Цитадель вкуса

Информационное пространство, информационные потоки — как горделиво звучат эти слова, создавая иллюзию, будто мы способны свободно ориентироваться в виртуальном пространстве информации, управлять потоками, дозировать и смешивать их «по вкусу», словно горячую и холодную воду в умывальнике. Иллюзия потому, что мы давно живем в условиях информационного цунами, и вызвано оно тем, что современные технологии вместе с гордостью за поразительные озарения человеческой мысли всколыхнули такие стихии, которые грозят подмыть самый фундамент нашей цивилизации. О чем речь?

Когда на радостях стали употреблять понятия «информационная революция», «информационный взрыв», то, по сути, обозначили рождение новой поблемы: в самом деле, можно ли с помощью «взрыва» получить нечто цельное? Может ли вал информации, представляющий собой мозаику разрозненных сведений, выстроиться в более или менее цельную и понятную картину, а не осесть в нашем сознании в виде постмодернистского коллажа, становясь источником нарастающей тревоги: ведь если и складывается общая картина, то такая, в которой информационная доминанта все определеннее смещается к полюсу негатива. Даже великие успехи космической науки, заглянувшей в дальние углы вселенной, оборачиваются всеобщим недоумением: неужели до наших подвигов в этом мире никому нет дела? А как же быть с верой в неостановимый прогресс, если мироздание все больше предстает огромным плавильным котлом, находясь в котором трудно расчитывать на пощрение со стороны мировых стихий?

Однако не следует ли из всего сказанного, что если мы не находим источник цельного и позитивного миропонимания в общем потоке информации, то нужно искать его где-то вне потока, в ином измерении? Но тогда, раз мы обо всем этом рассуждаем, может, в нас самих и спрятан ключ к принципиально иному видению проблемы?

В одной французской провинции с незапамятных времен изготовляется особый сорт сыра: чтобы получить нужные вкусовые качества молока, к корове подводят ее теленка, которого она во время дойки должна непрерывно ласкать, иначе покупатель не найдет того вкуса в продукте, за который готов заплатить немалые деньги. О чем это говорит? У нас есть рецепторы, позволяющие определять качество жизни по критериям, далеким от тех, что демонстрируют глянцевые журналы: культурная преемственность, близость природе, тонкость ощущений, уникальность технологии, наконец, социальный статус, позволяющий инвестировать средства в поддержание традиции, — все это сосредоточено в одном чувстве вкуса, который, взятый в широком смысле слова как вкус, и есть та способность, что фокусирует в себе информацию о качестве жизни. Если же учесть, что коннотация вкуса непременно включает в себя оценку эстетических достоинств, то нельзя не видеть особой красоты и в традиции изготовления французского сыра, что тоже не случайно, поскольку эстетические достоинства и жизненные ценности не только неотделимы друг от друга, но их двуединство составляет саму основу нашего существования — это-то и отражено во вкусе.

Казалось бы, что может быть более капризным, переменчивым, более пристрастным, нежели вкус, которому, однако, все почему-то прощается: ведь считается в порядке вещей, что даже у близких по убеждению людей пути могут надолго разойтись, если «всего лишь» не совпали во вкусах — на вкус и цвет товарищей нет. Но почему, в самом деле, «о вкусах не спорят»? Бесполезно: если не по вкусу, никакие доводы не помогут — «аргументы» вкуса иной раз сильнее и убедительнее доводов разума, поскольку намного тоньше схватывают реальную природу явлений.

