Какие возможности для неповиновения остаются у пролетариев умственного труда в офисах корпораций? Публикуем эссе из журнала Endnotes, которое препарирует жизнь современного офиса, объединяя в себе критику сразу трёх аспектов современности: капитализма, технологии и наёмного труда, — и ставит вопрос о возможности революционного будущего. Его название отсылает к «Анкете для рабочих» Карла Маркса, которую философ составил по просьбе французских социалистов для выяснения условий жизни, труда и борьбы французских пролетариев, и к стихотворению Томаса Харди «Спящий рабочий».
Endnotes («Сноски») — коммунистический теоретический журнал, который издаёт одноимённая дискуссионная группа. Его участники проживают в Германии, Великобритании и США, а большинство статей выходит от имени группы, поскольку являются плодами коллективного обсуждения.
Этим утром, застав себя плавающим в том состоянии между сном и явью, когда, незадолго до пробуждения, ты вдруг понимаешь, что спишь, я вдруг осознал, что мне снова снится, как я пишу код. На протяжении последних нескольких недель это случалось со мной неоднократно — фактически, чаще всего, когда я осознавал, что сплю, сюжет моих снов так или иначе был связан с моей работой. Я помню, как однажды в полусне мне мерещились звуки колл-центра — в то время я как раз там работал. И я помню, как друзья мне рассказывали, что когда они засыпали, им нередко приходилось работать сверхурочно — по ночам их преследовал назойливый писк кассовых аппаратов. Но одно дело, когда тебе снятся сны о работе, и совсем другое — когда работа вплетается в саму логику твоих снов. Что и говорить, весьма печально, когда всё, на что способно твоё подсознание, это снова вернуться к работе, или когда твои органы чувств будто несут в себе отпечаток впечатлений, которые откладываются в течение рабочего дня. Но в случае с теми снами, что были у меня, менялась сама динамика моего сознания — она сменилась динамикой моей трудовой деятельности. Всё было так, словно привычные, рутинные паттерны рассудка, как и специфический режим логического мышления, который я включаю, приходя на работу, оказались прошиты в моё «железо» — стали той логикой, которая определяет моё мышление по умолчанию. Довольно пугающий поворот.
Ближайшая аналогия, которая приходит мне на ум в этой связи, это когда ты стремительно осваиваешь новый язык, и в какой-то момент в своих снах и полубессознательных грёзах ты начинаешь на нём разговаривать. В этом случае сознание тоже начинает примеривать на себя новую разновидность «логики» — то есть структуры и паттерны нового языка — и, опять-таки, сознание оказывается способно сканировать свои собственные процессы через призму подобной псевдо-объективности и воспринимать сущность их логики как нечто вполне определённое — нечто такое, что ещё не завладело сознанием целиком, но что присутствует в нём и начинает управлять его ресурсами. Подобная перспектива никогда не возникает по отношению к родному языку — в нормальной ситуации мы никогда не отдаём себе отчёта в особенностях хода собственных мыслей. Но прямо сейчас я воспринимаю это как явное раздвоение — раскол между мной, рассуждающим в рамках логики моей работы, и мной, который за этим наблюдает.
•
Я работаю в сфере IT. Если конкретно, я веб-разработчик. Это значит, что теоретически я заведую всем исходным кодом, который управляет веб-сайтом: я пишу разметку типа HTML и XML, визуальные стили, функциональную «логику», которая выполняется в вашем веб-браузере, а также скрипты, которые обеспечивают работу сайта на сервере. Я тружусь в небольшой компании, где являюсь ведущим веб-разработчиком, работая в паре с другим программистом, который помимо этого заведует и по графической части. Мой непосредственный руководитель — IT-менеджер, который, помимо того, что программирует сам, руководит процессом согласования разных проектов. Его начальниками являются исполнительные директора, CEO, представляющие собой парочку пришибленных новообращённых христиан, повёрнутых на рабочей этике. В ходе моего собеседования они поинтересовались насчёт моих религиозных убеждений, так что звоночек для меня прозвенел ещё в самом начале. Я ответил, что хотя и не считаю религию всего лишь предрассудком, как это делают «банальные атеисты», я считаю, что она является подлинным выражением конкретных жизненных обстоятельств и несёт в себе определённый смысл. Я мог бы заявить, что её можно считать «душой бездушного мира», но, судя по всему, к тому моменту они уже убедились, что я парень что надо, а может даже точь-в-точь как они.
