Эдуард Лимонов успел закончить редактуру своей последней книги, но не застал тираж — «Старик путешествует» вышла уже после его похорон. Действие травелога разворачивается параллельно в географическом и биографическом измерениях. Автор отправляется в последнее путешествие по миру и по волнам памяти, вспоминая прошлое — детство на Салтовке, Москву 1990-х, годы эмиграции, фунты лиха в Париже и Нью-Йорке.
Писатель Георгий Панкратов рассказывает, почему эта книга может стать «точкой входа» в лимоновское творчество, а также об оригинальной сентиментальности её автора, особенностях его прозы, позабытом завещании политика, и почему определение «поэт-бухгалтер», данное вечному сопернику — Иосифу Бродскому, судя по новой книге, подошло бы и самому несгибаемому Вождю другой России.
«Во дворах, первом и втором, как энергичные гномы, действуют киргизы, пилят старые деревья, начиная сверху, из люльки крана, обрубки бухают об асфальт. Снесли и вороны гнездо, и теперь воронья семья сидит на проводах над тем местом, где был их теплый дом, и возмущенно полаивает».
Не сразу понимаешь, что автор — Лимонов. В его последней книге вместо характерного динамичного повествования неожиданно много страниц написано в этом жанре — наблюдений из окна, обрывочных, фрагментарных, выхватывающих эпизоды проходящей жизни.
«С удовольствием погружаюсь в одиночество. Для начала гляжу в окно. Идет старушка с палочкой, с желтым пакетом (вероятно, супермаркета Billa) и в белом платочке. Никому не нужна».
«Вот спокойно идет, неся в правой руке сумку, мужчина лет тридцати. Он среднего роста, на нем полупальто, воротник поднят, его аллюр средний, он не торопится, но и не шагает медленно. Если у него есть жена, он должен ее раздражать».
Любопытно заостренное внимание к носам, которые в книге встречаются множество раз: «сигаретка в губах, блестящий носик», «хрупкий сухой горбатенький носик», «прохожие идут задраенные в свои скафандры из курток и бушлатов. Только носы торчат», «в его капюшоне — нос торчит наружу», «платан — пористый, как нос толстого подростка», «российские операторы втягивали носами воздух», «я помню эту встречу: нос к носу».
«Писательский нос» — лимоновская парадоксальная наблюдательность — здесь обострен настолько, что ощущает жизнь в ее самых, казалось бы, мелких, ничтожных проявлениях. Этим воздухом жизни, предельным вниманием к мелочам и частностям пропитана вся книга.
«Я хотел бы наткнуться и прочитать такую книгу в ранней юности — тогда бы я серьезнее и глубже вглядывался во все, что я замечал в жизни. Замечал бы глубже мохнатость зелени, ее буйство, неистовые глаза животных и жажду свободы в глазах женщин».
Расхожая фраза «перед смертью не надышишься», в ее сухом концентрированном смысле, даёт представление о стержне этой бессюжетной, «галлюцинаторной» книги.
«Он догадывался, чем он болен, без всяких докторов, чувствовал и имел ощущение, что у него нет дел на этой земле, все дела переделаны. Вот он и сидел, равнодушный, время от времени взглядывая в край окна, он его обнажил, чтобы наблюдать процесс рассвета».
В книге автор иногда использует третье лицо, «он», то ли привычно подчеркивая масштаб личности, то ли желая отстраниться от нынешнего состояния: «А он не мог есть никакую другую еду, вот в чем было дело, другая еда царапала ему рот».
Лимонов называл вечного соперника Бродского «поэт-бухгалтер», потому что тот якобы занимается бесконечным подсчетом окружающих предметов. Однако такое определение подошло бы и к Лимонову в его новой книге. Он подсчитывает не только предметы, а еще людей, события, те самые переделанные дела.
Он пишет, что в последние годы ощущал дефицит событий, которые можно было бы считать важными, вот и пустился в путешествие. Оно происходит параллельно в двух измерениях — по регионам и странам (Монголия, Бурятия, Нагорный Карабах, Абхазия, Италия, Испания, Франция, Крым; плюс неожиданно много философско-публицистических рассуждений о Китае, куда писатель так и не добрался) и, как некогда говорили, по волнам памяти.
«Клик-клик, и в окне листопад, порывы ветра срывают с лип у окна во множестве листья. Это 2019-й, это перебор, мы так не договаривались с машиной времени. Назад в прошлое, пожалуйста».