В феномене вкуса поражает, прежде всего, диапазон: от гастрономии до эстетики, от предпочтений кулинарных до художественных, определяющих в итоге стиль эпохи. Выходит, вкус не такая уж эфемерная вещь, раз на потакание этой деликатной способности, если говорить о моде или дизайне, издавна тратятся безумные деньги: реклама, дома моды, салоны, кутюрье, дефиле и пр. Вспомним и то, что буквально «на вкус» открывались материки, когда в поисках пути в Индию — за корицей, имбирем, мускатным орехом — натыкались то на Кубу, то на Америку, то на неведомый ахипелаг. Вкус Париса, отдавшего предпочтение Афродите (рядом с Герой и Афиной), стал причиной Троянской войны, а вкусовой выбор князем Владимиром византийского церковного канона, в котором, по легенде, не последнюю роль играла красота богослужения, предопределил принятие православия на Руси. Все это проявления вкуса, в котором угадывается какой-то важный регулятор, способный консолидировать огромное множество людей. Потому и любая трансформация социума начинается с «подвижек» в области вкуса. В том числе и такая, при которой изменения носят деструктивный характер — ведь, как учит история, даже технологически развитое общество не гарантировано от распада, если недооценивать тонких технологий, к которым умело прибегает древний Хаос.

Он приходит изнутри, из недр личности, поражая сначала наш орган вкуса и пытаясь тем самым разрушить корневую связь эстетического и ценностного чувства. Так, приход фашизма в странах Европы предваряло распространение милитарной эстетики парадов, монументальных зрелищ и факельных шествий. Тогда не только рядовой обыватель, но и люди привилегированных слоев соблазнились средневековой магией, военными ритуалами и образами низколобых атлетов. Это должно было «лечь на душу»: одной демагогией и посулами бюргера в окопы не загонишь — требовалось взломать вкусовой барьер, оберегавший привычные добродетели, восстать против культуры, объявив войну свободомыслию и «дегенеративному искусству». Конечно же, со временем история все поставила на свои места: по мере того как наступало оздоровление, многое из того, что еще недавно воспринималось как норма, было решительно отторгнуто культурой — в том числе и в силу сомнительности с точки зрения вкуса и художественных достоинств. В первые годы после войны, например, ведущий скульптор Третьего рейха Арно Брекер с трудом мог заработать на хлеб: от его услуг отказывались не только в силу одиозного прошлого, а потому еще, что в его работах находили признаки деградации — и по части вкуса, и со строны мастерства, которое еще в 30-е годы вывело его в число ведущих скульпторов Европы.

Выходит, что такое деликатное, глубоко субъективное и вовсе не обязательное в ряду других достоинств чувство, как художественный вкус, находится «в тайном сговоре» с ходом истории, становясь для нас индикатором объективных процессов. Означает ли это, что мы можем буквально «на вкус» определять реальную ценность событий глобального характера?

Одно из самых удивительных свойств суждений вкуса — притязание на истинность. Когда мы выделяем какого-то художника среди других — это больше, чем дань его таланту, а означает еще, что наш вкус сумел распознать в художнике способность схватывать нечто сущностное, ценностно значимое. Но можно ли доказать, что вкус имеет подобное право притязать на истинность — на общезначимость своих оценок?

Антиномия вкуса, которую сформулировал Кант, противопоставляет а) субъективность и недоказуемость того, что содержится в суждении вкуса, и в) притязание на общезначимость. Нам недостаточно высказать свое отношение к поэме, к натюрморту, мы еще предполагаем, что суждение истинно, то есть отражает объективные свойства произведения искусства. Однако теоретически доказать и в самом деле ничего невозможно. Потому и ведутся вековые споры даже вокруг таких бесспорных шедевров, как пушкинский «Медный всадник» или «Ночной дозор» Рембрандта. Таких примеров множество, когда художественная убедительность входит в противоречие с доводами разума. Похоже, что в искусстве своя особая система доказательства. «Какая сила доказательства!» — слова Мандельштама, обращеные к Баху. Однако формализовать логику искусства настолько, чтобы выработать общий критерий, позволяющий отличать достойное произведение от «так себе», созданное на века от однодневки, попросту невозможно.

