Роман Михайлов. Сказка «Сны моего отца»

У писателя, драматурга, режиссёра, а в другой ипостаси — доктора физико-математических наук и профессора РАН Романа Михайлова вышла новая книга — сборник сказок «Ягоды». Написанные в разные годы сказки, собранные вместе, образуют единый магический мир с общими персонажами и лейтмотивами: преображения реальности, бегства от мира, диалога земного и потустороннего. Дискурс публикует одну из философских сказок сборника, «Сны моего отца» — о борьбе с человеческим страданием, победе над ним и единении людей из мира мёртвых и живых.

Мать мне никогда не рассказывала об отце. Всякий раз, когда я пытался поднять эту тему, она отмахивалась, говорила, что не стоит об этом думать. Говорила она всегда убедительно, смотрела строго, так, что переспрашивать я решался только спустя время, да и то иными словами. Но с годами я набрался силы и убежденности, уходить от вопросов становилось все сложнее.

Никогда не слышал о таком городе. Когда мать сказала, что отец живет там, подумалось, что она просто сказала первое попавшееся слово, обозначив так город, до которого сложно добраться, да и вообще добираться не стоит. А теперь я подъезжал к автобусной остановке, на которой висела табличка именно с этим словом.

Я огляделся. Редкие люди разошлись, а оставшиеся занялись своими встречами и заботами. Его я не сразу заметил. А когда заметил, то не поверил, что именно он меня встречает. Одет он был крайне старомодно, казалось, что он вышел прямо из начала XX века, появился случайно, нервничает, что понимает: не свое время. Из-под шляпы разглядел крепко стиснутые губы — да, казалось, что шляпа закрывает все лицо, видны лишь губы и подбородок. А в руках он держал безвкусный букет с цветами. Я взглянул на автобус. Первое, что подумалось — это правота матери, убеждавшей, что ехать не стоит.

Немного помявшись, я подошел.

— Вы мой отец? — спросил я.

Он поднял глаза. Они были покрыты слезами. Видимо, он заметил меня сразу и наблюдал за моей нерешительностью. Его лицо немного дергалось. Он молча вручил мне букет, развел руки, сквозь слезы улыбнулся.

— Да, — его голос оказался похожим на мой — это узналось из одного-единственного слова.

Он смотрел на меня, я смотрел на него, и мы не понимали, что делать дальше. Обнять его я не мог — мешало что-то внутри.

Мы простояли молча, глядя друг на друга.

— Пойдем, — сказал он наконец.

Мы пошли мимо зданий и людей. Тело отца постоянно нервно содрогалось, он видел, что я обращаю на это внимание, и пытался, улыбаясь, обратить это в шутку.

— Старый, вот и дергаюсь, — я только в этот момент увидел наше физическое сходство. Если бы меня одеть так же, то нас все окружающие восприняли бы как сына и отца, но в этот момент мы все же несли разные внешности, будто представляли разные миры и типы бытия.

Расспрашивать его о чем-либо не хотелось. Если спрашивать, то обо всем, прямо с начала, но этого не стоило делать. Оставалось лишь смотреть на его затертый костюм, галстук, шляпу и дергающееся тело.

Мы прошли среди дворов с малыми кирпичными домами. Вокруг все казалось покрытым серой краской, возможно, это был город, о котором не слышал почти никто, в котором постоянно лил дождь и не происходило, собственно, ничего. Во дворах стояли железные столбы с натянутыми веревками и сушившимся бельем.

— Хороший город, — выдавил я из себя.

Отец улыбнулся, посмотрел на меня и быстро закивал:

— Да, да, хороший.

Потом он снова отвел взгляд, мы продолжили путь среди серых домов. Я искал внутри чувства, пытался понять, что думаю о нем, что меня с ним может связывать и, вообще, куда с ним иду.

— Можно узнать, сколько вам лет? — спросил я, сам понимая некоторую бессмысленность вопроса.

— А? Лет? — он дернулся.— Шестьдесят два. Шестьдесят два.

Мы прошли очередные дворы. Внезапно он остановился. Невдалеке, около очередных серых домов виднелись суетившиеся у подъезда люди. Лицо отца задергалось еще сильнее, стало понятно, что эти люди вызвали у него беспокойство. Мы зашли в соседний подъезд.

— Пойдем, там чердак есть. Я иногда так хожу, — сказал он.

Мы поднялись на чердак. Отец раздвинул висевшее белье, расчистил дорожку от валявшихся бумаг. Потом мы снова спустились в подъезд, уже другой, зашли в одну из ближайших к чердаку квартир. Была одна комната, небольшой коридор и кухня. Первое чувство, которое там возникло, — неловкость. Это было совсем скромное жилище, не готовое ни к каким гостям и обременениям.