В биографии писателя есть эпизод, который он всегда считал самым важным, — это попытка казахстанского восстания, приведшая к аресту на Алтае. В «Старике» места этому эпизоду не находится. Однако ему посвящена предыдущая книга, «Будет ласковый вождь». Если Лимонов всегда, по сути, писал свою жизнь, то в «Ласковом вожде» он решился переписать ее. В книге Вождь погибает, но автор на этом не останавливается: он стремится переписать для потомков и остальное свое прошлое, предлагая легенду, в которой нет американского периода, а сам будущий вождь появился буквально ниоткуда, «может быть, из Австралии», создал партию, довел ее историю — и собственную — до пика, на котором сгорел. Таким Лимонов хочет остаться в памяти.
Строго говоря, именно «Будет ласковый вождь» — завершающая книга Лимонова, в которой он объясняет, «как надо все понимать» и расставляет все точки. Слова о партии из «Старика» («Я не думаю, что нас, NBP, за что-либо стоит не ценить и порицать. Мы сделали что могли»; так же, очевидно, он думает и о собственной жизни) — только повторение сказанного. По большому счету, «Старик путешествует» книга необязательная — за исключением одного эпизода, к которому вернемся позже. Но именно необязательность и выводит ее восприятие на новый уровень, наделяет неким магическим качеством. В определенном смысле это даже не «P.S. к Лимонову», это какой-то «над-Лимонов».
Читая об этом путешествии, невозможно не догадываться, каким будет его финал (в отличие от того же «Вождя», он здесь не точка, а медленное растворение, погружение в сон). И все же оно очень увлекательно.
Здесь в большом количестве блестящие, хлесткие, совершенные фразы: «Мой народ насчитывает одного человека, это я», «Я человек, который не любит разговаривать. (…) Все равно у большей части человечества нет ничего интересного, чтобы мне сообщить», «Они были рождены, чтобы быть мальчишками, похулиганить, позубоскалить и свалить откуда пришли. Я был рожден, чтобы приподнять завесу. Меня предполагали на более длительное время».
Провокационные и спорные лимоновские утверждения:
«О, на корриде было охуенно интересно. Знаете почему? Поскольку это единственное место, где животному разрешено попытаться убить человека».
Типично лимоновский — бодрый и злой — юмор:
«– Какая рыба у Димки, Эдик?
Маленький мальчик на руках у одного из солдат охотно отвечает:
— Хуевая.
Солдаты дружно хохочут».
Великолепные описания:
«На поверхности моря, вцепившись в него перьями и когтями, приклеены были морские птицы: чайки, утки и всякие иные летучие твари. И они катались на море, колыхались вместе с морем».
Много неизвестных сегодня блатных и народных песен:
«Какой там Круг, Круг — это эстрада в сравнении с тем зубовным скрежетом!»
Очаровательное стариковское ворчание: «Музей Пикассо оказался современной хуйней, из-вините за выражение», «Везувий-хуювий», «Хули тут гениального», «Трудно понять, нахера нужно так далеко обходить».
Много Карабаха и Абхазии; этот крупный блок вообще выглядит такой монолитной вставкой, как бы книгой в книге, где даже просматривается сюжетная линия. По всей видимости, старику здесь интереснее, чем в Европе. А один из эпизодов — про подозрительного свана (представителя малочисленной народности, включаемой в состав грузин) — вполне в духе классических рассказов Лимонова и мог бы существовать отдельно.
«Хуй его знает. Дорога запущенная идет вдоль нескончаемого каменного забора, окрашенного неопределенной краской — смесью бежевого, лилового и розового, наверное, что осталось в небогатом хозяйстве забытого всеми города».
И в то же время — очень много детства: первая влюбленность в девочку и первое эротическое волнение, путешествия на крышах поездов, малолетние пацанские шалости («Подростком я хотел стать самым большим бандитом СССР»), рабочие истории («Однажды поймали нашего Цыгана за кражей котлет и шницелей в столовой»), соседи, родственники… И все видится таким насыщенным, ярким, солнечным, хотя автор не прилагает к этому никаких видимых усилий, только в одном месте он восклицает, не сдерживаясь:
»…и так я люблю тебя, Салтовка, мой родной поселок!»
Эта любовь к жизни, нераздельная с горечью от того, что так ее мало осталось («старый худой парень», говорит о себе Лимонов) — важнейшее настроение книги.
«Черешни губ и клубника щек, черные взволнованные глаза, прядь черных волос из-под платка. Эх, был бы я хотя бы на десяток лет моложе! Merde!»