Есть между тем совершенно иной род доказательного суждения вкуса и, пожалуй, более категорический, нежели основанный на доводах разума. Обратимся сначала к живой природе и спросим себя: почему, при всех немыслимых вариациях и неограниченных возможностях, которые есть в арсенале природы, мы никогда не встретим ничего, что не было бы отмечено отменным вкусом? Ничего, что можно было бы назвать приблизительным, неудавшимся, малоталантливым — восхищает буквально все! И первое, что приходит на ум: а не связано ли это напрямую с той жестокой борьбой за выживание, которую мы называем естественным отбором? В таком случае «совершенный вкус», присущий природе, тоже есть результ подобного «отбора», в котором побеждает наиболее жизнеспособное. Но не является ли тогда и наш вкус, позволяющий распознавать совершенное и гармоничное, таким же своеобразным индикатором жизненного потенциала и мерилом жизнеспособности? Если говорить об этом не в духе примитивного социального дарвинизма, а как о проявлении жизнеспособности тех идей и ценностей, которые продуцирует культура, то аналогия с природой здесь достаточно прямая.

Подобно живой природе, культура проявляет немалую критичность в отношении всего, что должно, находясь в ее постоянном активе, транслироваться в будущее. И согласимся, что в этом активе — в музеях, в репертуаре исполнителей, в ретроспективных кинопоказах — мы не найдем ничего, что не отвечало бы хорошему вкусу, словно бы и не было никогда продукции массового спроса, бульварных историй и китча. Может быть, составляя экспозиции выставок, делая подборки журналов, наш вкус тщательно оберегали специалисты, эксперты, коим не пристало дурновкусие? Не без того, но механизм отбора намного сложнее.

Заметим, что в каждом «вертикальном» срезе конкрентного периода культуры вкусовой баланс иной, нежели в «горизонтальном» — историческом срезе: в первом случае, то есть во всей культурной продукции определенного времени, достойных образцов намного меньше, чем малоценных, зато в общем многовековом потоке культуры картина обратная. Чем дальше по времени, тем больше отсеивается «шлаков» и в будущее транслируется все наиболее ценное в эстетическом плане. Мы, разумеется, имеем в виду механизм «естественного отбора», а не такие катастрофические события, как гибель Александрийской библиотеки или фресок Рублева. Культура, таким образом, демонстрирует свою синергетическую способность к самонастройке — к самоочищению и селективности. Когда-то «Подсолнухи» Ван Гога воспринимались как вызов художественному вкусу, сегодня они чуть ли не в каждом доме украшают календари — показатель того, что вкусовой отбор в исторической перспективе производится той же самой коллективной интуицией, от которой в каждый момент поступает заказ на продукцию массового спроса. Поэтому, пусть нынешний массовый вкус охотно тиражирует пошлость, но тот же фактор коллективного отбора по оси времени способствует тому, что мы теперь не услышим в обиходе ни одного примитивного или низкопробного выражения, поговорки, пословицы из тех, что достались нам из прошлого. Они попросту не выжили. Вся наиболее важная для нас информация о базовых ценностях, воспринятая от наших предков, едва ли могла быть понята нами, если бы ее отжали до состояния смыслового экстракта: «Не убий, не укради». Ведь ценности добра недоказуемы. Только развитый вкус может постичь их основательность, в том числе благодаря тому, что нравственный опыт предков, транслируемый в будущее, обретал форму притч и поговорок, прошедших в культурном потоке жесткий стилистический отбор. По-настоящему ценная идея не может, прорастая в будущее, не найти и адекватной художественной формы. Лишь то, что отмечено вкусом, обладает и ценностным сертификатом. И, наоборот, то, что дурно по вкусу, не может быть надежным источником благ. Об этом — и у Иосифа Бродского в «Нобелевской лекции»: «Зло, особенно политическое, плохой стилист. Чем богаче эстетический опыт индивидуума, тем тверже его вкус, тем четче его нравственный выбор, тем он свободнее, — хотя, возможно, и не счастливее».

О чем же говорит такой интуитивный массовый отбор, растянувшийся на столетия? Скорее всего, о том, что в ценностях культуры отражены не только элитарные предпочтения, но, как и в природе, ценности жизненно важные, базовые, необходимые для воспроизводства в потоке культуры и потому имеющие глобальное, общечеловеческое значение. Выходит, у вкуса — такого деликатного и ранимого, такого личного и капризного чувства — есть мощный союзник в лице мировой культуры? Если так, то можно говорить о важной закономерности: чем выше эталон вкуса, тем дальше по времени его транслирует культура. Именно истории культуры дано право выносить доказательные суждения вкуса, приобретающие императивный характер, и право это, как и в живой природе, — в отборе наиболее жизнеспособного, обладающего потенциалом «прорастания» в самом отдаленном будущем. Поэтому вкус не только эстетическая, но и ценностная категория. Недаром о скверном поступке говорят «некрасивый поступок», а о человеке благородном, независимо от его внешности, скажут «красивый человек».

