Ей все равно умирать

Бросив со скандалом работу цензора, сотрудница культурного учреждения «Возрождение» вынуждена скрываться от полицейского преследования за оскорбление государственного политического курса. Прячась в женском общежитии и работая курьером по чужим документам, героиня антиутопического рассказа «Ей всё равно умирать» становится свидетельницей катастрофических изменений в тоталитарном обществе. Как жизнь человека превращается в конвейер выживания? почему провинция не имеет ничего против нескончаемых «спецопераций»? отчего простые граждане становятся террористами? и как за пышными военными праздниками и абсурдными запретами прячут истинное положение страны?

— Да пошла ты на хуй, — громко сказала я.

Мятая, лоснящаяся, рано постаревшая рожа прямо напротив меня пошла красными пятнами, заметными даже под толстым слоем дешевого тонального крема. Кривой мокрый рот, только что с интонацией превосходства рассуждавший о том, что «великая страна должна их проучить лагерями и расстрелами», исказился, задвигался, издал какой-то булькающий звук. Рыхлое тело, обтянутое аляповатым темно-зеленым, в красный цветок, платьем стало медленно оседать.

— Ирина Евгеньевна! Ирина Евгеньевна! Сейчас корвалол! Скорую! Полицию! Она поплатится, сука! — засуетился вокруг весь наш курятник.

Я сунула в рюкзак туфли на шпильках, которые зачем-то принесла сюда в первый рабочий день, и кружку для кофе, и пошла к турникетам.

— Ирина Евгеньевна, что ж такое, дочери позвонить?! — надрывался на заднем плане курятник.

Меня догоняла Алена, секретарша и главная шестерка отдела.

— Проститутка! Мандавошка! Пизда! — орала она зычным голосом солистки ансамбля народных песен.

Я не удержалась и дико захохотала. Прошла через турникет. Алена набрала в рот побольше воздуха:

— Бесплодная смоковница!

Я повернулась и бросила пропуск ей в лицо. Он попал ей в губы. Последнее мое воспоминание об этом учреждении — турникеты, а за ними непонятных лет круглая бабенка с окровавленным ртом. Да, и табличка снаружи: «Государственное учреждение культуры „Возрождение“. Отделение сохранения традиций».

Прямо напротив — набережная со спуском. Это самое лучшее, что было в моей работе. Можно было выйти из этого удушья прямо к воде. Но сейчас здесь оставаться было опасно, полицию наверняка уже взывали, а на вызовы, связанные с «оскорблением государственного политического курса», как это называлось в Уголовном кодексе, выезжали обычно добровольные помощники полиции — гвардейцы. По новым нормам, в каждом микрорайоне должно быть минимум три их круглосуточных отделения. А в центре, наверно, и того больше.

Я устремилась в метро. Нужно было выйти на какой-нибудь неприметной станции, где тоже была река. Телефон звонил, я решила не подходить. Думала, что это та самая дочь, которой звонили мои курицы — когда-то она была моей институтской подругой, но вскоре после выпускного уехала в Австрию. Замуж. Ну и — подальше от матери с ее постоянно бубнящим телевизором, навязыванием аспирантуры («иначе не возьмут в наше учреждение на хорошую должность»), бесцеремонным запусканием рук в сумки и карманы.

Узнав, что ее мать устроила меня к себе на работу, Варя шутила, что меня взяли в заложники. Впрочем, шутки длились недолго. Варя быстро забеременела от своего австрийца, родила внезапно двойню и очень удивляла весь их маленький городок: с коляской в 25 лет там можно было встретить разве что девушек из турецкой диаспоры. Она полностью ушла в материнство, и мы не общались уже примерно полгода.

Но, возможно, она хотела бы поругаться со мной из-за того, что я послала ее мать. Какая, впрочем, разница. Вот и моя станция, вот и река, можно спокойно покурить в одиночестве.

Спокойствия и одиночества не случилось — позвонила моя мать. Ожидаемо — как ей за меня стыдно, какая черная неблагодарность, какая прекрасная женщина Ирина Евгеньевна (обычное лицемерие — раньше она считала ее хорошо устроившейся в Москве дурой), как правильно будет, если меня поймают и посадят, как накажет (накажет!) меня дома брат…

Брат. Младший. Которого я вечно защищала в школе даже от еще более младших детей. Теперь он пошел в гвардию. Ему там ожидаемо промыли мозги, и, как это бывает у слабаков, он стал наиболее яростным и бескомпромиссным приверженцем «военного консерватизма».

— И приезжай домой немедленно, нечего тебе там делать, да и теперь-то тебе уже все равно, где…

— Мать, ты уж определись, куда мне — сразу в колонию или сначала к вам съездить подгнить, — сказала я и нажала на отбой.

Она позвонила мне снова, я заблокировала номер. Позвонил брат — я тоже заблокировала номер. Нет уж, хватит. Теперь нужно решить, что делать дальше.

Мне точно нельзя возвращаться на съемную квартиру — если они позвонили в полицию, то полиция обязательно поедет за мной туда. С соседкой у нас особой дружбы нет, но можно будет попросить ее прислать мои вещи оттуда куда-то через какой-нибудь сервис доставки. За деньги, конечно.

А сейчас надо снять нал и выбросить карточку — отследят. И сразу купить предоплаченный телефон. Удивительно, что их еще продают. А с этим придется временно расстаться, выключить и выбросить симку. В Грузии куплю новую.

Робкое и откладываемое на потом желание стало необходимостью. Здесь меня рано или поздно найдут. Колония для «перевоспитания политических» — не лучшее место для меня.

Особенно — теперь уже.

Получив диплом, я ходила на бесчисленные собеседования, пытаясь устроиться на работу «по специальности». Стояло московское лето, первое кризисное, все медиа бодро рапортовали, как мы прекрасно противостоим санкциям, и, кажется, даже за «оскорбление государственного политического курса» еще не сажали… Но вот только цены росли, а работы не было. Меня грозились выгнать из общежития. Я стала часто падать в обмороки и ощущать боли внизу живота. Я связывала это со стрессом.

Один раз я упала в метро и не поднялась. Менты вызвали мне скорую. Врач оказался толковым, обследовал меня, ничего не нашел, но сказал, что у меня, возможно, эндометриоз. Я отдала предпоследние деньги за платную консультацию, которая мне это подтвердила, а последние — за билет в родной город К., потому что не могла позволить себе лечиться в Москве.

Это лечение длилось почти год. Год, из которого я могу что-то вспомнить с большим трудом — мозг купирует травмирующие воспоминания. Я помню только бесконечные коридоры, коридоры, коридоры… больничные палаты, направления в какие-то особые клиники, где еще осталось работающее австрийское (привет, Варя!) диагностическое оборудование.

В итоге мне удалили матку и назначили гормонозаместительную терапию. Я помню это как освобождение. Помню момент, когда я пришла в себя после наркоза, как медсестра приходила ночами колоть мне обезболивающее, как я рвалась домой, потому что это все наконец-то закончилось. Я снова могу жить.

Я никогда не хотела детей, тем более, мне было всего 25. Мне не было жаль. Но похоже, что проблемой стало именно это.

В К. пришла весна с ее южным шумом, с каждым днем все цвело и распускалось, я выходила погулять на знакомые с детства улицы и встречала там своих бывших одноклассниц, которые никуда не уезжали учиться. Как правило, с детьми. Усталых, раздраженных, пополневших. Варя инстаграмила свое семейное счастье по несколько раз в день — чуть менее усталая и совсем не пополневшая.

Откуда-то все всё уже знали. Несмотря на нашу многолетнюю дружбу, меня никто никуда не звал, не спрашивал, как у меня дела, какие планы. Как будто им было немного неловко, как будто они ожидали слез и жалоб, как будто они не понимали, о чем теперь со мной говорить, разве я смогу нормально жить.

