Нам затыкают рот: «Не верьте им! Они олигофрены!» Интервью с основателем проекта «Трудёнок» Дмитрием Ждановым

Интервью с выпускником детского дома, основателем проекта «Трудёнок» Дмитрием Ждановым

В этой истории любые вступительные слова будут лишними. Дмитрий Жданов — сирота, инвалид, акционист. 12 июня он вместе с Катрин Ненашевой отправился на акцию «НА-КАЗАНИЕ» в Александровский сад. Его не останавливает ни коляска, ни диагноз в медкарте. Этот человек решил, что ему больше нечего терять, и поставил себе цель изменить жизнь детей в детдомах. Он сам пережил все ужасы пребывания в закрытых коррекционных учреждениях, пережил психиатрические больницы в виде наказания, пережил все издевательства и унижения. Доказал всем вокруг и себе самому, что он — такой же человек, как и все. Не олигофрен, не дурак, не «коррекция» — а Человек с большой буквы. У него хватает силы духа вставать каждый день с постели и кричать во все горло о том, что в нашей стране происходит за высокими заборами интернатов.

Три года назад Дима, не выдержав издевательств, которые совершили над его братом одноклассники, прыгнул от бессилия с балкона пятого этажа. Он выжил и продолжил жить не смотря ни на что. С еще большим рвением отстаивая свою позицию и добиваясь справедливости.

— Какой была реакция людей на вашу акцию с Катрин Ненашевой?

Люди проходили мимо, открывали рты. Люди просто были в шоке. Представительница правопорядка, посмотрев мгновение на акцию, начала кричать: «Расходитесь! На это нельзя смотреть! Не фотографируйте, не снимайте!». В принципе, никто особо и не задерживался, но вокруг нас, конечно, царило смятение. Я был немного разочарован, потому что думал, что люди будут подходить и задавать вопросы. Да, подошла какая-то бабушка: «Ой, это пролежни» — сразу поставила диагноз.

— Скажите, а как вы решились на эту акцию?

Накопилось. Всё, пережитое за эти годы, эмоции, особенно за последнее время (когда я уехал из Москвы, когда пришлось оставить свою благотворительную организацию и передать её другому человеку). Мысли об этой системе, мысли о том, что было за все эти годы, — все это подтолкнуло меня к этому шагу. Смелости быстро набрался и вышел, поучаствовал.

— За что в интернате могли отправить в психиатрическую больницу?

За любую провинность, за детскую шалость. Если мы с ребятами не спим вечером после отбоя, и это происходит регулярно, — нас отправляют в психиатрическую больницу. Мы просто общаемся, лежа в своих кроватях. Раз замечание делают, два — и воспитатель видит в этом урон своему педагогическому авторитету, она считает ребенка психически больным, раз он так себя ведет, и отправляет его в больницу. Чтобы ребенок потом боялся и признавал ее авторитет. Или мы гуляли на улице, ты сделал шаг в сторону — все, ты не со всеми, и тебя тоже наказывают. Наказание можно получить за что угодно. За все. Даже самое простое. Все зависит от учреждения, воспитателя и директора. В моем случае зависело и от класса, в котором я был. Потому что если ты младший, то над тобой есть еще старшие классы, и только потом воспитатель.

— Неужели нет органов, которые регулируют отправку ребенка в психиатрию?

Никакой комиссии перед отправкой нет. Ни один ребенок не проходил и не проходит комиссии. Воспитатель пишет характеристику (ты её взбесил настолько, что она решает тебя отправить в психиатрическую больницу), потом показывает её директору учреждения, и он дает или не дает зеленый свет. Чаще заканчивалось тем, что ребенка увозили. Приезжает скорая с медперсоналом заведения. Совершенно обычная. Поскольку я бывал в разных учреждениях, могу сказать, что в одном из них была своя машина, детдома, на которой штатно детей увозили в ближайшую лечебницу. Без всякого вмешательства скорой помощи.