Итак, притязания суждений вкуса на всеобщность вполне оправданны, только доказательство ценности здесь носит не дискурсивный характер, а в высшей степени демонстративный: дурно по вкусу — значит, выжить в культуре мало шансов; мастерски сработано, гениально — значит, рано или поздно будет востребовано. Вопрос, конечно, в том, что процесс подобного рода доказательства требует немалого времени, и художник может просто не успеть понять свое место в истории культуры, которая не только поднимает личность на должную высоту, но и сурово испытывает ее.

У вкуса есть и другое, не менее сильное доказательство его причастности к бытийным основам. В истории нет ни одного существенного поворота, который бы не отразился в искусстве и не сказался в изменении вкусовых канонов — но не в силу пресловутого «отражения действительности» в виде ответной реакции, а задолго до того, как события развернутся в полную силу. К примеру, еще до того как идея эмансипации овладела умами, а Альберт Эйнштейн опубликовал теорию относительности, идея релятивизма и эмансипации от прежних ограничений уже осваивалась в искусстве. В музыке, к примеру, постепенно ослаблялась доминирующая роль главной тональности и размывалось представление об основных гармонических функциях (та же концепция гравитации, только в звуковом пространстве). В поэзии, в свою очередь, развивался «свободный стих» (верлибр), а в живописи шаг за шагом преодолевался диктат «натурального» трехмерного пространства. Удивительно, что подобное, но как бы с «обратным знаком» происходило тремя веками ранее, когда в Европе еще только утверждался абсолютизм, только созидались империи с их универсальным порядком: однако к тому времени слух уже нащупывал способы полного упорядочения музыкального языка (темперации), стремясь к ясной форме и четкой системе тяготений, привязанных к основной тональности. И в поэзии утверждался регулярный строй, как и в «регулярных» парках с их архитектурной доминантой — центральной осью, а в физике, в свою очередь, одерживала верх ньютоновская концепция мирового пространства, коему предписывались универсальные законы и константы.

Итак, сфера вкуса много шире, нежели область чисто эстетических оценок. Очевидно, что удожник не только отражает действительность, но работает, творит вместе с ней — действительность сконцентрирована в нем самом. И то, что происходит в замкнутом «пространстве» произведения искусства, моделирует, по сути, те процессы, которые осуществляются в масштабах реальности. Недаром сами художественные приемы, сама стилистика, всегда оказываются созвучны тем историческим условиям, в которые погружен художник. К примеру, скованность движений и плоскостное решение композиции отражали теократическую статику Византии, «растительный» принцип в конструкции готических храмов символизировал динамизм роста молодых государств, а гармония и равновесие классицизма — зрелость и устойчивое процветание. Здесь не вульгарный социологизм, поскольку не об отражении действительности речь, а о своеобразном изоморфизме художественного организма и объективной реальности, когда целое глобального уровня структурно проявляет себя в индивидуальной монаде искусства, — и потому большой художник, вовсе и не стремясь к тому, нередко оказывается пророком, намного опережая реальное течение событий.

По-видимому, взаимосвязь осуществляется здесь по принципу общей для художника и современной реальности меры оптимального (на каждый данный момент) приращения свободы, новых возможностей. Как и сама реальность, художник «играет» в зоне между жесткими условиями (устоявшимися правилами, канонами, культурной традицией) и новыми вариантами, которые постепенно открываются в процессе свободного творческого поиска. Потому мы свое вкусовое суждение вправе проецировать на саму реальность и по относительному характеру изменений в стиле, по тонкой игре в выразительных средствах выносить оценочное суждение о самой реальности. Сам потенциал модальных изменений в материи искусства, в языке, в художественных приемах соответствует подобным же возможностям на глобальном уровне, в историческом масштабе.