А я не понимала, почему я не могла нормально жить. У меня была масса идей — например, я хотела открыть в одной из кофеен нашего города мини-библиотеку, а также проводить там кинопоказы и лекции, не зря же я культуролог. Ожидаемо у меня ничего не вышло — мои друзья и знакомые будто избегали меня, а раскрутить в городе эту не особо успешную с коммерческой точки зрения идею не удалось.

Теперь уже только карьеру делать, — чуть позже сказала мать и позвонила Ирине Евгеньевне. Так я снова оказалась в Москве. 

Смешно было считать карьерой медленное гниение в невнятном государственном учреждении культуры, где самым культурным был вахтер — от него единственного я не слышала ни одного матерного или даже просто резкого слова, он не обсуждал чужую личную жизнь и тихо коротал свои дни за чтением Дрюона и растворимым кофе. 

Но ничего другого мне, похоже, не светило: выпускница факультета культурологии с опытом работы курьером и секретаршей — не самая выгодная профессия. Все детство и всю юность я интересовалась только чтением книг и разглядыванием картин. Моя мать была убеждена, что после любого гуманитарного факультета можно было, по крайней мере, неплохо выйти замуж. Да и баллы ЕГЭ после провинциальной гимназии у меня были так себе, чтобы поступить на более перспективное направление.

Иногда я шутила, что моей зарплаты хватает ровно на съем комнаты, гормонозаместительную терапию и немного на еду. От шутки здесь было только то, что немного оставалось на вино, сигареты и онлайн-библиотеку. Основным доступным мне развлечением были долгие одинокие прогулки — я знаю все московские парки и почти все спальные районы. Я гуляла до тех пор, пока не замерзала (девять месяцев в году) или пока не уставала от жары (три месяца), потом шла домой, в мир литературы, через Красное и Белое.

И еще — я откладывала на Грузию. Пять тысяч в месяц. Я предпочитала недоесть, чем не отложить их.

В колонии гормонозаместительной терапии быть не могло, как и физиотерапии, и любого нормального лечения вообще. А это означало в моем случае… да много чего это означало. Как минимум, снова боли. В дальнейшем — развитие онкологии. И самое позорное — без повторения курса физиотерапии у меня могло начаться недержание мочи.

А потому — надо было спасаться, отъезд был программой-максимум. У меня был контакт человека оттуда, с воли, который мог помочь с переходом через Верхний Ларс — разумеется, нелегальным, в моем случае. Впрочем, нелегальным он был бы и если бы меня не преследовали: пока я лежала в больнице, для всех имеющих высшее образование ввели выездные визы. Их можно было получить только по медицинским или семейным обстоятельствам. Кроме того, туризм формально не был запрещен, но был приостановлен «в целях безопасности граждан».

***

Я решила съездить снять деньги на север Москвы, купить предоплаченный телефон в Новой Москве, а потом отправиться на юго-восток, туда, где было больше всего мигрантских общежитий. Дешево, и можно затеряться, тем более с моей южной внешностью.

В руки мне легли все мои деньги — 88 000 рублей. Самый примитивный подержанный телефон с предоплатой стоил 7 000 рублей. Я купила еще шаурму, кофе и бутылку воды и села на скамейку в небольшом сквере. Мимо меня шел нескончаемый поток людей. Рабочий день закончился, все спешили домой.

Я перенесла в новый телефон номер соседки, матери, брата, Вари, нескольких однокурсников — на всякий случай, хотя мы почти не общались. Ни с кем из них. А главное — номер «человека оттуда». Старую симку я выбросила.

На Грузию моих денег, конечно же, не хватит — даже если я перестану есть. Из того, что я знала, переезд в кузове фуры, в ящике для овощей или фруктов, стоил тысяч четыреста или даже полмиллиона. Это был самый дешевый вариант.

Мимо меня прошли два гвардейца.

Похолодало. Что ж, на дворе пусть теплый, но все же апрель. Пора ехать в общежитие, искать себе место.

***

— Ксана, ты, что ли? Что ты здесь делаешь?!

Во дворе общежития курил мой бывший однокурсник Борис, кажется, единственный парень на моем курсе. Я не узнала его в форменной лиловой куртке. Вот уж никогда бы не догадалась, что Боря — курьер!

Я ответила, что ищу спальное место, и что у меня совсем нет денег.

— На сколько тебе нужно место? — спросил он.

Я подумала о том, через сколько я смогу заработать полмиллиона вот так вот, развозя еду, и сказала: надолго, наверно, до зимы. Или до поздней осени.

— Ого, тогда пойдем оформляться, — сказал он. — Подпиши сразу договор на полгода, ну хотя бы на пару месяцев, так будет дешевле всего.

— Постой, какой договор, какие полгода…

В общем, мне пришлось все ему рассказать. Пока я говорила, совсем стемнело, и начался мелкий дождь. Из общаги пахло чем-то вкусным. Впрочем, за весь день я съела пару бутербродов с утра и шаурму. Вкусным мне казалось все.

— Ты знаешь, тебе несказанно повезло, — вдруг сказал он. — Заработаешь на чужой беде, конечно, но что тебе остается? Ей все равно умирать, это так, по-честному.

***

Женская комната № 3 напоминала больничную палату: такая же скудная, с крашеными стенами, с лампочкой в потолке вместо люстры, шкафами, которые были старше меня. И состав населявших комнату женщин был таким же пестрым.

— Очередная девочка из бара? — спросила одна из них. — Борис, тебе не надоело их водить?

— Ты что-то украла? Только попробуй здесь что-то украсть.

— Политическая?

Боря предупредил меня, что свою историю здесь лучше не рассказывать — вроде пока еще никого не сдавали, но как знать… 

Поэтому я просто сказала, что меня уволили с работы секретаршей, а потом мне стало нечем платить за квартиру. Женщины отнеслись к моему рассказу равнодушно. Мне не показалось, что они поверили. Ну да какая разница. Я сделала все, что могла. И еще я очень, очень устала.

— Оформляться легально собираешься? Тогда тебе надо завтра утром к коменданту, пусть ключи тебе выдаст, койку, все дела… А пока так, на полу, тут матрас есть. Наступим тебе ночью на голову — считай, тебе не повезло.

— Слушай, Эрминэ, — сказал Боря. — Можно тебя на минутку?

(Эрминэ жесткая, но с ней можно договориться, она и копию ключей сделать даст. А платить будешь лично ей. Она на свой салон красоты копит — заранее рассказал мне Боря. — Ну и Янке помогает, как может. Вернее, других заставляет помогать).

Они разговаривали минут пять. Эрминэ вернулась и объявила:

— Ключи вот. Спать будешь на полу. В том шкафу три полки твои. Сейчас можешь допить чай, мы заваривали. Только тихо, потому что Гульке завтра в шесть утра вставать на кассу. Мы тут рано ложимся. Будешь шуметь — выгоним.

Я налила чаю в чью-то чашку и потянулась за печеньем из открытой пачке. И тут же получила по руке.

— Я тебе печенье не предлагала. Красть нельзя. Купишь свое.

Маленькая худенькая среднеазиатка погасила свет. Мне ничего не оставалось, кроме как прямо в одежде улечься спать на комковатый матрас. Как ни странно, я заснула почти мгновенно.

***

Кто-то тряс меня за плечо. Я проснулась. За дверью слышались голоса.

— Видишь короб? Лезь в него. Лезь, говорю. Это короб доставщика, в него никто не заглянет, — скороговоркой говорила мне полноватая женщина с отекшим лицом.

— Зачем? — спросила я.

— Блядь, да лезь уже. И не смей подавать голос, — лицо женщины исказилось, казалось, она сейчас ударит меня.

Полминуты после того, как я залезла в короб — ох, как это было тяжело с моим весьма приличным ростом, пришлось свернуться в позу эмбриона, — ничего не происходило. Потом дверь в комнату распахнулась. Мужской голос спросил:

— Янка здесь?