После того, как я проработал здесь какое-то время, начали всплывать всякие истории: один из директоров утверждает, что когда-то был гангстером и что однажды ему явился сам «Господь во плоти» в виде громоподобного откровения, которое снизошло на него как раз в тот момент, когда он обдумывал новую аферу, заключавшуюся в том, чтобы основать новую религию. Второй была успешная бизнес-леди, поднявшаяся на волне пузыря доткомов, но пережившая кризис, когда отец её детей ушёл из семьи, вскоре после чего её обратил в свою веру новый партнёр — наш второй директор. В моменты пьяных откровений по случаю Рождества они эмоционально живописали «Бога во плоти» в том духе, что «мы были слепы, и вот мы прозрели», в фирменном стиле всех новообращённых. Одно время они пытались прогнать всех сотрудников через «Альфа-курсы» — межрелигиозный проект на харизматических щах, с помощью которого они хотели обращать людей в христианство — и устраивать месячные «Божьи дни», когда все работники могли устроить себе выходной при том условии, что они проведут его за чаепитием с проповедником. Неудивительно, что многие из моих коллег старались от этого увильнуть, предпочитая лишний раз прийти в офис, только бы избежать подобных душеспасительных бесед.
С того времени как я устроился на эту работу, они слегка поубавили пыл — похоже, кто-то донёс до них мысль, что миссионерская деятельность внутри коммерческой организации чревата судебными рисками. Однако Бог по-прежнему выходит на работу как ни в чём не бывало — вмешиваясь, чтобы превратить бизнес-прогноз в пророчество, или направляя компанию своею десницею. Самым ярким примером в этом отношении для меня является случай, когда мне удалось решить проблему со скоростью работы наших веб-сайтов. К тому времени компания уже давно пыталась бороться с невыносимо медленной работой каждого из множества мелких сайтов, которыми она управляла, так что многие пытались как-то эту проблему решить. Так как наша производительность была крайне низкой, мы могли обрабатывать лишь очень ограниченный трафик, из-за чего не могли увеличить приток потенциальных покупателей. Когда я предложил возможное решение, мои боссы не скрывали радости — внезапно количество потенциальных покупателей, которых мы могли привлечь на каждый из наших сайтов, увеличилось в тридцать раз. Однако вместо того, чтобы поблагодарить за это меня, дамочка-директор объявила, что я не вправе ставить это в заслугу исключительно себе одному, так как она направляла свои молитвы с тем, чтобы улучшить производительность сайтов, а значит, мы должны восславить за это Господа. В ответ я пробубнил что-то вроде скомканной попытки отшутиться, скатившись в бессмысленное бормотание.
Что же касается моих каждодневных хлопот, пожалуй, худшая часть этой работы заключается в том, что мне приходится испытывать паранойю, которая накатывает, когда ты понимаешь, что твоё руководство не в ладах с головой и не всегда действует в интересах своей же компании — когда ты имеешь дело с нормальным капиталистом, ты, по крайней мере, всегда можешь рассчитывать на то, что он будет руководствоваться исключительно рациональными мотивами и преследовать личную выгоду. Когда политика компании определяется «Богом во плоти» и когда одно за другим происходят внезапные и бессмысленные увольнения — как в случае, когда одного работника уволили только из-за того, что его жена не сошлась с директорами во мнениях в вопросах гомосексуальности — тебя не покидает ощущение, что над твоей головой висит дамоклов меч. Мой непосредственный начальник — фриковатый биполярник, который сегодня может прыгать по офису как мяч-попрыгун, а завтра — смахивать на военного инструктора из «Цельнометаллической оболочки». Впрочем, его можно терпеть, и с ним легко поладить, если понять, как устроены его циркадные ритмы.