Художник, разумеется, погружен в свой субъективный мир, но, находя творческий ключ к созданию своего космоса, он тем самым находит и то «решение», которое станет пригодным на уровне объективных процессов в силу изоморфизма проблем. Вкус позволяет нам не только быть открытыми и готовыми к изменениям, но и понимать ту меру сложности, на которую органически способен «материал» реальности, призывая нас воздерживаться в равной мере как от косности, так и от вычурности, избегая как тривиальности, так и слишком экстравагантных и авантюрных решений.

В отличие от собственно искусства, связанного с завершенными формами, уникальность вкуса в его способности оценивать гармоническое достоинство (или уровень целостности) при встрече с «незавершенной», постоянно раскрывающей себя реальностью. Вкус отслеживает события на границе нового — фронт непредсказуемого. Поэтому во вкусовой реакции важна не нормативная оценка, присущая и снобам, а сравнительная, определяющая тенденцию; не вертикальная шкала (жанр оды выше эпиграммы, спичечные этикетки менее значимы, нежели фрески в соборах) — такая субординация есть уже результат состоявшегося вкусового отбора. Гораздо важнее именно относительная составляющая вкуса, способность улавливать качественные изменения по самым скромным деталям, в силу чего, например, более ценным событием в истории живописи явились новаторские афишки для кабаре Тулуза Лотрека, нежели монументальные «академические» опусы его именитых современников, увязших в эклектизме.

Вот почему в сложных жизненных обстоятельствах или в условиях неопределенности, когда невозможно ориентироваться в бескрайнем потоке информации и никакой разумный анализ не способен аргументированно повлиять на наш выбор, вкус может оказаться единственным подспорьем. Он становится тем «навигационным прибором», по которому в «открытом плавании» мы можем, как по звездам, определить верное направление — верное, поскольку со временем подтверждается правота выбора.

Культура воспитывает в нас не только остроту восприятия, но и «вкус» к сложности: незатейливая мелодия может трогать, но потрясти способно лишь мастерское произведение высокого уровня организации. По выражению знаменитого дирижера Ансерме: «То, что мы называем великой музыкой, имеет большую насыщенность бытия, чем легкая музыка». Удивительная способность вовлекаться в игру со сложностью, в поединок с неизведанным — наш важнейший строительный принцип. История показывает, что устойчивым может быть лишь то общество, которое находится в постоянном развитии. Так же и в живой природе: фаза роста и развития неизбежно связана с усложнением биологической системы, что как раз и обеспечивает выживание вида. Сколь бы это ни противоречило «здравому смыслу», но хаосу противостоит именно способность обеспечиваеть стабильность ценой все возрастающей сложности — этот труднообъяснимый парадокс лежит в основе самой жизни, что мы постоянно ощущаем в том драматическом напряжении, которое наполняет человеческую историю. Сложность — наша среда обитания, плодородный слой, который мы неустанно возделываем. Тогда чем же оснастила нас природа, чтобы ориентироваться в многосложном хитросплетении событий и все нарастающем потоке информации? Инстинкт — это жизненно важные реакции, связанные с типовыми функциями: обменом со средой, размножением и пр. Разум помогает находить закономерные связи и упреждать события, однако путем экстраполирования на основании прошлого опыта. Но ведь сколь бы ни были мощны базы данных и наши аналитические инструменты, жизнь всегда более многообразна и чревата на сюрпризы. Вот здесь и проявляет себя наш игровой азарт, вдохновляющий нас на освоение новых горизонтов сложности, и процесс этот творческий, а где творчество — там мера, а где мера — там вкус.

По-видимому, вкус, в котором сосредоточено эстетическое и ценностное чувство, является тем самым инструментом, благодаря которому мы можем не только выражать свое отношение к действительности, но и диагностировать состояние социальной среды по тончайшим изменениям — в разговорной лексике, в стиле одежды, в рекламе, в официальной риторике, в характере государственных ритуалов — и выявлять тенденции на самой ранней стадии, когда процессы не вышли еще на поверхность, не стали очевидными. (Французский философ Деррида назвал художников «клиницистами цивилизации».) Вкус всегда должен быть настороже. Однако встревоженность вкуса характеризует не только людей искусства, но и каждого, независимо от социального слоя, кто наделен этим барометром, реагирующим на малейшие изменения. Чувствительность вкуса объединяет людей надежнее любой идеологии, создавая ту общность, которая составляет подлинную элиту общества.