Ему никто не ответил. Мужчина прошел через комнату к кровати у окна, по пути споткнувшись о матрас, который я не убрала.

— Блядь, — сказал мужчина. — Что за тряпье у вас здесь? Убрали бы свой срач, вы же бабы.

Через минуту кровать у окна заскрипела, послышалось учащенное дыхание. Еще через несколько минут я услышала, как тихонько звенит пряжка застегиваемого ремня. Снова споткнувшись о матрас и выругавшись, мужчина ушел.

Никто, ни на одной кровати, не произнес не звука. Только через минут пять я услышала голос той же женщины:

— Можешь вылезать.

***

Я проснулась, наверно, часа через два-три. В тусклом рассветном мареве, предвещающем пасмурный день, я увидела среднеазиатку — она собиралась на работу. Изящная и тонкая, она аккуратно перепрыгивала через мой матрас, со стороны казалось, будто бы она танцует.

Я заснула еще ненадолго. Проснулась от того, что меня трясла Эрминэ.

— Ты долго спать собираешься? Восемь часов уже. Мы все уходим. Ключ у тебя есть. Можешь привезти свои вещи сегодня. Вечером поговорим. Да, и не смей брать нашу еду, если не покупаешь свою. Еда стоит денег.

Я снова заснула (как будто не спала неделю). Проснулась от того, что женщина с кровати у окна наконец встала и, медленно-медленно, придерживаясь за стенку, куда-то пошла.

— Вам помочь? — спросила я.

— Оставь, — услышала я.

Голос был сиплый, глухой, в нем слышалась какая-то надломленность. Тем не менее, спорить не хотелось.

Я повалялась еще час и встала. Женщина лежала неподвижно. Я вышла во двор покурить и позвонила соседке, а потом Боре. Мне не хотелось встречаться с ней самой. Раз уж у меня все-таки есть друг, — подумала я, — надо не стесняться попросить помощи. Когда, если не сейчас. Черт, да я же ему даже списывать когда-то давала.

Все получилось даже лучше, чем я думала. И Боря, и Аида откликнулись, не выказали ни тени недовольства, не попросили денег, хотя могли бы — по крайней мере, Аида — за копание в моих вещах.

Я поела в ближайшей забегаловке, купила крекеров, сыра, растворимого кофе, какой-то мелкой фигни и вернулась в комнату. Несмотря ни на что, мне было легко и радостно, и любопытно. 

Меня не арестовали (и, может быть, даже не ищут — Аида ничего не говорила об этом). У меня есть как минимум один друг в Москве. 

Я больше не хожу на эту убогую работу, не вижу мерзкой рожи Ирины Евгеньевны и ее холуек, не слышу их агрессивные человеконенавистнические бредни — пересказ телепередач, не думаю, что я чем-то кому-то обязана… Чем не праздник.

Я снова вышла в магазин и купила на этот раз бутылку дешевого вина.

— Сегодня отдохни, — услышала я с кровати у окна. — Завтра приступай к работе.

Она была немногословна, порой мне казалось, что ей было тяжело говорить. Но после ее слов все встало на свои места.

— Я работала курьером столько, сколько могла. Теперь болею. Могу дойти максимум до туалета. Если ты хочешь здесь остаться, то берешь мои короб, форму, самокат и, главное, телефон с моими данными, через который будешь получать заказы и отчитываться. Деньги приходят на банковскую карту Эрминэ, половину она отдает тебе, половина идет мне на еду и обезболивающие. Для тебя это хорошо: формально ты — это я. Ты нигде не числишься. Я догадываюсь, что ты здесь неспроста. Для меня это тоже хорошо: одним ночным обслуживанием гвардии много не заработаешь.

***

— Что, праздник сегодня?

— А, новенькая, это ты принесла? Понравиться хочешь?

Женщины были не особо рады моим покупкам. Гуля даже не стала заваривать чай, просто попила воды, сходила в душ и легла лицом к стене. Эрминэ выпила бокал вина, закусила сыром и сказала, чтобы я была готова завтра с самого утра приступить к работе. Олеся (так звали вторую женщину-курьера, ту самую, полную, в чей короб я пряталась ночью), наоборот, пила за всех. Мы почти не разговаривали.

Все женщины выглядели усталыми, осунувшимися, как будто куда хуже, чем вчера.

Через полчаса все угомонились и легли спать. На часах было одиннадцать. Я допила остатки вина и легла тоже. Хотела почитать что-то из своей онлайн-библиотеки с планшета, но кто-то шикнул на меня из-за света от экрана.

На следующий день начнется моя трудовая жизнь. Я вспомню про библиотеку и планшет только по дороге в Верхний Ларс.

***

Дальше я не смогу рассказать свою историю последовательно. Вся моя жизнь превратилась в нескончаемый конвейер, в выживание, в бег. Я вставала так рано, как могла, в 6 или 7, брала Янкин телефон, включалась и начинала принимать и развозить заказы. Работала я обычно до 22-23, после чего просто приходила в общагу, кое-как принимала душ и падала в постель. Я питалась исключительно на ходу, как правило, дешевым фастфудом, иногда покупала фрукты. Я вливала в себя литры помойного кофе — просто брала самый дешевый. Я превратилась в робота, принимающего и развозящего заказы. Мне хамили — я не реагировала. Мне давали чаевые — аналогично.

Мне просто нужно было как можно быстрее накопить денег на побег отсюда. Все остальное не имело значения.

В то же время, я была свидетелем разного рода событий, как в городе, так и в жизни нашей комнаты № 3. Пусть скомканно, но я попытаюсь рассказать о них.

***

Август. Суббота. Тихо, пыльно, жарко. Я получаю задание отвезти заказ в ЖК «Мандарин Ориентал», это прямо рядом с Болотной площадью. Радуюсь, что еду в богатый жилой комплекс и наверняка получу там чаевые, тем более что сумма заказа большая.

Качу на самокате по Софийке и заезжаю дворами.

Пусто.

Никого.

Но откуда-то — гул. Как будто толпа что-то скандирует.

Мне некогда это выяснять, я ведь уже опоздала, курьерам ставят самые невозможные сроки. Охрана проверяет мои документы и пускает меня. Я захожу в подъезд, поднимаюсь на лифте, передаю заказ, не получаю чаевых вообще, поскольку хозяйка, растрепанная, в халате, буквально выхватывает коробку у меня из рук и убегает. Дверь захлопывается. Я успеваю увидеть, что она бежит к окну.

Я спускаюсь по лестнице и подхожу к окну этажом ниже.

Вся площадь занята людьми. Вместо ровного гула я слышу теперь вполне членораздельные выкрики — «долой!», «правду!» и т. д. Люди стоят с плакатами, и на их плакатах — портреты молодых парней.

А, это ж, наверно, тот самый марш матерей, о котором говорила Олеська. Вроде бы скрытая мобилизация давно идет и в Москве, и многие из тех, кого забрали, не возвращаются и не дают о себе знать.

Власть же молчит. Молчит даже о том, куда забрали их детей, о том, какая уже по счету идет, как они выражаются, «спецоперация», и где. Последнее, о чем они говорили, — Приднестровье. Но это было год назад. Все зарубежные СМИ писали о сокрушительном поражении российских войск там от объединенных сил НАТО. После этого власть, не способная эффективно бороться с vpn-сервисами, просто стала отрицать участие войск в военных действиях где бы то ни было, а любые публичные высказывания на эту тему преследовать в уголовном порядке. 

Официально Россия не воевала, просто «из-за усиливающегося давления блока НАТО защищала своих граждан и свои „исторические“ территории». Но чьи-то дети умирали все равно. И при этом многие верили в «защиту граждан и „исторических“ территорий».

Движения матерей как такового не было. Мне рассказывали, что раньше, в 90-е, были какие-то «Солдатские матери», которые даже ездили по частям и инспектировали условия, в которых жили их дети. Но их давно уже нет, и все, что могли делать родители, — это писать письма в различные инстанции и получать примерно один ответ: ваш сын на секретном задании, по его окончании сообщим дополнительно.

