Платье Евы

Солистка самого известного в стране оркестра — 20-летняя пианистка Ева — живет под влиянием нарциссичной матери и делает каждое движение на сцене по ее указке, ведь главное — это «умение себя подать». Ева влюблена не в тонкого скрипача Илью, а в «крепкого» дирижера Чудакова, — потому что так нужно.

Но всё внезапно меняется, когда Ева впервые решает отстоять границы и выбирает свой вариант концертного платья. Платье начинает выражать настоящие мысли героини и поступает так, как она сама не решалась. К чему может привести бунт человека, который устал жить под давлением, — читайте в рассказе «Платье Евы» драматурга Тони Яблочкиной, номинантки премии «Золотая маска» и участницы шорт-листа «Любимовки», по пьесам которой идут спектакли в «Электротеатре Станиславский».

В двадцать лет Ева была уже солистка самого известного и громкого в стране оркестра. Громкого в прямом смысле слова. Чудаков, дирижер оркестра, тоже еще молодой, но возраста своего нигде не указывающий, был высокий, крепкий, с крепкими руками, крепким туловищем и даже с крепкими волосами. Управлял он оркестром так же, своей крепкой рукой. От чего оркестр слаженно и технично гремел. Исключение, разве что, было, когда солировал Илья — первая скрипка: худой, тонкий, тоже высокий, и очень чувствительный к музыке. Чудаков Илью не любил, но во время выступлений (всегда в больших и самых лучших залах) жал руку только ему, после каждого произведения только на него одного показывал зрителям, тем самым Илью выделяя. Илья скромно вставал, поворачивался к коллегам и пытался как-то на них тоже «указать», чтобы и другим досталась часть аплодисментов. Но речь не о них. И Илья, явно одаренный больше остальных, и Чудаков в этой истории — только фон для Евы.

Ева никогда не анализировала, кто ей ближе: Илья с его «тонкостью» или Чудаков, но влюблена была в Чудакова. Так было нужно. Она — молодая солистка. Он — все-таки дирижер. То, что Ева стала солисткой в двадцать, — заслуга ее матери. И немного отца, который сделал все возможное, чтобы Ева солировала именно в этом оркестре. Никаких историй о том, что мать Евы была неудавшаяся пианистка, и вот поэтому переложила свою мечту на дочь, здесь нет. Мать Евы была «просто женщина», но «женщина» настолько удавшаяся, что ей было абсолютно все равно, кем вырастет дочь, лишь бы та тоже была «удавшейся». Чтобы ее — молодую, светловолосую, высокую можно было предъявить публике как еще один экземпляр себя.

Сколько времени Ева занималась, какие успехи делала, было личным делом Евы. Не пошла бы музыка, пошло бы другое. Главное, о чем мать часто говорила, — это «умение себя подать». А это умение можно использовать в любой сфере. Поэтому с первых своих выступлений Ева знала, как тщательно нужно продумать наряд, как сесть за инструмент, как отводить руку, как отбрасывать волосы. Все это сразу завораживало публику. А вместе с превосходной техникой исполнения, которая действительно у Евы была, создавало ощущение, что есть и талант.

Когда готовились к выступлению в «Большом зале», а готовились они всегда вместе с мамой, Ева, как обычно, надела платье, в котором собиралась солировать, и села за инструмент. Мать расхаживала вокруг нее в тонком шелковом халате, длинном и невесомом, смотрела со стороны и давала советы, как в этом «сложном» платье двигаться, чтобы оно «жило». 

— Платье должно жить, — часто повторяла мама. — Не сковывай платье, отпусти платье, дай ему посыл, вот так, смотри, как заиграло!

И платье правда играло. Все состоящее из тонких блестящих нитей, расшитых мелкими пайетками серебряного цвета, которые вспыхивали то тут, то там, оно говорило, шептало, смеялось, раздавало улыбки и иногда даже пританцовывало. Когда платье начинало «танцевать», мать раздражалась. Это она считала чрезмерной свободой и тут же его (платье) осаживала. Точнее, осаживала Еву, а Ева уже «успокаивала» платье. Репетировали долго, особенно перед этим выступлением. Сначала все шло легко, потом легкость куда-то ушла, потом началось покалывание, мышцы сводило, а мама все никак «не могла уловить характер платья» и то, как с ним взаимодействовать. В конце концов она заявила, что платье слишком «сложное», и нужно его заменить.

Замена платья значила, что сейчас Еве предстоит поспать несколько часов, а потом сесть репетировать в новом.

— Я хочу это, — сказала вдруг Ева.

Мать даже как-то немного дернулась, но ответила спокойно.

— Оно неудачное, и ты с ним не справишься.

— Я хочу это.