Именно «элита вкуса» смогла в свое время по тем живым тенденциям, что проявлялись на фоне мертвящего советского официоза, достаточно ясно осознать, что время перемен не за горами и внутренне готовиться к ним, хотя здравый смысл не оставлял на то никаких шансов. Зато явившиеся вскоре признаки «нового декаданса»: приблатненность, спрос на оккультные науки, пошлейшая реклама (в том числе на главных телеканалах), эклектика на грани китча, двуглавый орел на «серпе и молоте», ряженые с нагайками и хоругвиями и победно возносящийся над всем церителевский «кумир» Петр I — все это стало вкусовыми метами, внушающими обоснованную тревогу, несмотря на внешне успешное развитие страны.

Почему дети никогда не бывают пошлыми, безвкусными — притом, что обезьянничают и повторяют за взрослыми? Потому что дети всегда внутренне свободны — свобода для них фермент роста. Так и вкус — в нем также явлена внутренняя свобода, и потому главная угроза и для вкуса исходит от всего, что связано с омассовлением. Казалось бы, и традиция объединяет множество людей — однако совершенно по-другому: она связывает поколения путем отбора наиболее ценного, тогда как современные средства информации, как никогда прежде, становятся фабрикой массового вкуса, действующего в противоположном направлении: вместо отбора происходит усреднение. Массовость — всегда испытание для вкуса, который старается точно отслеживать границу, отделяющую личное от коллективного, всегда влекущего нас к себе: потребность разделять общие чувства глубоко коренится в каждом человеке. Но если некие структуры хотят воздействовать на наше сознание, то нет ничего эффективней, чем попытаться всех поголовно вовлечь в общее ликование, в общий ритуал национального единения. На волне коллективного чувства человек, обычно совершенно автономный в своих реакциях, может через какое-то время не узнать самого себя. Примеров множество, когда искреннее и доброе движение души, обобществленное стараниями «вожаков», начинало отдавать китчем, а то и приобретало зловещий характер, в то время как то же коллективное чувство, но спонтанно выраженное, рожденное свободным волеизъявлением, наполняло счастливым ощущением сопричастности. Так было во Франции 11 февраля, когда миллионы вышли на улицы, выражая свою солидарность с жертвами террора. Каждый, кто окунулся в это человеческое море, ощутил редкой силы душевный подъем.

Конечно же, нельзя отказать в самых искренних чувствах и большенству из тех, кто 9-го мая в Москве стал участником шествия, получившего название «Бессмертный полк». Море людей, цветы, дети в красноармейских пилотках. Тысячи фотографий родных, однополчан, опаленных войной, плывут над головами — выражение неподдельной гордости за своих близких (брошенные потом фотографии не в счет — их было сравнительно немного). Однако будем осторожны. Такое движение, зародившееся было снизу, дает прекрасный пропагандистский повод властям «пристегнуть» его к политике. И, похоже, это получилось — они сумели поймать нас на правде раньше, чем мы поймали их на лжи. Дело вовсе не в том, что первые лица возглавили шествие. И в Париже лидеры многих стран «пристроились» к миллионному шествию. Разница в том, что если выход на улицы Парижа существенно влиял на политику (принятие новых законов, дебаты в парламенте, ослабление позиции ультраправых), то народ в Москве, выйдя на улицу, фактически присягнул нынешнему политическому курсу. Причем здесь вкус? Вкус умеет схватить целостный смысл, контекст — нужно лишь «очнуться» и выключить хотя бы звук телевизора. И тогда начинаешь видеть, как, покачиваясь в тишине, плывут над головами тысячи портретов убитых в боях, пропавших без вести, замученных, преданных родным командованием и властью; и теперь все они будто пришли спросить нас: «Что вы смогли сделать, помимо этой демонстрации гордости за наши раны и награды, чтобы подобное больше не повторилось»?