— А когда ребенок приезжает в лечебницу, неужели нет никакой комиссии, которая определяет, не по ошибке ли запихнули сюда ребенка?

Мы не раз задавали вопрос медикам, которые работали у нас в интернате. Я лично задавал. Все это называется, как они говорят, профилактикой. Каждого из нас ПОЛОЖЕНО (они делали акцент на этом слове) лечить в психиатрии раз в год, это предусмотрено Минздравом.

— Это всё в московских учреждениях происходило или где-то в области?

Да, это всё происходило в Москве! То, о чем я говорю, было не в одном учреждении, а как минимум в трех московских детских домах. Я рос в четырех московских учреждениях: это детский дом № 12, школа-интернат № 48, школа-интернат № 67 и № 62.

— Как дети получают диагноз «олигофрении»? Тоже без всякой комиссии?

Диагноз ставит комиссия. Так называемая медико-педагогическая или медико-социальная. Тебя вызывают на эту комиссию, ты проходишь определенное тестирование, в основном по образованию: это тесты по русскому языку, по математике. Определение в коррекцию ставится на основе твоего образовательного уровня. Это происходит в первом классе и еще в десятом-одиннадцатом. На протяжении десяти лет твоей жизни этой комиссии больше не будет, поэтому шанс попасть в общеобразовательное учреждение очень мал. Но в этой комиссии все настолько повязаны! В её состав входят воспитатели, учителя, медики учреждения, в котором ты учишься, директор и психиатр ближайшей психиатрической больницы, которая прикреплена к этому детскому дому.

Олигофрения так не дается. Дается сначала коррекция, а потом на тебя уже ложится этот диагноз. Здесь так выстроена система, что большинство сирот по ошибке попадают в специальные учреждения. Кроме того, коррекционных учреждений у нас больше, чем общеобразовательных.

— Есть ли какая-то комиссия, тест, которые могут снять этот диагноз?

Только на базе детского учреждения. Если я прохожу эту комиссию, выпускаясь из детдома, то могут снять этот диагноз. Но я не знаю ни одного случая, когда ребенку бы его сняли. На бумаге-то комиссии есть, но по факту их никто не устраивает. Нет комиссии, которая могла бы перевести тебя, например, в третьем классе на нормальную программу, потому что ты стал лучше учиться, лучше соображать, — нет. Никто тебя никуда не отправит, и диагноз не снимут.

— А когда человек достигает совершеннолетия, он может доказать, что он не болен?

Может. Есть два способа доказать, что ты не олигофрен, что ты не «коррекция» и оказался в этом учреждении по ошибке. Просто ими мало кто пользуется… Значит, первое — ты ложишься в психиатрическую больницу на месяц-два и наблюдаешься, без какого-либо лечения. Ты проходишь тестирования у психологов, у психиатров, у различных врачей. После этого они делают вывод, болен ты или нет, и снимают диагноз или оставляют его. И после этого, если ты мальчик — ты идешь в армию, если ты девочка — ты не идешь в армию. Это один из методов, которому мало кто следует из-за того, что отправление на наблюдение очень затягивается еще в самом ПНД. Далеко не каждого отправляют на это наблюдение.

Второй метод доказать, что ты не олигофрен, и доказать в первую очередь себе, — это просто пойти учиться. Не снимать справки, не судиться, не доказывать, что у тебя нет диагноза. А просто пойти учиться, не теряя времени. Пойти в вечернюю школу, получить полное среднее образование, а потом с ним пойти в университет. И так ты себе докажешь, что ты никакой не олигофрен, не «коррекция», а обычный здоровый человек.

— Но на таких профессиях, как врач или пилот, олигофрения ставит крест.

Да! О таких профессиях речи не идет. Невозможно стать воспитателем, учителем. Документы в ПНД не позволяют тебе поступить в учреждения такой направленности.

— Почему ПНД не направляют большинство детей на наблюдения для снятия диагноза?