•
Одним из самых примечательных аспектов «политики», сопряжённой с такого рода работой, является ещё одна разновидность биполярности — раскол и антагонизм между двумя полюсами: полюсом бизнеса и техническим полюсом. Технари никогда не могут избавиться от мысли, что продажники принимают бессмысленные решения, исходя из неполного понимания того, как всё работает на самом деле, — что всё можно сделать гораздо лучше, если предоставить это нам, понимающим всё. Тогда как продажники уверены, что технари — перфекционисты и педанты, беспричинно и патологически упёртые люди. В то время как продажник мечтает только о том, чтобы воспарить в тонкие миры, где ему не будут больше досаждать упёртые технари, последние мечтают лишь о том, чтобы продажники наконец оставили их в покое и не мешали им должным образом выполнять свою работу — по их мнению, эта упёртость происходит из реальной жизни и мира необходимости. В каком-то смысле по этой причине становится гораздо проще иметь дело с теми, с кем мне приходится сталкиваться по работе: поскольку любые контакты с продажниками как правило осуществляются при посредничестве конкретного «менеджера проектов», я по большей части имею дело лишь с теми, кто находится по мою сторону баррикад — так что мне удалось наладить отношения со своим непосредственным начальником в стиле «мы против них», а когда говно прилетает в вентилятор, я могу прятаться за формальной цепочкой субординации.
Те, кто находится по мою сторону баррикад, отчасти воспринимают мир через призму производственного капитализма: продажники со своими запросами воспринимаются нами как навязанный извне паразитический феномен, не имеющий ничего общего с тем, как на самом деле функционирует наша замечательная фирма, увеличивающая пользовательскую ценность. Находясь по эту сторону баррикад, мы также странным образом должны придерживаться определённых норм — это выражается не только в том, что наша работа должна выполняться правильно в техническом смысле, но и в том, что мы должны думать в терминах реального оказания услуг и реального юзер-экспириенса, а также содействовать беспрепятственному обмену информацией. Порой это выливается в прямое противостояние с продажниками — когда они выступают за очередное насилие над языком и истиной, пытаясь презентовать новый «продукт», технари пытаются склонить чашу весов в сторону честности, достоинства и прозрачности. «Что посеешь, то и пожнёшь» — эта пословица более-менее отражает настрой, преобладающий в мире веб-разработки в эпоху после «Web 2.0» — предоставляй услуги бесплатно или задёшево, делись информацией, открывай доступ ко всему, сохраняй достоинство и надейся на то, что когда-нибудь тебе за это начнут капать деньги. Если деятельность продажников продиктована мыслью о финансовом капитале, когда мир воспринимается как помеха или фикция, от которой они пытаются всеми силами оградиться, и если из этого вытекает тенденция к тому, чтобы впаривать людям фуфло, то в странном мире, где техническая гордость противостоит капиталу, выполняя функцию чрезмерно развитого супер-эго этого самого капитала, превыше всего воспринимается пользовательская ценность, всё проходит проверку на «соответствие здравому смыслу» (прибегая к терминологии моего босса), а фактическое увеличение ценности оказывается непредвиденным побочным эффектом.
Поэтому, в отличие от многих романтиков, я не питаю никаких иллюзий насчёт того, что антагонизм, пронизывающий нашу компанию, даёт какие-либо основания надеяться на революционный сценарий. Помимо того, что наша солидарность в противостоянии с бизнесом даёт нам передышку и возможность оградить себя от точечных репрессий, она обеспечивает проверку на «соответствие здравому смыслу» всей компании в целом. И в самом деле, наша компания вполне отдаёт себе отчёт в данной ситуации, и это в некоторой степени нашло своё выражение в создании вакансии «менеджера проекта», в обязанностях которого прямым текстом прописана необходимость поддерживать отношения между двумя враждующими сторонами. Противоречие между техническим персоналом и продажниками играет на руку капиталу — императив увеличения прибыли не даёт технарям слишком углубляться в свои эзотерические помыслы и в то же время позволяет им напоминать продажникам о существовании реального мира, поскольку им то и дело приходится напоминать о необходимости «научного» подхода к работе.
