Солнце неторопливо сползало за горизонт. Мы смотрели сквозь облака, подставляли лицо теплому морскому ветру, бросали в прозрачную воду мелкие округлые голыши. Было очень тихо, как будто выключили звук, а город спрятался за невидимой ширмой, оставив нас наедине с морем.

Стало холодать. «Ну, и?», — мысленно спросила я, вглядываясь в помрачневшее небо. Прошло минут 10, ветер подул сильнее, зашелестела галька. В метрах пяти от нашего лежбища остановилась фигура. Слегка потрепанная фетровая шляпа, несколько старомодное, но не утратившее элегантности пальто, палочка, темные, слишком яркие на фоне глубоких морщин глаза. «Добрый вечер, уважаемые леди, не помешаю?». Пожилой мужчина осторожно, не сгибая левую ногу, присел на валун. «Простите, что навязываю свое общество, но у вас такой растерянный вид, возможно, мне показалось… Может быть, вам нужна помощь?». «Дежавю», — пронеслось в голове. Я молчала, осознавая фатальную  неизбежность предстоящих событий.

Наш спутник оказался владельцем весьма симпатичного домика в пригороде Ялты, такого же старомодного, как и он сам, вдовцом, астрономом и немножко поэтом. Он долго извинялся за неказистый ужин, налил нам по рюмке тягучей крымской мадеры, читал стихи, рассказывал о звездах. От второй рюмки я решительно отказалась, забилась в угол дивана и мрачно молчала. Подруга моя, напротив, раскрасневшись от вина, весело лопотала, с неподдельным любопытством заглядывала в телескоп, восхищалась стихами, время от времени бросая на меня неодобрительные взгляды. 

Прежде, чем лечь в постель (опять, опять одна кровать на двоих!), я придвинула к двери стул, на него положила наши рюкзаки, а сверху зачем-то водрузила кроссовки. Спала я плохо, ворочалась, прислушиваясь к ночной тишине. Мерещились тени, наскакивали звуки. Проснулась я от резкого стука. Вот оно, началось! Я вжалась спиной в стену и сбросила остатки сна. Сквозь прозрачные слегка подрагивающие занавески в комнату заглядывало солнце, стул с рюкзаками и кроссовками стоял на месте, обезоруживающе пахло сырниками. В дверь стучали: «Юные леди! Просыпайтесь! Завтрак готов!».

Хозяин снова извинялся — за то, что разбудил нас так рано (было 10 утра): нога, понимаете ли, нога, процедуры, пора в поликлинику. Он сварил нам кофе, подарил книжку своих стихов, показал дорогу к Массандре и… так и не сделал ни одной попытки оправдать мои подозрения! Облегчение, стыд, радость? Неет! Я была скорее разочарована…

К Массандре мы добирались вдоль берега по горной тропинке. Было еще по-утреннему прохладно, но день обещал быть теплым и ласковым. Море наливалось глубокой синевой, мы ловили лучи не по-ноябрьски яркого солнца, жмурились, хватали глазами бесчисленных солнечных зайчиков, строили планы. На день, два, неделю, год, целую жизнь. И были бесконечно беспредельно невозмутимо счастливы.