Самое удивительное, что большинство родителей в это верило. Даже если сын находился «на секретном задании» уже третий год…

Хотя чему удивляться. Моя мать бы точно поверила, телевизор давно ее лучший друг. Брат служит в гвардии, а значит, у него бронь. Гвардия, кстати, имеет полномочия отлавливать уклоняющихся от мобилизации. Так что, можно сказать, он воюет против своих. И она не имеет ничего против. Вся провинция, похоже, не имеет ничего против — по-прежнему покорно живет, сокращая свои скромные потребности до скудных, покупая все более дешевые и менее качественные продукты, не жалуется, не обсуждает и не осуждает, при этом исправно рожает пушечное мясо — для новых «спецопераций».

Мне иногда кажется, что суперскилл русского человека — приспосабливаться к жизни в говне и убеждать себя, что это повидло. 

Только в Москве хоть немного не так. Тут еще остались люди, которые готовы постоять за себя.

Я навела камеру телефона на толпу и стала рассматривать плакаты. Я так увлеклась, что даже не заметила, что телефон не принимает сигнал.

«Крейсер „Москва“ затонул в степях Украины, о детях — ни слова» — полноватый мужчина в очках.

«ВЕРНИТЕ СУКИ ДЕТЕЙ» — блондинка в темных очках.

«Дети не должны гибнуть за твою власть» — две пожилые женщины.

«Кремль — самолет — Гаага!» — веселый парень в розовой майке.

«Все расскажем мировым СМИ!» — девушка в белом платье.

И т. д.

Под окном, у которого я стояла, побежала колонна вооруженных людей в масках-чулках. Приглядевшись, я увидела такие же колонны, которые заходили со стороны Малого Каменного моста и моста с замками молодоженов.

И сразу стало холодно, зябко, затряслись руки, я чуть не выронила телефон.

Черные колонны окружали Болотную.

Было очевидно, что произойдет в следующие пять минут, но что-то внутри отказывалось в это верить, стучало: нет, так не может быть, они так не поступят со своими же, они не будут стрелять по безоружным, по родителям солдат…

Толпа заволновалась, загудела как-то по-другому, кто-то опустил плакаты, кто-то пытался бежать. Но куда? Вокруг стояли плотным кольцом вооруженные люди. Кольцо медленно сужалось — черные люди наступали. Для первого выстрела ждали «провокации», которая не могла не случиться, ведь у кого-то в первых рядах обязательно сдадут нервы, и он попытается прорваться сквозь кольцо, ведь это очень страшно, наверно, когда напротив тебя — только черные маски…

Первая очередь зазвучала под моим окном. Наверно, кто-то попытался выбежать и уйти дворами. Почти сразу же очереди зазвучали со всех сторон. Первые ряды толпы стали оседать, падать на следующие и подминать их под себя. Потом все заволокло дымом. Трясущимися руками, через немытое окно, я снимала все это на камеру телефона доставщика.

Когда я смогу уехать, я обязательно солью это в мировые СМИ, я выполню последнее желание этой девушки с плакатом, нет, это зомбированное общество, которое считает предательством не замалчивание смертей, а огласку государственных преступлений, должно же когда-то опомниться… хоть так…

Дым стал рассеиваться. Стала проступать усеянная убитыми и ранеными площадь.

— Сейчас шевелиться начнут, кто встанет — в того стреляй, — услышала я откуда-то сверху. — Иначе сдадут, нажалуются прозападным недобиткам, а те сольют в какое-нибудь бибиси, где не понимают, что удел предателей — смерть…

И потом сразу — выстрелы, одиночные. Этажом или двумя выше сидели снайперы.

Тихо, тихо и очень быстро я побежала прочь из подъезда. Во внутреннем дворе никого не было. Я выскочила на Софийку, и тогда мой телефон поймал сигнал, мне прилетела куча заказов, которые я не взяла, и сразу же жирный штраф — за то, что не взяла и за то, что была не в сети.

Но все это было уже не важно. Я написала менеджеру, что отравилась, и поехала в общагу. Мне нужен был кто-то, кому я могла это рассказать.

***

Янка.

Она оказалась единственной, кто поверил мне. Все остальные начали орать, что я вру. Эрминэ даже отвесила мне подзатыльник.

— Ты все придумываешь!

— Ты не могла оттуда все это увидеть, ты сочиняешь! Тебе лишь бы хаять!

— Зачем бы они стали стрелять в родителей солдат?!

Все это я уже слышала. Как только речь заходила о том, что в нашей комнате пренебрежительно называлось «политика», девочки старались либо закончить разговор, либо в довольно агрессивной манере показать мне, что я неправа, что я их обманываю, и что мне вообще не стоит об этом говорить. Кроме Янки — все знали, что она из Закарпатья, что ее сын воюет сейчас с русскими, и что о нем не слышно уже больше года. Из уважения к ней все крики довольно быстро прекращались. Сама она предпочитала молчать. 

Остальные жили так, как будто ничего не случилось. Несмотря на то, что у Олеси тоже был сын, и, как говорила Эрминэ, тоже там. Только на другой стороне. Так называемой «нашей».

В этот раз я не собиралась сдаваться. Я подключила какой-то уцелевший vpn и стала искать информацию о расстреле в новостях. Вот только ее нигде не было.

— Врать не надоело?

И тут я вспомнила — я же снимала все на камеру. От ужаса и бессилия я забыла об этом. Я включила видео на телефоне.

— Вот же, слышите, выстрелы? — говорила я.

— Да иди ты, — отмахнулась Гуля.

— Гуля, ты же замуж собираешься, — пыталась вразумить ее я. — У тебя родятся дети, может быть, ты посмотри, что тебя ждет.

— У меня не может быть детей, — сказала она. — Тут все это знают, вообще-то.

Повисла неловкая пауза. Мне хотелось сказать, что и у меня тоже, но было видно, что Гуля относится к этому совсем по-другому, что для нее это боль.

— Может, это просто видеоролик. Ты б это выключила, а лучше удалила — целее будешь, — сказала Олеся.

— Да никакой это не видеоролик, вы что, не видите, что это из окна снято??? — говорю я, — меня сегодня гоняли на заказ в этот жилой комплекс, хотите, покажу?!

— Я тебе еще раз говорю — выключи. Хватит родину хаять. Мой сын сражается сейчас с такими, как ты, — уже медленно и злобно говорит Олеся.

И добавляет:

— Не выключишь сейчас же — я тебя сдам.

(Идиотка, ведь она сама сказала мне про этот марш).

Янка лежала на боку и сочувственно смотрела на меня. Говорить, впрочем, она ничего не стала.

Конечно, я не удалила видео. Оно должно было попасть в прессу — ради девушки в белом.

***

Когда становилось совсем невмоготу, я вспоминала Эльку.

Именно вспоминала — мне было важно, чтобы это была именно та Элька, с которой мы были вместе десять лет назад. После того, как мы закончили школу, наши пути разошлись, она была одной из немногих, кто тоже уехал из К., только не в Москву, а в Питер, а потом, говорят, за границу — вроде бы, в магистратуру. Больше никто ничего о ней не слышал. Я пыталась когда-то искать ее в соцсетях, но не смогла найти. А сейчас понимаю, что не хочу находить ее, хочу, чтобы она для меня навсегда осталась тогдашней.

В школе все думали, что мы просто подружки, знавшие нас взрослые ближе к выпускному классу со свойственной нашему южному городу бесцеремонностью интересовались, когда же мы найдем «женихов». 

Именно так — в середине десятых годов двадцать первого века люди все еще предпочитали не замечать однополые отношения и именовать «женихами» всех парней, даже просто находящихся в поиске подруги на ночь. 

Впрочем, так даже было лучше. Нам ведь не приходилось ничего скрывать.