В умышленном «отказе работать» почти не остаётся пространства для манёвра — с учётом технического, индивидуализированного и проектно-ориентированного характера моей должности, невыход на работу превращается лишь в способ самонаказания, поскольку ту работу, которая не сделана сегодня, придётся делать завтра в ещё большей спешке. Помимо этого, моя работа отягощается и ещё одним, межличностным, фактором — поскольку по большей части она подразумевает «командную» работу (в узком смысле), то любые проволочки или прогулы неизбежно сопровождаются чувством вины по отношению к техническим сотрудникам в целом. И если предыдущие места работы я считал полным дерьмом, и для меня было в порядке вещей являться туда с тяжёлого похмелья, то теперь я осознаю, что мне нужно проявлять умеренность в своей социальной жизни, чтобы в рабочие часы мне не приходилось страдать. Вариант с саботажем тоже не прокатит — не из-за какой-нибудь мифической «гордости», которую должен испытывать каждый квалифицированный работник, а из-за самой сущности того продукта, над которым я работаю: если в заводской обстановке саботаж может оказаться осмысленным средством борьбы, то там, где требуется работать с душой, любой саботаж только осложнит жизнь тебе же самому. Иногда приходится слышать о всяких фрилансерах или подрядчиках, которые умышленно пишут неподдерживаемый «спагетти-код», чтобы гарантировать себе работу на будущее. Такая тактика может иметь смысл, только если работа привязана к конкретному человеку, однако в контексте типичной современной команды разработчиков, в которой для групповой координации и получения обратной связи применяются такие методологии управления IT-проектами, как «аджайл» или «экстремальное» программирование», и где «ответственность» за проект неизменно ложится на всех участников коллектива, нормативным приоритетом обладает высококачественный и прекрасно читаемый код, и это ценится куда выше, чем абстрактные чувства, которые кто-то может испытывать по поводу того, чтобы делать свою работу качественно.
Конечно, никуда не деться и от того банального аспекта, что приходится волевым усилием вытаскивать себя из кровати, тащиться на работу как можно раньше и стараться быть пунктуальным, когда пытаешься превратить рабочий день в «свой день», стараясь как можно дольше не вынимать наушники из ушей в процессе работы, урвать несколько минут на чтение по ходу рабочего дня или пообщаться с друзьями в соцсетях. В этом и заключается подлинная суть анкеты рабочего. Однако всё, что можно сказать о сопротивлении, сводится лишь к одному. Оно осуществляется на том же уровне, на котором тело сопротивляется давлению труда: капитал никогда не мог добиться, чтобы люди работали все 24 часа в сутки — или даже приблизиться к этому — а люди всегда будут пытаться сократить свой рабочий день. Такова фундаментальная логика отношений между трудом и капиталом, и чтобы её понять, не нужно быть псевдо-социологом в сфере охраны труда. Такие действия возможны только в пределах того, что считается допустимым на отдельно взятой работе, и это всегда определяется работодателем. Явное нарушение субординации, выражающееся в моих частых опозданиях, будет моментально устранено, как только это станет угрожать мне увольнением. А благодаря давлению социума, сопряжённому с такого рода работой, сколько бы часов мне ни удалось «урвать» своим разгильдяйским поведением, мне придётся более чем с лихвой компенсировать их при приближении дедлайна по моему проекту, когда я буду вынужден работать сверхурочно по вечерам без всякой оплаты или включаться в работу посреди ночи, чтобы поднять сервера, когда никто их не использует.
И лишь когда меня валит с ног болезнь, когда я становлюсь временно непригодным к работе, я могу позволить себе потратить какое-то время «на себя». Это странное чувство — испытывать радость при первых симптомах гриппа, когда все твои мысли только о том, что теперь, наконец, ты сможешь наверстать то, что было упущено из-за необходимости ходить на работу. В такой ситуации болезнь, конечно, может считаться «оружием», хотя и таким, которое воюет само по себе, не спрашивая мнения того, в чьих руках оно находится. И всё же порой я спрашиваю себя, можно ли рассматривать такую болезнь как обычную патологию? Как нечто, возложенное на тело извне. Болезнь, наступления которой иногда ждёшь с нетерпением — отпуск, которого требует тело. Возможно, существует неразрывная связь между «настоящей» болезнью и «мужским гриппом», в симуляции которого однажды меня обвинила грузная страховая агентша, когда я умышленно отчалил с работы на целую неделю под предлогом ужасного заболевания. По крайней мере, можно смело утверждать, что если болезнь это всё, на что мы можем рассчитывать, то на сколько-нибудь осмысленное «сопротивление» надежды не остаётся.
•
В таком случае, если смысл анкеты для рабочих сводится к тому, чтобы выявить тайную подоплёку микровосстаний и обнаружить возможности для борьбы на микроуровне живого опыта, а попутно осознать их самому и донести до сведения других работников, то такое анкетирование сопряжено с известным цинизмом. Мы «сражаемся». Мы — бунтари. Только, когда речь идёт о противостоянии технарей с бизнесом, наша борьба и наше бунтарство являются неотъемлемой частью динамики капитала, а когда речь идёт о противостоянии рабочих с капиталом, наша борьба не имеет абсолютно никаких перспектив, а по сути — её едва ли можно назвать борьбой. Что касается нас, работников, то наши каждодневные интересы по большей части практически совпадают с текущей формой капитализма. Если программисты являются авангардом столь лелеемой потребительской ценности, технологического либертарианства, командной работы, моралистических «передовых практик», свободы информации, то лишь потому, что все эти вещи необходимы для движения капитала. Систематическая нормативность, пронизывающая нашу трудовую практику, представляет собой лишь универсализацию собственной логики капитала.