Хорошо известные читателю Лимонова эпизоды прошлого он не вспоминает, а проживает заново:
«Это 1978 год, это лето, пыльно, сухо, вдоль Ист-Ривер не прибрано: дикая трава, дикие мальчики, пустырь пустырем, а еще великий город. Пыльно, сухо, я иду от миллионерского дома в мою квартиру на 1-й авеню, только что уехал в свое New Jersey мой руммейт, еврейский мальчик Joe. Мне еще 35 лет, все у меня впереди».
А некоторые даже повторяет дважды, например, воспоминание о встрече с Саломеей Андрониковой, и можно предположить, что это не случайность. Оно кочует из книги в книгу, начиная с ранних, преследуя автора всю оставшуюся жизнь:
«Она сказала: «Внутри я та же, что была в тридцать. Но я уже не могу делать тех гадких штучек, которые я выделывала. На мне как бы надет тяжелый скафандр…”»
Сентиментальность, которую писатель всегда в себе отрицал, но очевидная его читателю, часто проявляется, когда её не ждёшь, оригинально и симпатично:
«Шел я довольно пьяный. И вот набрел в темноте на стадо мусорных баков. На одном из баков обнаружил ящик с луковицами. Взял его и понёс к себе на Rue de Turenne. Но вырос из луковиц не лук, как я предполагал, но голубой цветок гиацинт. (…)
Я их тогда спас. Девять, может быть, лет они еще прожили у меня на Rue de Turenne на подоконнике. (…) Я сажал свои гиацинты (я называл его, впрочем, в единственном числе — «Гиацинт») в таз с водой и ставил в душ, где был только тусклый свет от небольшого окна во внутренний дворик.
Приезжая, я обнаруживал их совершенно белыми, но живыми. Потом я отхаживал их на их обычном месте на подоконнике, и они одаривали меня одним или несколькими столбиками голубых изящных цветов. (…)
Ну вот, представьте себе столкновение в ночи! Луковицы смотрят на него, он смотрит на них. Луковицы понимают: этот именно их спасет, и они вопиют безмолвно: «Спаси нас!» И он их спасает. А через несколько часов наступает рассвет, и приезжают молчаливые невыспавшиеся уборщики мусорных баков, и переворачивают луковицы (могли бы) в черную смердящую пустоту, где их ждут грибок и смерть!»
А порою и вскользь, походя:
«Идет снег. За ночь он налип на ветви лип под моим окном, но одновременно он уже и тает. Елку я убрал, разрезали, вынесли покойную».
«Что?» — хочется переспросить. Может ли кто-то представить Лимонова наряжающим новогоднюю елку?
А оказывается, она была. И вот стала «покойная» — вроде ненавязчивое уточнение, но так же ненавязчиво смерть в этой книге сосуществует с жизнью, с делами, которые переделаны. Лимонов и здесь удивляет, даже не так — ошарашивает, вводит в ступор. Такие слова запоминаются на всю жизнь:
«На самом деле человек в старости не болеет, а подвергается нападениям смерти. Она его кусает, душит, сдавливает своими клыками, порой отступает, затем опять наваливается.Человеку представляется, что это очередная болезнь.Но это не болезнь, это смерть его выкручивает. Она хочет своего, пришла ему пора обратиться в другую форму. Ах, как он не хочет, он же к этой привык!»
Здесь книга перекликается с прошлогодней «Партией мертвых», где Лимонов пытается препарировать смерть:
«Ясно, что прыжок в неизвестное — такого опыта ни у кого нет. Прыжок в новый вид существования», «Моя догадка такая. В момент смерти все существо человека стягивается в одну ничтожную точку (такой была Вселенная до момента взрыва), и все. (…) Там —собственно, ничего хорошего. Но и ничего плохого. (…) Такое впечатление, что там место для хранения. Как склад. И там отбирают для следующего этапа».
Кажется, что он хотел описать свою жизнь буквально до последнего вздоха (из подобных примеров в литературе вспоминается разве что Розанов). И хотя между завершением книги и реальной смертью автора прошло определенное время, при чтении кажется, что она наступила с последним словом, с поставленной точкой последнего предложения. По всей видимости, работая над книгой, Лимонов уже предвидел свою смерть именно в том виде, в каком она и случилась:
«[Вывод, в общем, пессимистичен: даже великих смерть хватает за горло, чего уж говорить об остальных]
Иду вглубь пещеры и ложусь лицом кверху, и на голову мою надевают маску и прищелкивают маску к операционному столу. И включаются лучи. И я начинаю не торопясь считать — сотен немного, это же операция».
Но перед этим он ставит последнюю точку — подводит итог отношениям с женщинами своей жизни.