Элька по-настоящему «ухаживала» за мной — например, носила мой рюкзак. Ей казалось, что я была слишком высокая и хрупкая для его тяжести. У нас были тайные места по всему городу, но особенно мы любили наш маленький пятачок в зарослях у пруда, где мы курили самокрутки. Иногда Элька покупала мне цветы, шоколад или вино. Она была единственным ребенком из обеспеченной семьи, поэтому могла себе позволить практически все, что хотела.

И уж конечно никто не возражал, когда я оставалась у нее на ночь. Мать бывала даже рада этому, ведь это означало, что меня не нужно будет кормить ни ужином, ни завтраком. Ее родителям было все равно — я хорошо училась, скромно себя вела, умела поддержать разговор на любую тему. Впрочем, мы редко пересекались, поскольку они много работали. В ее комнату они почти никогда не входили, кроме того, комната находилась на другом конце просторной квартиры и запиралась изнутри, поэтому мы могли сколько угодно исследовать друг друга и засыпать в обнимку.

У нее было потрясающее тело — крупное, плотное, упругое. По сравнению с ней я казалась просто нескладной, или, как меня дразнили в младших классах, — длинной. Элька носила стрижку-ежик, ее волосы были соломенными, а глаза — светло-зелеными, кошачьими, лукавыми. Она как будто смотрела на мир немного свысока, и никто не пытался усомниться в этом ее праве. Везде на нее обращали внимание сразу — в компаниях, клубах, даже в магазинах к ней, казалось, особенно спешили продавцы-консультанты. Она была рассеянно-вежлива со всеми. Она источала уверенность. Я чувствовала себя защищенной рядом с ней и почему-то думала, что если она защищает меня от мира, то я ее — от одиночества. Близких друзей кроме меня у нее не было.

Впрочем, мне просто хотелось хоть от чего-то защитить ее, хоть немного быть ей полезной — в обмен на то, что давала мне она. Слегка закрытая, рассеянно-заботливая, готовая в любой момент обнять или просто сказать что-то простое и доброе, она казалась чем-то вроде понимающей сестры. И, если не считать обоюдного влечения, наши отношения можно было бы назвать сестринством.

Друг с другом мы могли быть без кожи, потому что не боялись непринятия.

Но, как и все отношения, наши проходили кризисы. Один из таких кризисов случился ближе к выпускному. Он не был вызван чем-то конкретным, просто мы как будто подустали друг от друга, от экзаменационной гонки, от всего. Элька стала ходить играть в квизы, которые проводились в К. в одном из раскрученных кафе, подружилась с другими игроками, часто существенно старше нее и наверняка умнее и интереснее меня. Я как-то видела ее на фотографиях со вполне зрелой женщиной, и мне показалось, что их связывают не только квизы. У меня не было денег ходить в кафе, тем более несколько раз в неделю. Она звала меня, но я отказывалась и говорила, что квизы мне неинтересны. Мы стали меньше общаться, в компаниях почти избегали друг друга, и когда пришло время уезжать из города, даже не попрощались.

Каждую манила новая жизнь. Школа и все, что с ней связано — как это было уже далеко. Впереди были первый курс института, общежитие, новые знакомства, новая жизнь. Эльку ждала еще поездка с родителями в Париж, а вместо общежития — скромная «однушка» в спальном районе Питера.

Я же провела два летних месяца, почти не выезжая из города, растягивая скудную «денежную премию», которую мать выдала мне за поступление. Каждое утро я вставала и шла на тот наш пятачок в зарослях у пруда, прихватив полотенце, книгу, бутылку воды и пачку сигарет. Не сказать, чтобы я много читала тогда — чаще просто лежала на спине и смотрела, как по небу бегут облака. Меня никто не тревожил, и мне ни до кого не было дела. Вокруг горело пышное южное лето, абсолютно безразличное ко мне. Временами я чувствовала сладковатую грусть — я понимала, что прощаюсь с этим, пусть и постылым и никчемным, но родным городом, со своей совсем маленькой тонкокожей жизнью, с этим изжаренным небом, которое будет из года в год так же равнодушно смотреть на неустроенный пруд в зарослях, крикливых молодых мамаш, ездящие вопреки всяким правилам автомобильные развалины. Мне и хотелось поскорее уехать отсюда, и было немного жаль все это.

Наверно, так прощаются со смертельно больным, старым животным.

***

Работа курьером предполагает одиночество в толпе.

Тебе никто не поможет — наоборот, все будут раздражаться твоему самокату и громоздкому коробу. В спальных районах курьеров нередко грабили — пока с экранов врали о победах армии те, кто получал за эту ложь миллионы, их слушатели не могли заработать денег даже на еду. Борю грабили три раза, меня пока только один. К счастью, я везла пиццу, так что штраф вышел относительно небольшим, примерно столько я зарабатывала за день.

Мне ужасно не хватало обычного дружеского общения. Я пыталась наладить его с Борей, но он стал прозрачно намекать на секс. Один раз я согласилась, и это был мой третий секс с мужчиной за всю мою жизнь. И такой же омерзительный, как первые два.

Самый первый случился на первом курсе, после общестуденческого «посвята». Тогда, чувствуя единение со своими еще на самом деле совсем незнакомыми новыми друзьями, я не отказала одному из них — каждый из нас в тот вечер хотел взять от жизни побольше. Мне было немного больно, я не почувствовала ничего, но соврала из вежливости что-то. Коля (как звали моего «первого мужчину»), впрочем, очень быстро увлекся сначала Варей, а потом кем-то со своего отделения. Какое-то время мы поддерживали дружеские отношения.

Второй раз я почти не помню — это было через несколько лет, кажется, у кого-то на квартире после ночи в клубе. То ли мне хотелось быть «своей в доску» для подружек, которые, по их словам, не выдерживали больше недели без секса с мужиком, то ли хотелось попробовать снова и удостовериться, что это точно не мое. Но, кажется, я была слишком пьяна. Я помню, что он был сильно старше меня. Я даже не запомнила его имени. Мне не хотелось снова повторять это.

Но теперь я лежала, смотрела в серый потолок мужской комнаты № 7, и терпеливо ждала, пока Боря кончит. Почему-то у него никак не получалось, он раздражался, ругался, смотрел, не откроется ли дверь, хотя мы заперли ее изнутри, время от времени сжимал мою грудь или пытался быстро, резко поцеловать меня горячим, несвежим ртом.

Внутренне меня трясло от омерзения. Я вспоминала гвардейцев, приходивших по ночам к Янке. Спасибо им — у них хотя бы все получалось быстро.

После Эльки это бессмысленное трение об меня воспринималось не более чем утомительным физическим упражнением. Когда я слушала подружек, восторженно трещавших о сексе с мужчиной, мне казалось, что я наблюдаю за каким-то бессмысленным обрядом, как будто они сами себя хотели убедить в том, о чем говорили.

С Элькой мы синхронно возносились на небеса. Это было стопроцентное слияние двух самых близких друг другу людей. Я не хотела разжимать объятия, каждый раз она просила меня сделать это:

— Мне уже слишком жарко, — говорила она. — Отпусти, я же все равно здесь.

Сравнивать ее чуткие руки, удивительно мягкое, приятно пахнущее, плотное тело, с рыхлыми животами, вонючими ртами, размашистыми, глупыми руками, норовившими грубо схватить меня то за грудь, то за бедро, было просто немыслимо.

— Че-то тебе как-то не очень, я смотрю, — сказал Боря. — Может, надо было прелюдию какую? Ну извини.

— Не надо никаких прелюдий, — ответила я. — Вот их в особенности не надо, я ненавижу ваши прикосновения, я лесбиянка.

— Ого, — ответил он. — На этом наши отношения прекратились. К сожалению, и дружеские тоже.

Я даже боялась, что он меня сдаст гвардейцам (я видела, как он курил с ними), но этого не случилось. Никто даже не узнал, что я лесбиянка, кроме Янки, которой я рассказала об этом в первые дни моего пребывания здесь, в тот редкий момент, когда в комнате кроме нас никого не было. Она предупредила меня, что рассказывать об этом не стоит — за это здесь тоже могут сдать.