Как и в случае с социальным капиталом, который задаёт свои границы в форме государства, чтобы не уничтожить самого же себя, когда каждый отдельный индивидуальный капитал слепо преследует личный интерес, после раннего периода, когда массово писался уродливый код — что было вызвано фрагментацией интернета и его превращением в вавилонскую башню, слепленную из множества несовместимых платформ, браузеров и языков — в мире разработчиков сформировался консенсус относительно важности «стандартов». Эти стандарты опираются на идею универсальности — всё, что заявляет о поддержке этих стандартов, должно работать и поддерживаться. Если вы не поддерживаете эти стандарты, вы напрашиваетесь на неприятности — и вы сможете пенять только на самого себя, когда выяснится, что вы проссали весь свой капитал на технологических задворках. Microsoft стал неприкасаемым после своего упорного неприятия этих стандартов и благодаря своей падкости до разработки проприетарных приложений в общественном сетевом пространстве. Разработчики начали с гордостью вывешивать иконки поддерживаемых веб-стандартов на своих личных страницах и стали открыто выступать в поддержку таких технологий, как Mozilla «Firefox», которые, помимо того, что они поставлялись с «открытым кодом», всегда были на голову впереди Internet Explorer по части поддержки стандартов. Стандарты глубоко укоренились в моральной вселенной разработчиков и стали цениться даже выше открытого кода. Поддержать стандарт — значит выступить с позиции морального превосходства, а не поддержать — значит бесславно подчиниться корыстным интересам отдельных групп. Универсальность рабочих практик стала ещё одним императивом информационного капитала — моральным долгом перед «невидимой церковью» интернета.
•
И хотя некоторые из черт, присущих командной работе, не вполне свойственны фрилансерам, «быть начальником самому себе» чаще всего буквально означает взвалить на себя то, чем в других обстоятельствах должны были заниматься другие. Я какое-то время занимался фрилансом — перед тем как устроиться на эту работу и после, в своё свободное время — и теперь от одной только мысли об этом мне становится не по себе. Фриланс может запросто кончиться тем, что ты будешь вынужден пахать неограниченное количество часов, ковыряясь с проектами в своё «свободное время», а твоя жизнь будет целиком поглощена работой в силу полной невозможности разграничить своё время на рабочее и нерабочее, что гарантировало бы хоть временную передышку от погружения в отчуждённый труд. По крайней мере, выходя из офиса, я попадаю в мир неработы.
Надо сказать, жёсткое разграничение между работой и досугом, характерное для пятидневной недели в режиме с 9 до 5, полностью управляет ритмом моей жизни. Если воскресенье уходит на то, чтобы свыкнуться с мыслью о неизбежности скорого выхода на работу (и порой растягивается до первых минут после пробуждения в понедельник, когда приходится стряхивать с себя остаточные воспоминания о выходных), то вечер пятницы — это разинутая пасть неутолимой страсти и отчаянная попытка удовлетворения своих инстинктов, что, по сути, сводится к самоаннигиляции при помощи бухла. Я всё больше становлюсь гедонистической карикатурой на самого себя, пытаясь превзойти окружающих в том, чтобы отрываться жёстче, дольше, и проводить как можно больше времени в расколотом, похмельном состоянии. Такова земля обетованная рокнрольщика старой закалки — преодоление работы как состояние чистого трансцендентального желания и потребления, ничто чистого абстрактного удовольствия, вне пределов банального воспроизводства рабочей силы. Отказ от банального воспроизводства нас самих как работников в паре со стремлением аннигилировать себя как людей. Вот о чём поётся в «1970» группы The Stooges.