Еву будто заело. Она и сама не понимала, почему вдруг взялась спорить. Скорее всего, ей просто хотелось выспаться перед концертом, а ранний подъем, новый наряд… Хотя обычно ее это не пугало, а тут, вдруг… Ева будто слышала свои слова со стороны, но остановиться не могла.

— Хочу это, — повторила Ева.

— Это будет провал, вот увидишь, — спокойно, но жестко бросила мать и вышла.

— Хочу это, — еще раз повторила Ева непонятно кому, потому что мамы в комнате уже не было.

Платье улыбалось.

Ева встала у окна, посмотрела на заспанный город, провела рукой по платью и тоже ему улыбнулась. Ей вдруг стало легко и как-то по-детски весело. Будто завтра не важное выступление, а какой-то праздник. Какой — Ева никак не могла вспомнить, какой-то весенний. То ли ее день рождения, хотя он только в конце апреля, то ли восьмое марта, хотя восьмое прошло. Что-то там было еще между этими числами (так казалось Еве), но что, она никак не могла понять. Потом Ева села в кресло, обхватила себя руками, прижала платье и уснула. А платье все шептало ей какую-то детскую сказку, или это была не сказка, а придуманная на ходу история. И шепот этот, которого Ева раньше никогда не слышала, так как спать ее никто не укладывал, казался самым знакомым и родным.

Утром ее разбудила мать. Она вошла в комнату уже раздраженной, будто знала, что застанет Еву все еще спящей и в одежде. При этом мать сделала вид, что удивилась.

— Ты с ума сошла?

Ева открыла глаза, улыбнулась (не маме, а какому-то хорошему предчувствию) и поправила платье.

— Снимай немедленно и иди в душ.

Ночью Ева не совсем спала, или ей так казалось. Она сидела в кресле с закрытыми глазами, слушала и представляла, как утром в комнату войдет мама, что она скажет, как удивится и тут же потребует снять платье. А она откажется. На секунду Ева оказалась в платье на сцене «Большого зала» (видимо, под утро все-таки провалилась в сон), платье кланялось зрителям, сверкало и подмигивало Чудакову. Под утро Ева уже точно не спала, а ждала с закрытыми глазами, когда за дверью послышится топот мелких маминых шагов.

— В душ! — вдруг скомандовал мамин халатик, нависая над Евой.

Ева подавила смешок, потому что мамин халатик говорил голосом, который совершенно ему не подходил, — четким, резким и с басистыми мужскими нотками. Ева встала и поплелась в душ, мама последовала за ней. В ванной комнате обе встали друг напротив друга по стойке смирно: мама ждала, когда Ева снимет платье и залезет в ванную, а Ева, когда мама выйдет.

— Ну? — сказала мама.

— Ну? — повторил ее халат тем же тоном.

Ева пожала плечами, быстро залезла в ванную и задернула шторку.

— Ты с ума сошла? Куда в платье?

Резко полилась вода. Мама отдернула шторку, ловко закрыла кран, схватила Еву за руку и, необъяснимо как, быстро вернула ее обратно.

— Ему понравилось купаться, — улыбнулась Ева и осторожно потрогала намокшие пайетки.

— Это бунт! — сказал халат маме.

— Ясно, — ответила мама, то ли халатику, то ли Еве, — стой так.

Она быстро намочила полотенце и начала протирать Еву, будто это привычное дело. Тщательно протерла шею, открытую грудь, подняла по очереди руки и протерла подмышки, проследила, чтобы Ева умылась и почистила зубы. Потом включила фен и принялась сушить платье. Платье хохотало от щекотки, а Ева ощупывала каждую пайетку и успокаивающе его поглаживала.

— Сейчас пройдемся отпаривателем — и готово. Есть будешь стоя.

Ева кивнула.

Потом Еве показалось, что она ненадолго задремала, прямо где-то между ванной и кухней, а когда открыла глаза, то увидела обеденный стол, отца, который активно стучал ложкой о тарелку с супом, маму, которая ничего не ела и потягивала кофе, и себя, Еву, прямо перед ними с тарелкой в руках. Что было в тарелке Ева почему-то не могла разглядеть, но четко услышала, как отец спрашивает у мамы.

— Почему она (Ева) ест стоя?

— Чтобы платье не помять.

— А, — протянул папа.

Отец вообще редко обращался к Еве напрямую. Он просто не знал, как с ней говорить. А когда происходило что-то выбивающееся из обычного распорядка, уточнял детали у мамы. Дальше диалог родителей пошел о том, во сколько их с мамой отвезти, во сколько встретить, что-то про то, что отец опять не попадает на концерт (он никогда не попадал) и мамины сожаления (она на самом деле никогда не сожалела). Ева особо не вслушивалась, так как все это знала наизусть, а вот платье даже наклонилось вперед и как-то притихло, чтобы ничего из сказанного не упустить. Ева хихикнула и тоже наклонилась вперед, передразнивая его любопытство.