Отношения с последней, Фифи, изображены как лишенные страсти (если оставить за скобками плотскую). Что удивительно, ведь это в буквальном смысле противоречит духу Лимонова, который жил страстью и невероятным образом сумел конвертировать ее в историю, которую мы теперь изучаем.
«Она вообще не смотрела на него и даже с ним не разговаривала. Так у них повелось, ничего исключительного и в этот день», «Половину времени в Paris она меня не слушала и хамовато шагала впереди», «С Фифи я сдался, принял женщин какие они есть (…) Когда я был молодым, я с ними спорил, дрался, отстаивал себя. Теперь понял: себе дороже будет. Зашли, поели в свинском месте, только и всего».
Вот он пишет, что за девять лет у них нет ни одной совместной фотографии, и сложно сказать, чего в этом больше — традиционной претензии на исключительность («Я не такой, как обыватель») или сожаления. Ведь яркие постановочные фото с Еленой Щаповой и Натальей Медведевой известны не менее лимоновской прозы.
«Всю жизнь по сути дела, я имею связь с одной и той же женщиной, принимающей только разные обличья» — пишет он, но все же дает исчерпывающую, краткую и резкую характеристику каждой.
Впрочем, и это «припечатывание» бывших выглядит необязательным, ведь читателю лимоновской прозы о них все известно. Если бы не один эпизод, который, пожалуй, и можно считать самым значимым в книге — отказ от встречи с бывшей женой Еленой, главной любовью его жизни, покинувшей Лимонова в годы жизни в США. Писатель не утверждает, что его отказ стал местью, но слишком настойчиво цитирует Фифи, которая настаивает на таком толковании. Сам он называет такое решение поступком: «Через некоторое время, уже в Москве, я понял, что совершил, отказавшись встретиться с ней, поступок. Ведь и в самом деле: совершил поступок».
Так закольцовывается проза Лимонова, спустя более чем полвека: от Елены к Елене, от первой книги к последней.
Сила книги «Старик путешествует», безусловно, в факте смерти её автора. И во всей предыдущей биографии. Читать его прозу, написанную начиная с 1990-х годов, интересно зная, «что было раньше». Вся эта жизнь, перетекающая из книги в книгу, как сериал, пусть не оскорбит Эдуарда Вениаминовича такое сравнение, который, если начать смотреть с поздних сезонов, вызовет очень много вопросов. Сложно представить себе человека, начинающего читать Лимонова не с «Эдички», «Дневника неудачника» или «Подростка Савенко», а например, с «Монголии» или «По тюрьмам». Но вот «Старик путешествует» для такой цели вполне пригоден. Кто этот старик, чем он известен, что написал, какие дела переделал? Обязательно захочется выяснить, и вполне возможно, что именно эта книга для будущих поколений станет точкой входа «в Лимонова», если, конечно, они будут в этом заинтересованы.
Ну и — куда же теперь без этого — встречается на этих страницах и страшное слово «коронавирус», всего однажды.
Оно теперь кажется связующим между ушедшим «миром Лимонова» и наступающим «миром после Лимонова», своеобразным мостом между ними.
«Я думаю, что я люблю экзотические смертельные болезни и их жгучий пот», — вполне лимоновское заключение. В качестве колумниста он успел высказаться подробнее: «Однажды, еще в советское время, я как-то попал в городе Феодосии в карантин, так как произошла вспышка холеры. Если не ошибаюсь, это был 1972 год. Вспоминаю ту осень как лучшее мое время в Крыму. Пляжи пустые, вино дешевое. Сидели с приятелем в кабачках, там прохладно. Умерших нет, не видел».
Вряд ли бы ему понравилась нынешняя ситуация. Пенсионерам запретили выходить из квартиры; можно ли представить самого Лимонова «на самоизоляции», как теперь говорят?
А похоронили «старика» не так, как он завещал. Поднялось много глупого шума вокруг первого завещания с сожжением на погребальном костре. Но никто не обратил внимание на второе и последнее, опубликованное в «Лекциях о будущем»:
«Не жадничайте местом, отмерьте приличные квадратные метры, чтобы люди могли приходить и побеседовать со мною незримым на место моего захоронения, спросить совета либо обратиться с вопросом. Прошу посадить саженец дерева — дуб, таким образом, чтобы тень его, когда вырастет, падала бы на мою могильную плиту».
Судя по фото с кладбища, могила занимает немного места, расположена возле дороги. А так и представляется, что в тени того «завещанного» дуба, спустя много лет могла бы лежать именно эта, последняя книга, «Старик путешествует», и всякий мог взять её и прочесть.
«Так что, вперед в будущее?
Вперед в будущее».
Иллюстрации: Злата Мечетина