— Многие здесь живут по законам джунглей. Она говорит гвардейцу, что ты лесбиянка, гвардеец идет в полицию, полиция приезжает штрафовать за якобы гей-пропаганду. И попробуй что-то им возрази — гвардейцу поверят скорее, чем тебе. Чем больше протоколов и штрафов они оформят, тем быстрее будет продвижение по служебной лестнице.

— А зачем это женщинам? — спросила я.

— Не знаю, — ответила Янка. — Кто-то действительно верит во все это, в то, что такие как ты приносят вред. Кому-то хочется лишний раз прогнуться перед мужиком. Кто-то завидует. Здесь умеют сводить счеты, так что лучше молчи.

И я молчала.

***

Впоследствии мне удалось увидеть, на что в двадцать первом веке женщины были способны, чтобы, как говорила Янка, «прогнуться под мужика». Причем увидеть не раз. Как-то в общагу приезжала скорая, потому что совсем юная парикмахерша порезала себе вены после того, как ее бросил парень. Порезала и пошла к нему в мужскую комнату, но он с соседями вытолкал ее, тогда она просто легла возле его двери, пачкая темной кровью все вокруг, и уже кто-то мимопроходящий вызвал скорую.

Пьяные (да и трезвые) драки из-за мужиков были обычным явлением. Их даже не пытались разнимать. Одну драку при мне разняли, когда одна баба, сильно превосходящая другую по весу, пыталась выбросить соперницу из окна. Пока она ее избивала ногами в берцах, никто даже не шелохнулся.

Гуля как-то пришла вся в синяках. Наша комната поохала, деловитая Эрминэ принесла тональник, и через пару минут все начали обсуждать предстоящую свадьбу Гули. С тем, кто ее бил.

Я, конечно, влезла с пламенной речью в духе «Гуля, одумайся», но получила лишь нападки и насмешки. Эрминэ устроила мне настоящий допрос, сколько мужиков у меня было к мои 26 годам и почему я не замужем, а то пора б. Олеся накинулась со своим любимым — «да кто ж ее возьмет с таким-то характером». Гуля смотрела на меня, как на насекомое, а потом устало выдавила, что у бесплодных и так мало шансов, а ее мужик — управляющий магазином, в котором она работает, богатый и щедрый. И что она его никому не отдаст, тем более что такое в первый раз, его просто напоили. Мы вообще-то мусульмане, — закончила она, — пить не привыкшие, это случайность.

К счастью (только по моему мнению), ей пришлось его отдать — через три недели, когда он сказал ей, что женится на другой. Тогда они пили все. Я сказала, что у меня срочный заказ, а на самом деле просто купила себе бутылку вина, перелила его в пластик и сидела пила в одиночку в скверике за общагой.

После всего этого отчуждение между мной и соседками по комнате только выросло. И даже Янка, как мне казалось, разговаривала со мной холоднее.

Потом я поняла, что дело было не во мне. Просто она умирала, а мы были заняты насущными, глупыми проблемами живых. Наш мир и ее отдалялись.

***

В сентябре в Москве начались взрывы. Повторилось все то, что я видела в своем детстве по телевизору: метро, трупы, лживые речи чиновников. Только в этот раз никто не торопился даже на словах расследовать эти преступления, ведь глава государства в первый же день объявил, что это боевики, «завербованные нашими врагами». И что к ним не могло быть пощады.

Ночью я выходила во двор курить, искала еще не заблокированный vpn и читала, что об этом писали в мире. Если не удавалось найти vpn, то читала на английском — англоязычные сайты не блокировались. Выходило так, что это были родственники солдат, участвовавших еще в первой «спецоперации» и так и не вернувшихся. Родственники из глубинки, как правило, из национальных республик — оттуда шел основной набор. Те, кто ничего не добился от государства и отчаялся ждать.

А может, они просто прозрели. Но годы выученной беспомощности не дали им сил объединиться и выступить против.

Когда я лежала в больнице, женщины в моей палате разговаривали о том, что их сыновьям полагались очень большие деньги за участие в «спецоперации», вот только они пока все не могли дождаться ни сыновей, ни денег.

(Произносилось это довольно буднично, как будто сыновья и деньги были чем-то равным).

Иногда я также слышала злорадное «а хачикам-то еще больше обещали, только и им ничего не дают».

В общем, это все было похоже на правду.

Какой смысл было тем, кто потерял близких на войне за чужие территории приезжать в столицу и взрывать невинных людей? Я долго размышляла об этом — пока чуть не пострадала сама.

Череда почти ежедневных небольших терактов вылилась в принятие целого блока новых ограничительных законов. Ни один из них не касался оборота оружия. Все они регулировали, в основном, ограничения публичных свобод — например, каждая публикация о взрыве должна была согласовываться со специально созданным подразделением информационной безопасности, входившим в ФСБ. 

Несогласование публикации, а также любые публикации с места происшествия в соцсетях грозили уголовным делом. На входе в каждую станцию метро теперь шел выборочный досмотр гаджетов — сотрудники того же ведомства выцепляли из толпы людей (чаще молодежь) и проверяли содержимое их телефонов.

Я старалась не ездить в метро и брать заказы поближе. Разучила все автобусные маршруты. Но «террористы» были не глупее и взрывали автобусы, автобусные остановки, супермаркеты. Как-то я ехала мимо автобусной остановки, и кто-то, видимо, подорвался на ней, потому что меня вдруг отбросило ударной волной на газон, сама остановка превратилась в искореженную груду стекла, металла, тел, недалеко от меня кто-то тонко стонал. Я подняла голову (она сильно кружилась) и увидела женщину без кисти руки. Кисть лежала недалеко, а рядом с ней лежал обгорелый пакет с продуктами. Женщина смотрела безумными глазами на меня, потом на кисть, показывала на нее не пострадавшей рукой.

Я не могла ей ничем помочь, а вот себе — могла. Я получила ушибы и, возможно, небольшое сотрясение мозга, не более. У меня южная внешность и я работаю по чужим документам. Надо было уезжать, пока не приехала полиция.

Я поднялась, отыскала самокат (к счастью, он не пострадал), короб (в нем было только несколько упаковок пиццы) и поехала на заказ, стараясь ехать побыстрее, чтобы не опоздать. По пути меня вырвало — то ли от легкого сотрясения, то ли от страха.

Заказ приняла молодая чернявая женщина. В однокомнатной квартире резвилось трое детей. Женщина показалась мне добродушной, и я рассказала ей про взрыв и попросилась в туалет.

Туалет представлял собой крохотный санузел, в котором не было раковины — по обломкам «тюльпана» было заметно, что раковина когда-то была, просто разбилась, и не на что и некому поставить новую. На краях ванны стояло несколько пузырьков с самым дешевым гелем для душа и волос, детская зубная паста и щетки.

Когда я вышла из туалета, дети уже съели те две пиццы, которые я им отдала.

— День рождения, — как будто извиняясь сказала женщина.

На покрытом клеенкой столе кроме коробок от пиццы ничего не было.

Какая разница, кого взрывать, если нечем кормить детей, — подумала я. — А если детей забрали, и все вокруг, похоже, не против, никто не протестует, то никого не жалко, ни себя, ни их.

***

Летом мои соседки полюбили покупать какую-то нехитрую еду, винище, и уходить бухать во двор. Меня обычно не звали. Я ценила эти моменты — можно было побыть с Янкой.

Между нами не было ничего общего. Она была намного старше меня. Я не знала, какая еда, или какие фильмы ей нравятся. Знала только, что она из Закарпатья, работала здесь медсестрой, потом, после начала «спецоперации», как это называлось в пропагандистских СМИ, ее сын уехал в Украину защищать свою Родину, а ее выгнали с работы, и она устроилась курьером. Все.