Потому что у них в архиве есть дело, они его открывают и смотрят на заключения предыдущих врачей, и там, в основном, ТАКИЕ страшные результаты! В моем случае написано столько, что уже сам специалист не хочет оспаривать этот диагноз и не хочет снимать его.

— Дают ли лекарства в психиатрических больницах в рамках этого лечения?

Да, обязательно! Это таблетки, это уколы. Но уколы, в основном, делают в наказание. Уже за провинность в самой психушке. Если ты отказываешься идти на обед, если ты ревешь-плачешь, что хочешь обратно в свое учреждение, тебе колют успокоительное, и ты спишь сутки-двое, в зависимости от препарата.

Если ты ведешь себя по правилам, то пьешь только таблетки, а уколы делают по назначению врача, но они обычно не сильнодействующие. Таблеток достаточно. Вернувшись в детский дом, ты уже плохо соображаешь, и нужно очень много времени, чтобы прийти в себя и в интеллектуальном плане, и в медицинском.

— А что за препараты дают детям?

Чаще всего меназин. Его и сегодня продолжают давать, хотя во всем мире он давно запрещен. Потому что он превращает людей в нелюдей… Гораздо проще запихнуть девочек-мальчиков после этого препарата в больших дозах в ПНИ. Потому что они уже не соображают. Не потому, что не хотят, а потому что медицина берет свое и препарат блокирует все, что возможно.

— Понятное дело, что дети в интернате оказались не от хорошей жизни. У них однозначно есть травма, связанная с разрывом отношений с родителями. Проводится ли в интернатах какая-то работа психологов с этими детьми?

Никогда! Да, психолог был, да, кабинет психолога был. Психолог был всегда задействован на уроках, уроки психологии начинались с класса пятого. Но до пятого класса, как раз в самый кризисный период, с нами работали только воспитатели, психологов не было. Может быть, было один раз в год тестирование у психолога, для того чтобы подтвердить диагноз, статистику, снизить на класс за отсталость. Но никогда не было активной работы по твоим личным проблемам.

— Были ли какие-то границы наказания в интернатах для воспитателей?

При мне было так: до 2005 года был произвол, в основном, со стороны ребят, когда старшие ребята под контролем воспитателей, учителей издевались и били нас. Наказывали за что-то. А с 2005 (я следил за динамикой, анализировал) у нас изменилась методика: старшеклассники стали меньше наказывать, а воспитатели — наоборот. Они били, издевались, ставили по стенке в неудобных позах, драить туалеты у старшиков — подобные наказания со стороны воспитателей участились как раз с 2005 года. Не в одном учреждении, во всех, где я был, в которых были мои друзья — динамика везде одинаковая. Но сначала везде была дедовщина, которой пользовались работники детского дома.

— Есть ли какой-то контролирующий орган, который мог бы остановить этот произвол? Например, выпускник детского дома может подать в суд на воспитателя, который над ним издевался?

Невозможно. Я сам был в детдоме, поэтому после выпуска начал помогать детдомовцам. Ездил в регионы, общался с детьми, общался с воспитателями, слушал разные истории, что-то видел сам — наказания в том числе. Мы мониторим количество детей в детских домах, которые курировали, и наблюдаем, как детей становится то больше, то меньше, — и мы понимаем, где дети находятся: они в психиатрических больницах. И даже сейчас, когда я занимаюсь всем этим, когда участвую в этой жизни, я могу сказать: каждое из этих учреждений — как отдельный остров, который закрыт от общественности, от правосудия и какого-либо наказания тех людей, которые это творят и вершат. А главное — попустительствуют. Как были наказания в учреждениях — так и есть. Я это говорю как человек, который это видит и слышит, общается с детьми из детских домов. Не было случаев, когда после выхода из детдома можно было доказать что-то, а главное кого-то наказать. Правоохранительные органы в этом поле не работают.