•••
Но когда я лежу в кровати, и моё утреннее сознание, расколотое после ночной пьянки, то проваливается в сон, то выныривает из него по мере того, как ощущение свободы, отвоёванное накануне, выветривается из организма, я часто ловлю себя на том, что мне снится, как я пишу код. Это может быть одна из многих разновидностей кода — любая из тех, с которыми мне приходится иметь дело на работе. Фрагмент кода повисает и разворачивается перед моим внутренним взором подобно тому, как слухом завладевает навязчивая мелодия или обрывок беседы. Если бы я сохранял достаточно осознанности, чтобы оценить содержание этих снов, я бы понял, что чаще всего они представляли собой полную бессмыслицу — я с трудом разбирался со своими ежедневными обязанности, даже когда бодрствовал, и подозреваю, что моё подсознание едва ли соображало лучше. Впрочем, иногда этот код был вполне осмысленным.
Недавно утром я проснулся с мыслью, что в написанный мною код закрался баг — когда я писал этот код, я не заметил, что допустил ошибку. Моё спящее сознание структурировало недельный объём работы и обнаружило нестыковку. Поскольку я работник умственного труда и обнаружение подобных проблем является важной частью моей работы, не будет преувеличением сказать, что я и в самом деле продолжал работать во время сна. Это нельзя отнести на счёт некой магической плодотворности какой-то абстрактной творческой силы, извлекающей «ценность» из некой социальной сферы, выходящей за рамки трудового процесса и онтологически предшествующей ему. Это — реальная работа на капитал, неотличимая по своей сути от того, чем я занимаюсь в рабочее время, хотя и выполняемая во время сна. Внезапно начинает обретать смысл кошмарная идея своеобразного поглощения — при котором трансформация затрагивает саму структуру сознания. Что и говорить, на мой взгляд, стандартные траектории мышления как будто всё глубже прошиваются в моё сознание — в моменты, когда я осознаю наличие проблемы, мой мозг немедленно начинает соображать, в какой фрагмент кода могла закрасться ошибка, и только потом я усилием воли выныриваю из мира кода и могу понять, что «фикшение багов» не является панацеей против всех наших проблем. И хотя это может показаться смешным, в этом кроется нечто пугающее.
Если отвлечься от синтаксиса конкретного языка, разве речь идёт не о специфической логике или способе рассуждения, используемом, когда наши мысли структурируются подобным образом? И я подозреваю, что этот способ отнюдь не нейтрален — речь идёт об абстрактной, инструментальной логике высокотехнологичного капитализма. О логике дискретных процессов, операций и ресурсов. О логике, опирающейся на конкретные «онтологии» — на объекты, классы и экземпляры «объектно-ориентированного программирования», на сущности языков разметки вроде HTML. И этой логике всё больше подчиняется мой рассудок. А когда мышление становится формой деятельности, выгодной капиталу — работой, за которую нам фактически платят — когда эта форма деятельности становится привычкой ума, включающейся «словно по зову сердца» безо всякого волевого усилия или какого-либо намерения, не пора ли задуматься, так ли уж работник является буржуазным субъектом, которого капитал всегда пытался завлечь на рынок — является ли субъект этого трудового процесса самостоятельной личностью, которая была бы способна построить собственный мир, если бы ему не препятствовало отчуждающее, абстрагирующее доминирование ценности? Когда я застаю себя за работой во сне, я наблюдаю за своими действиями со стороны, рассуждая в той манере, которая мне не свойственна, выполняя работу вне рамок формального трудового процесса, но лишь посредством спонтанного усилия мысли. Разве не очевидно, что преодолеть подобное «отчуждение» означало бы сделать этот язык своим родным языком — что отчуждение полностью поглотило бы то, что оно отчуждает?
Если рабочее пространство навечно утеряно, больше не являясь чем-то внешним по отношению к работнику, областью, в которой имеет смысл и возможно совершать ежедневные акты неподчинения, вырабатывать ощущение скрытной «автономии», выраженной в самом противопоставлении работника процессу производства, когда вместо этого оно олицетворяет выгодный антагонизм, выражающийся в том, что работники помогают капиталу осуществлять его проверку на «соответствие здравому смыслу», когда сопротивление сводится лишь к телесности материалов, через которые течёт капитал, и если труд становится не более чем привычкой ума, которая может срабатывать непроизвольно — даже во сне — разве может оставаться надежда на свержение капитализма революционным путём? Что можно сказать о наших революционных перспективах? Вне всякого сомнения, было бы глупо возлагать какую-либо надежду — по крайней мере, в обозримом будущем — на процессы подобной умственной работы и её производные, на интернет или на «нематериальный труд».
Иллюстрации: Ксения Горшкова