Мама уже несколько раз поглядывала на Еву, потом решительно встала и со словами «ты же ничего не ешь» взяла тарелку, вилку и начала ловко ее кормить. Ева с демонстративным смирением убрала руки за спину, и то игриво ловила вилку ртом, то уворачивалась, то плотно сжимала губы и мотала головой. Мама раздраженно улыбалась и все время приговаривала «давай, давай». Халат повторял все ее движения и тоже басил «давай», от чего Ева и платье сгибались пополам в приступах смеха. Отец несколько секунд наблюдал эту картину, потом встал и, протянув свое привычное «м-да», вышел.

***

Ева бежала по коридору «Большого зала» уже одна, без мамы. Обычно мама была рядом с ней до самого выхода на сцену, но сегодня куда-то подевалась. Пока Ева бежала, то все пыталась вспомнить, куда она, мама, пропала. Потом вроде вспомнила, что сама уговорила ее посмотреть выступление не из-за кулис, как обычно, а из зала. Потом увидела Чудакова, который бодро шагал ей навстречу своей крепкой походкой.

— Вот это платье! — громко сказал Чудаков.

Ева довольно улыбнулась и покружилась. Чудаков приобнял ее одной рукой за талию и чмокнул в лоб. Тут Еву будто что-то дернуло, и она резко отшатнулась от Чудакова.

— Что такое? — спросил Чудаков тем же веселым голосом.

Ева опустила голову и стала рассеянно смотреть по сторонам, пока не поняла, что это платье дернуло ее в сторону.

— Платье, — ответила Ева и пожала плечами, как бы извиняясь.

— Понял. Не помну.

Чудаков, сдаваясь, поднял руки вверх, подмигнул Еве и застучал по коридору каблуками своих ловких ботинок. Ева наклонила голову, посмотрела на каблуки и услышала вроде бы свой голос: «Он же и так высокий, зачем такое?» — и вдруг испуганно оглянулась по сторонам, будто это сказал кто-то другой. Пока она шла в гримерку, мысль о каблуках Чудакова шла за ней в самых разных вариантах. Туда же примешивалось то, что икры у него такие мясистые и крепкие, что их не скрывают даже классические брюки прямого кроя. «Очень противно», — подумала Ева и призналась себе, что это все-таки ее мысли. «Интересно, а где были его ноги, когда он был без одежды? Я же должна была их видеть. Или нет. Обычно темно, наверное, поэтому. Интересно, а обычная обувь у него тоже на каблуках? Никогда не обращала внимания». Тут Ева начала вспоминать все моменты, когда она могла видеть уличную обувь Чудакова: вот он садится в такси, вот переступает порог гостиничного номера, где они иногда встречались, вот идет по улице. Ног нигде не было видно. «Странно», — подумала Ева.

Потом она поняла, что сидит на диване в гримерке. Видимо, снова неожиданно задремала. Напротив стоял Илья, он хмыкнул, глядя на ее платье, и в этот момент Ева открыла глаза. Она машинально прикрыла платье рукой и очень смутилась. Илья повторил слова Чудакова «красивое платье», но с какой-то совсем другой интонацией, от которой Еве почему-то резко захотелось плакать. Такие приступы слезливости с ней иногда случались, и почему-то всегда рядом с Ильей. Будто давным-давно что-то между ними случилось, но что именно все забыли.

— Что? — переспросила Ева, хотя слышала его слова.

— Красивое платье, — повторил Илья. Улыбнулся и вышел.

И тут у Евы покатились слезы, покатились так быстро и неожиданно, что платье не успело увернуться. Оно фыркнуло, пару раз отсморкнулось и стало недовольно скручиваться.

Ева вскочила, схватила платье по бокам обеими руками, крепко сжала и побежала ждать своего выхода рядом с кулисами. Тут она встретила маму, которая начала что-то цедить сквозь зубы, но что именно Ева никак не могла разобрать. Оркестр на сцене настраивался, звуки тонули, а она вдруг начала крутить в голове произведение, которое ей предстоит играть. Почему-то именно сейчас Ева в первый раз осознала, зачем на самом деле стоит за кулисами. Посмотрела на большой зал, заполненный людьми, и пришла в ужас от того, что ей сейчас предстоит. Она собралась что-то крикнуть Илье, который уже был на сцене, но ее перехватила мама.

— Ты вообще не собрана, ты что, плакала? Что вообще…

Шум оркестра заглушил слова мамы, а Ева вдруг вспомнила, что мама должна быть в зале.