Однако утром на военном параде в честь 70-летия Победы маршировали полки Армении и Индии, Китая и Туркмении — и не было только союзников: Англии, Америки, Франции, а главное, Украины, внесшей в Победу весомый вклад. Зато вечером на канале РТР — до салюта и после него! — показали фильм «Крым. Возвращение домой». Подверстали к великой победе. Теперь если собрать все это в единый образ, то нескончаемая человеческая река, заполнившая улицы и с блеском показанная на ТВ со всех точек, обретает особый, чуть ли не зловещий смысл. Начинает казаться, что бесчисленные фотографии, рекой плывущие над головами, — это лица тех, кто сегодня пришел за нами, может, желая поначалу предостеречь: будьте осторожны — ваше глубоко личное становится добычей «технологов», чьи манипуляции с коллективным выражением чувств чреваты новыми жертвоприношениями.

Слава богу, есть и другие приметы времени, предлагающие обнадеживающие образы, и наш вкус тоже должен их отслеживать и сопоставлять, поскольку сделанный сегодня верный вкусовой выбор — вклад в будущее. Люди, стойкие к дурновкусию, — как тончайшие капилляры, обеспечивающие кровоток к тем живым тканям, которым грозит некроз от закупорки — от лжи, дезинформации, наглой уверенности, что ценностными смыслами можно безнаказанно жонглировать ради политической выгоды. Здесь вкус становится нашим паролем, настоящей цитаделью, поскольку он способен не только сканировать огромные массивы информации, но и сам концентрирует в себе колоссальный объем информации, являясь узловой точкой, где культура и опыт предшествующих поколений соединяются с живым опытом каждого из нас. Потому, чем лучше развит вкус, чем он пристрастнее, тем сильнее личностный иммунитет, тем менее человек одинок, даже если у него мало сторонников, поскольку в его добротном вкусе сосредоточен опыт многих поколений. Вкус в самом широком смысле — это национальное достояние, подобное плодородным землям и источникам воды. Эрозия вкуса, как и эрозия почвы, грозит голодом — духовным, прежде всего, а потом и настоящим, поскольку вкус связан с глубинными основами жизни, как сама любовь, эквивалентом которой в отношении процесса культурного «отбора» вкус и является.

Итак, чем стремительнее прогресс науки, чем непомернее массив информации, тем все труднее выстроить цельную картину мира и тем очевиднее, что прогресс общества далеко не гарантирован сам по себе, автоматически. Лишь культура способна объединить ценности разных эпох, как и все многообразие художественных идей и стилей, в нечто цельное, пронизанное ощущением общего замысла и преемственности. Такая единая ось мировой культуры, возможно, и дальше будет держать нас изнутри, однако «кодом доступа» к этой оси остается все тот же добротный вкус, способный соединять наиболее сокровенное в нас с общечеловеческим. Без этой живой, постоянно обновляемой связи с культурой само наследие искусства остается лишь музейной ценностью, а то и становится одним из инструментов пропаганды, как это уже не раз случалось в истории.

Следует доверять вкусу не меньше, чем доводам разума: если противоречит вкусу, то, скорее всего, и в доводах скрыт какой-то изъян. По сути, во вкусе в сложные жизненные моменты проявляется доверие к самим себе перед лицом «общего мнения» и устоявшихся клише, но тем самым выражается доверие и к Творению, к тому, что в мире возможна живая связь с истиной, сколь бы очевидными ни казались свидетельства нашей богооставленности.

Но тем-то хороший вкус и хорош, что никто не может с уверенностью утверждать, будто он непременный его обладатель. Это противоречило бы хорошему вкусу. Единственное, в чем мы должны быть уверены, что вкус всегда может нас подвести, если не дать ему развиваться в согласии с запросами жизни. Нужно лишь быть готовыми чем-то жертвовать, чем-то платить за право обладать хорошим вкусом, как те французы, которые издавна инвестируют средства в производство традиционного сыра, обладающего ни с чем не сравнимыми вкусовыми качествами.