Наше общение было странным. Как правило, я буднично спрашивала, сильно ли у нее болит сегодня, не нужно ли помочь сделать укол (дежурный вопрос — она всегда справлялась сама). В ответ она заговаривала о чем-то своем, и в этом тоже была боль, только другого характера.

Иногда она показывала мне на телефоне карту Закарпатья, увеличивая любимые места так, чтобы мы могли «прогуляться» по улицам знакомых ей городов. Иногда просила бумагу и быстро рисовала что-то. В редких случаях это были портреты меня и соседок, чаще — что-то фантазийное, ирреальное. Девушки, из волос которых вырастали цветы. Звезды, которые взрывались в небе, и вместо осколков разлетались птицы. От всего этого веяло одновременно обреченностью и жаждой жизни.

В ответ я понемногу рассказывала ей про себя. Как-то рассказала про Эльку. Потом (это было почему-то сложнее) про мать, про работу. Про то, как на самом деле во мне копилась бесконечная, жгучая злость, что она нашла выход, и что мне ни чуточки не жаль.

— Всю свою жизнь я слышала от матери, что мне нужно хоть куда-то устроиться. Речи о том, что я могу поступить в нормальный вуз, найти хорошую работу, жить интересной жизнью, не шло. 

Мне как будто была изначально уготована тусклая и убогая жизнь моей матери, и любой протест, любое несогласие воспринималось как личная обида. Как будто бы если я не повторю эту безликую жизнь, ее жизнь автоматически потеряет всякий смысл.

Я соглашалась, что она, впрочем, смысла и не имела, ее жизнь. Бессмысленная работа на государство (Росреестр — регистрация прав на чужие квартиры), грошовые подработки в местных риэлторских агентствах (само существование риэлторских агентств в К. довольно смешно), в остальное время — сидение дома перед телевизором, приготовление какой-то мучительно долгой безвкусной еды вроде щей, трындеж с такими же подругами по телефону о том, как тяжела и несправедлива жизнь, каково справляться одной с двумя спиногрызами, что сдохни она — ничего не изменится…

— И в самом деле, — заканчивала я. — Если не пытаться ничего изменить, то и не изменится. Ей на самом деле это и не нужно, ей страшно, если кто-то осмелится все изменить.

— Ну, а что хочешь ты, вырваться из этого, да? — спрашивала Янка.

Она не оценивала, не давала советов, не высмеивала мои слова. Просто была рядом. Я рассказывала дальше — про работу, это учреждение якобы культуры, на самом деле культуру убивающее.

— Я занималась тем, что смотрела фильмы, которые должны были купить для наших кинотеатров. Я должна была выискивать все то, что не соответствует «традиционным ценностям» — однополые отношения, феминизм, женщин, не стремящихся иметь семью и детей, женщин, желающих развестись, ну и мой конек — конфликты со старшим поколением, которые бы разрешались в пользу детей. Предполагалось, что эти сцены вырежут, либо что эти фильмы не купят. Я была единственной, кто якобы случайно пропускал все это. 

Мои «высококультурные» коллеги сопровождали лучшие материалы комментариями вроде «пидоры», «фемки», «разведенки», это считалось нормальным. В итоге в наш кинопрокат не поступило огромное количество прекрасных картин…

— Мне их, видимо, покажут на том свете, — усмехалась Янка.

Всякий раз мне хотелось одернуть ее, но я понимала, что у нее как у медицинского работника нет и не может быть иллюзий о своем состоянии. Я как-то пообещала поймать vpn и скачать для нее один фильм, но так и не сделала этого.

— Я жалею об одном — что не ушла оттуда раньше, хлопнув дверью, — говорила я. — Почему я столько времени позволяла себе терпеть это?

— Ты не виновата, — говорила Янка. — Мы все тут такие. Терпим и терпим. Посмотри на баб. Вон Гуля еще и любит того, от кого терпела унижения и побои.

Иногда я малодушно думала, как бы не привязаться к Янке. Ведь она мне единственный друг здесь. Да, наконец-то у меня снова появился друг. Но ей скоро умирать, а я останусь.

***

Октябрь был объявлен «месяцем народного единства против внешней угрозы». Каждый день принимались новые ограничительные и запретительные законы — якобы по просьбе граждан. Например, запрещали вести преподавание на иностранных языках, а также использовать учебники и материалы по литературе и истории, выпущенные раньше 2022 года. Одновременно с этим людям давались дополнительные выходные — почти каждую неделю объявлялся какой-то новый праздник, обычно связанный с военными событиями прошлого. Как будто нашли и раскрыли старый, бабушкин еще, чемодан, расправили съеденное молью, давно немодное и севшее платье, надели его и закружились в танце под не вызывающую никаких эмоций музыку.

Государству постоянно надо было что-то праздновать — чтобы уверять население, что все идет по плану, все будет хорошо.

Одновременно, как мне казалось, они решали проблему нехватки рабочих мест, ведь производство простаивало, большинство людей работало в лучшем случае на полставки. Праздники позволяли чаще закрывать предприятия и останавливать некоторые виды производства.

Сами праздники, несмотря на плачевную ситуацию, были пышными. Обычно вечерами на открытых площадках устраивали большие концерты лояльных государству звезд, а днем выполнялась обширная программа по посещениям «мест боевой славы» и ресторанов с традиционной кухней. На московские праздники можно было купить билеты по системе «все включено», регионам предоставляли скидки.

Вопрос терактов при этом никого не беспокоил.

Как-то я ехала в автобусе и увидела свою мать. Она и одна из ее подруг, Марина, одетые в то, что они считали лучшим у нас в К., ехали явно на один из концертов. Я ехала в том же автобусе, чтобы успеть на заказ в дом рядом с концертной площадкой.

Чтобы выйти на остановку раньше концертной площадки, мне пришлось протолкаться с коробом мимо них. Обе они притворились, что не заметили или не узнали меня в форме.

На секунду мне захотелось сказать им — мама, привет, привет, тетя Марина, это же я.

Но я не сделала этого.

***

В последние дни Янке становилось все хуже, сначала она почти перестала есть, потом — вставать.

Ночью она вдруг заговорила на украинском. Мне послышалось, что она звала сына. Я встала, подошла к ней, посмотрела в ее глаза и поняла, что она уже меня не видит, что она там.

— Говорят, перед смертью жизнь перед глазами проходит, только в обратную сторону, — сказала Олеся.

Я предложила вызвать скорую, но меня никто не поддержал — зачем, если уже все ясно? Скорую уже вызывали несколько дней назад, пожилой врач сказал, что помочь ей может только обезболивание, и ушел.

Эрминэ сказала мне, что какое-то время я смогу еще поработать с Янкиным телефоном, но рано или поздно базы синхронизируются, в контору придет ее свидетельство о смерти, и если я буду продолжать пользоваться им, это будет подозрительно. 

Система учета граждан и информации о них, выросшая из простых Госуслуг, работала у нас отменно.

Идти мне было некуда. Мне оставалось собрать еще 160 000 рублей. Янка умерла через день.

***

Все случилось быстрее, чем я думала. Не прошло и недели после смерти Янки, как на мой телефон позвонил менеджер из конторы и попросил представиться. Я положила трубку.

Работать со своими документами я не могла. Если бы Эрминэ успела открыть свой салон, то, возможно, она бы взяла меня сидеть на ресепшне. Но ей так и не удалось ничего открыть, насколько я понимала, она так и работала парикмахером на несколько салонов и на себя.

В общем, я украла ее деньги на салон. Я буду раскаиваться в этом всю жизнь. Я пыталась успокоить себя тем, что быстро заработаю в Грузии и верну их ей. Позвоню ей, честно во всем признаюсь, спрошу, куда сделать перевод, и переведу ей всю сумму, даже с процентами.

Но кого я обманывала? Заработать в Грузии мне удастся нескоро, если вообще удастся. В любом случае, я украла деньги. Мне нет прощения.