— Почему ты не в зале?

— В каком еще зале? — процедила мама. — Соберись.

— Иди в зал.

— Вот, что значит не спать перед выступлением.

— Иди в зал, — прошипела Ева. И вдруг со всей силы толкнула мать, — иди!

Мать качнулась, и Ева толкнула ее еще раз. Ева бы толкала ее еще и еще, но тут вмешалось платье. Оно заметило, что Чудаков как-то вопросительно на него поглядывает, и потащило Еву на сцену.

Ева села за рояль, по привычке изящно откинула длинные светлые волосы, занесла руку над инструментом и начала играть. Исполняли Моцарта. Обычно, даже во время паузы в своей партии, она никогда не смотрела в зал, а как бы следила за собой со стороны: держала спину, держала голову, держала руку так, как советовала мама. Но тут вдруг она услышала в зале необычную тишину: не тишину восторга, а какую-то замершую, пустую, будто там, в зале, никого не было и ее никто не слушал. Машинально она повернулась, чтобы убедиться, что зал и зрители на месте. Взгляд ее сразу упал на клетчатую юбку в первом ряду. Это была «юбка Чудаковой». Перепутать ее было невозможно, потому что жена Чудакова — какая-то художница, всегда, в любую погоду и в любое время, ходила только в этой юбке. Заметив взгляд Евы, юбка тут же собрала все свои клетки в злобную гримасу и хитро подмигнула сначала одним клетчатым глазом, а потом другим.

Стоит сказать, что Чудакова про роман Евы и своего мужа, конечно же, знала. Она была старше, опытнее и, как сама говорила, относилась «спокойно». Хотя и продолжала ходить на их совместные выступления, чтобы потом язвительно сказать мужу, что «платье Евы, в отличие от исполнения, было прекрасно». С женой Чудаков никогда не спорил.

То, что жена все о ней знает, Ева поняла именно в тот момент, когда «клетку» перекосило. Она чуть не пропустила свое вступление и подхватила его совсем на автомате. Нервно выдохнула, посмотрела на Чудакова, но тот будто не заметил ее замешательства. Илья, наоборот, как-то удивленно наклонил голову, а это значило, что он-то заметил точно. Потом началась его сольная партия, и все вокруг будто оттаяло.

Во время соло Ильи платье Евы вдруг само по себе заерзало на стуле и начало демонстративно покачиваться в такт музыке, привлекая к себе внимание. «Все смотрят на тебя», — повторяла ему Ева, и платье, наконец-то, довольно улыбнулось. В этот момент клетчатая юбка вдруг вскочила с места и своим бойким мелким шагом пошла прямо на них. «Надо сделать вид, что ничего не происходит», — успела подумать Ева, а юбка тут же отвесила платью легкий, но уверенный пинок. Ева чуть качнулась вперед, потом привычным жестом подняла руку и начала играть. Пока она солировала, платье крутилось по сторонам, защищая свой зад.

–

Forte! — крикнуло платье и, когда юбка приблизилась для очередного удара, отвесило ей подзатыльник. На нескольких клетках остались вмятины, но юбка быстро оправилась и снова готовилась к атаке. Платье дернуло Еву, чтобы та пришла на помощь, но Ева не останавливалась. Она чувствовала кожей, что зал шепчет и оживает так же, как во время соло Ильи.

Оставшись один на один с «клеткой», платье подняло страшный визг, но тут Ева сама скомандовала «Forte!» и понеслась вслед за музыкой, совершенно о нем, платье, забыв. Поняв, что помощи ждать неоткуда, платье перешло к нападению: изо всех сил рвануло вверх, ловко перескочило через голову Евы и отвесило «клетке» хук в челюсть. Та сплюнула красным, мерзко хихикнула и понеслась обратно, показывая платью неприличные жесты. Платье тут же рвануло за ней, но споткнулось и растянулось прямо у ног Евы. В зале снова наступила глухая тишина. Юбка спокойно улеглась на коленях хозяйки, и жена Чудакова довольно ее поглаживала.

Ева как раз закончила играть, победоносно вскинула руку и увидела свое блестящее платье, которое валялось внизу, показывая ей «тсс», чтобы никто не заметил его позора. Оно испуганно поглядывало на Чудакова, но он, кажется, даже не повернулся. Илья, наоборот, смотрел в упор с какой-то жалостью и нежностью одновременно. Ева как-то неловко и угловато повела плечами, будто хотела перед ним извиниться.

Последнее, что она помнила, — мать, несущаяся по проходу к сцене.

— Смотри-ка, все-таки пошла в зал, — сказала Ева платью и отключилась.

Платье нервно хихикнуло, сверкнуло на прощанье и тоже закрыло глаза.