Я вам расскажу историю, которая случилась полгода назад, когда я возглавлял благотворительную организацию «Защита и помощь». Ко мне в квартиру (!!!) ночью пришла девочка из 4-й московской школы-интерната. Сейчас это не школа-интернат № 4, а перспективное, одно из лучших в Москве, учреждение «Наш дом», где сидит товарищ Меньшов. Мы об этой истории стараемся мало говорить, но вы должны понять, как трудно рассказать даже о самом легком наказании общественникам, а общественникам — разобраться и наказать виновных.

Полгода назад, 9 вечера. У меня квартира на первом этаже, она же штаб нашей группы. Здесь у нас и офис, и склад, и место, где мы работаем. Она пришла по нашему адресу, мы её до этого не знали, её к нам прислала какая-то волонтер. Девочка постучала в окно, мы пустили её, как пускаем всех. Это 2015 год, и девочка говорит, что Меньшов угрожает отправить её в психиатрическую больницу, в наказание за плохое поведение и постоянные угрозы сбежать. Она, наконец, сбежала, потому что её вот-вот отправят в больницу. Мы, конечно, не могли оставить это без внимания! Поскольку мы знакомы с господином Меньшовым, мы позвонили ему. Он сказал: «Не верьте этой девочке! (в принципе, так всегда и происходит) — она же олигофрен!!! Вы что! Она наговаривает на учреждение!». А девочка худенькая, с царапинами на шее, ссадинами на руках. Мы, конечно же, в шоке, говорим Меньшову, что девочка будет ночевать у нас и привезем мы её завтра в кабинет Тропиной, которая занимается делами детей-сирот в министерстве, и там мы вернем её Меньшову.

Так и случилось, через руки Тропиной мы вернули девочку Меньшову, взяли под контроль эту историю, и девочка благополучно осталась в учреждении. После мы следили, чтобы её впредь не пытались отправить в психиатрию в качестве наказания.

Как рассказать о такой несправедливости, если даже в Москве в 2015 году происходят подобные истории! Очень немного находится смельчаков, которые могут убежать, которые могут найти связь с волонтерами, которые пытаются рассказать о том, как над ними издеваются, — и всем им затыкают рот: «Не верьте им! Они олигофрены!». Никто из этих людей не получил и не получит должного наказания. Ни люди, которые работали со мной, ни те, кто работали с моими друзьями. Наказания, которое повлияло бы на них самих и на систему. Этой системе необходима качественная чистка.

— Был ли какой-то законопроект (попытки его продвинуть) для защиты детей в детских домах?

Нет, не было. Особенно, что касается коррекции и олигофрении. Мы сами еще не продвигали законы. Да, пробовали продвинуть некоторые поправки, выступали на круглых столах в Совете Федерации по проблемам детей-сирот, по правам. Мы читали доклады в ряде других организаций, в том числе благотворительных и общественных. Но не было продвинуто ни одного закона — ни чиновниками, ни правозащитниками, — который был бы нацелен на защиту детей-сирот в России. Законы, которые касаются образования, диагнозов, — все эти законы не имеют качественной редакции в современной России. Да, возможно (возможно!!!), появились поправки, но не больше. Основы законов в отношении детей-сирот не менялись с 98-го года.

Да, с 98-го все так и осталось… Были поправки вроде того, чтоб не эксплуатировать детский труд, но у меня свой взгляд на это.

— Если эту поправку внесли, значит, до неё учреждения злоупотребляли детским трудом?

Раньше это было, и сейчас это есть. Мне эта поправка не очень понятна. Я 10 лет провел в детском доме, и мы сами за собой убирали, сами мыли, сами все делали. Это вело к какой-то самостоятельности. А сейчас это попало под закон об эксплуатации детского труда, и детям запретили самостоятельные действия. И сейчас дети не убираются не потому, что не хотят, а потому что им запрещают, считая это нарушением их прав. Не знаю, к чему это приведет. И так должной адаптации и социализации не существует.

Димы Жданова не стало 21 мая 2020. Помним, скорбим и сочувствуем его близким.