Тем более что в общаге кража — это самое худшее, что ты можешь сделать. Я помню, как на меня наорали, когда я в первый день здесь без спроса взяла печенье. Я как-то видела, как комната № 5 месила воровку — не знаю, что она там украла, но трое баб просто повалили на пол четвертую и били ее ногами. Никто не вмешивался.

В то же время, я понимала, что у меня нет другого выбора. И что Янка неспроста сказала мне, что Эрминэ прячет накопления в матрасе, ведь она много получает наличными. Янка просто понимала, что я не успею заработать деньги на побег, пока она жива, и что мне в любом случае придется либо украсть, либо скатиться в секс-обслуживание гвардии. Этого Янка мне не желала.

Был еще вариант — подкараулить кого-нибудь с прежней работы в день премии, которая всегда выдавалась налом. Например, эту курицу Алену, вырвать сумку из ее слабых пухлых ручонок и убежать ничего не стоит. Но я опасалась камер. После этого меня точно начнут усиленно искать и, возможно, я просто не успею уехать.

Янка… Я и не ожидала, что без нее будет так тяжело. 

За эти месяцы я как будто превратилась в автомат по доставке еды и перестала чувствовать.

Я теряю всех близких людей. Они либо уезжают от меня, как Элька и Варя, и потом отдаляются из-за этого, или так отдаляются, что отношения гибнут сами собой, как это случилось с матерью и братом…

В общем, хватит о чувствах. Кажется, я не заслуживаю сострадания. Я просто дождалась, пока все уйдут, и вытащила у нее из-под матраса деньги. Деньги, которые хваткая, прочно стоящая на ногах, без отдыха работавшая женщина собирала, может быть, больше года. Вытащила, собралась, уехала.

***

Во Владикавказе мне нужно было найти автовокзал № 1. Оттуда и вправду отправлялись туристические автобусы в Грузию. Но ждала я, конечно, не автобуса.

«Гид Ваха» — сбросил человек оттуда, — «стойте там, где отходят туристические автобусы, с газетой „Терские ведомости“ в руках, он вас сам найдет».

Десять утра, дождь, промозглый ветер. Спина дико болит от ночевки в подъезде. Я вбежала за кем-то в подъезд, дошла по лестнице до верхнего этажа, вынула часть вещей и рюкзака и попыталась поспать. Заснуть удалось только ближе к рассвету, а еще через час меня грубо согнал какой-то дед, вышедший покурить.

— Наркоманка! — кричал он.

Я выбежала из подъезда. Меня била дрожь — и от страха, и от холода. Я хотела сунуться в какой-нибудь торговый центр, но они еще не открылись. В итоге я дошла до станции пешком, а потом какое-то время просто тупо сидела на лавке, согреваясь дурным кофе и какой-то лепешкой. Ближе к десяти купила газету.

— Ваха, — сказал мне кто-то прямо в ухо примерно в половину одиннадцатого.

И сразу застучало в висках: пути назад нет.

— Не бойся, — добавил он. — Уже двоих свез.

Мы долго шли пешком, наверно, минут пятнадцать, Дождь кончился, вышло тусклое солнце. Вдоль улицы стояли фуры. Он подвел меня к одной из них.

— Готовься к долгой поездке, — сказал он. — До Ларса полчаса, но там стоять еще, может, час, а может, и четыре. Сейчас ложишься вон в тот ящик, самый большой, можешь просто спать или вот газету читать. Ближе к Ларсу выключишь телефон и просто будешь лежать, я поставлю на твой ящик еще несколько пустых, для маскировки. Не бойся, не задохнешься, но будет страшновато. Если все-таки найдут — тебя выгнали из дома, от холода ты ночевала в фуре. Ясно?

Я кивнула.

Внезапно я вспомнила про свою онлайн-библиотеку на старом планшете. Я подумала, что чтение поможет мне не бояться. Кажется, я не читала уже несколько месяцев.

Я забралась в ящик и открыла книгу, которую начала читать еще до общаги. Юрий Винничук, «Танго смерти».

Фура тронулась. Буквы дернулись у меня перед глазами, я случайно перелистнула книгу до конца.

Она заканчивалась четверостишием:

«А как не станет нас с тобой,

укроют пески тела,

встретимся там, где маки рекой,

там, где их тень легла».

Я подумала, что в жизни не читала ничего более красивого и зловещего.

***

Под ящиками было тепло и душно, я провалилась в прерывистый сон. Меня то знобило, то бросало в жар, мне виделось, будто бы мы едем не по асфальтированной дороге, а по пустыне, и вокруг так зыбко, зыбко…

Помимо шума дороги слышался какой-то рокот, как будто рядом был аэродром.

Фура резко остановилась.

— Э, чего военных столько? Их пропускать или объехать можно? — голос Вахи.

— Проезжай, — сказали ему.

Через час мы направлялись в сторону Степанцминды. Я вылезла из ящика, включила телефон. Я ничего не чувствовала, я еще не могла ничего чувствовать, я просто лежала, лежала и слушала дорогу и этот глухой рокот над нами.

Ваха остановился, вылез из машины, подошел к кузову:

— Э, ты свободна теперь. Все. Чуешь? 

Не знаю, что ты там натворила, наверняка просто политическая, если так — вот он, воздух свободы.

Я вылезла из кузова. Мы стояли на обочине, с двух сторон расстилалось осеннее, будто тронутое ржавчиной, поле. Среди ржавчины виднелись белые цветы.

***

Дальше грохот, грохот и больше ничего. Между мной и улыбавшимся Вахой — стена черного дыма.

Ржавое поле со страшной скоростью понеслось мне навстречу.

Сначала было больно, потом стало легко.

Вокруг меня горько пахнущая трава, зелено-ржавая, сверху как будто греет приглушенное солнце, но мне почему-то не хочется поднимать голову, переворачиваться, смотреть на него.

Я лежу лицом вниз, прямо перед моими глазами белый цветок, поздний, осенний, похожий не то на крокус, не то на мак, только белый. По нему деловито ползет муравей. Что-то щекочет у меня в волосах, вероятно, там тоже муравьи, но мне не хочется, так не хочется вставать.

Я пытаюсь дотянуться до головы, руку пронзает боль.

Еще немного полежать бы, совсем немного, но там что-то происходит, какой-то шум и голоса, там же трасса, наверно, кто-то пришел к разбитой фуре.

Я вспоминаю про военных, о которых говорил Ваха, и холодею.

Тут же раздается автоматная очередь.

Надо идти, — думаю я, — во что бы то ни стало, пока я в траве, нужно уползти подальше, а потом бежать, снова. Я ведь в Грузии, она не должна быть оккупирована, мне просто нужно найти местных и попросить помочь мне.

Я пытаюсь ползти, но не чувствую ног.

Я пытаюсь ползти на руках, но левую руку снова как будто молнией пронзает боль.

Земля как будто грохочет, где-то снова слышны гул и взрывы.

Я пересиливаю себя и поворачиваю голову, смотрю вверх, мне открывается небо, оно как будто в серой пыли, в дыму, и сквозь этот дым тускло светит горное осеннее солнце.

Я пытаюсь ползти на одной руке. Так легче. Я как будто плыву по зыбкой земле. Приподнимаюсь на руке, снова оглядываюсь, вижу, как белые цветы за мной становятся красными, как маки в той книге, которая открылась мне на последней странице, вижу вдали перевернутую фуру, фигурки людей с автоматами рядом, вижу блеклый шар солнца в дыму и в облаках, вижу…

Эльку — она бежит ко мне по полю, утопая в белых цветах. Она в белом платье, и я вспоминаю, как когда-то девушка в таком же платье стояла с плакатом на митинге родителей пропавших без вести солдат, а потом ее убили, и я поняла, что не должна молчать об этом.

— Прилягу, — думаю я и опускаю голову. — Элька уже близко, она увидит меня.