Отец снял шляпу. Его голова оказалась совершенно седой. До этого момента седина скрывалась шляпой. Ни одного темного волоса — все белое, как снег белое.

Теперь можно было по-иному разглядеть его глаза. Они показались глубокими, хоть и беспокойными. Стало немного не по себе от понимаемого нашего сходства.

— Садись, попьем чаю. Ты мне «вы» не говори, пожалуйста, — эти слова прозвучали с особой мягкостью. Я покорно сел на кухне, наблюдая за его стараниями у плиты и у холодильника.

Отец вывалил в блюдечко печенье, поставил себе и мне по чашке чая.

— Ты хочешь спросить меня о многом. И я хочу спросить, — у него снова появились слезы.

В этот момент раздался звонок в дверь. Отец вскочил, подбежал к двери, посмотрел в глазок. Потом испуганно отошел от двери и вернулся на кухню.

— Давай не будем никому открывать, — он попытался улыбнуться.

Звонок продолжился, потом еще раз. Отец вздрагивал, смотрел на меня, видел некоторое мое замешательство, пытался отшутиться.

— Чем ты занимаешься? — спросил я.

— А? Занимаюсь? — испуганно переспросил он.

— Да, на какие деньги живешь?

— А? Деньги? У меня пенсия, по инвалидности пенсия.

— Со здоровьем плохо?

— А? Да, — он засмеялся.— Иногда получше.

Снова раздались звонки. Отец подбежал к двери, потом обратно на кухню.

— Может, лучше открыть? — нерешительно спросил я.

— А? Не-е-е, не надо открывать, — он отмахнулся.

— Это к тебе ведь кто-то пришел.

— Да, ко мне, но сейчас я никого, кроме тебя, не хочу видеть.

Мы снова замолчали. Звонки повторились несколько раз. Отец каждый раз вздрагивал, бегал к двери. Напряжение чувствовалось во всем. Но все же я не жалел, что приехал. Мы прошли в комнату. Отец достал фотоальбом. Там оказалась куча старых черно-белых фотографий. Но ни одной своей фотографии или фотографии матери я не нашел.

— У меня есть еще одна фотография, самая дорогая, — отец улыбнулся.— Вот она, — он показал рукой на полку секции. Только тогда я заметил свою детскую фотографию, сделанную в случайном фотоателье, в свое время где-то затерявшуюся.— Твоя мама прислала, давно-давно прислала.

— У тебя нет семьи?

— Семьи?

— Жены, детей других?

— А, нет, нет никого больше. Прости, я тебя хочу спросить об одной вещи, странной такой, — он присел на корточки, чтобы смотреть на меня снизу вверх, взял за руку.

— Спрашивай.

Он опустил глаза, потом снова поднял, казалось, ему трудно решиться это спросить.

— Какие сны тебе снятся? Хорошие? — он напряженно посмотрел на меня.

— Да, хорошие, — растерянно ответил я.

— Ага. Хорошие, — он встал, улыбнулся, снова посмотрел на меня.

— Но тебя я никогда во сне не видел. Иногда казалось, что ты где-то рядом, что смотришь на меня, я оглядывался, но тебя не видел. Ни в каком образе: ни человеком, ни голосом никогда ты мне не виделся.

— Да? — он рассмеялся.— Ну и хорошо. А что меня смотреть.

Было бы на кого смотреть…

Он рассказал о лицах на старых фотографиях, показал родственников. Постоянно внутри двоились чувства: с одной стороны, все это было далеко от меня, с другой же — чувствовалась глубокая связь с этими лицами. Мы о многом говорили, но все это казалось неглавным, поверхностным.

Стемнело. Отец постелил мне в комнате на диване, себе на полу. Я лег, а он остался сидеть на кухне, глядя в окно.

Проснулся я от странных звуков. Я не сразу понял, где нахожусь, потребовалось время, чтобы прийти в себя. Отец кричал во сне, но этот крик не выражался явно, а лишь прорезался как невнятный стон. То, что это именно крик, — сомнений не вызвало. Я включил свет. Его лицо было скорчено, тело содрогалось.

— Проснись, слышишь, — я попробовал его растолкать.

Он открыл глаза. Казалось, меня не заметил, смотрел некоторое время отрешенно, в никуда. Потом выдохнул.

— Сыночек, ты? Как я счастлив, что ты здесь. Пойдем, на кухне посидим. Не обращай внимания, просто сон плохой приснился.

Мы просидели на кухне до рассвета, почти ничего не говоря друг другу, посматривая в окно, как меняется небо, как прилетают утренние птицы. Уже утром мы снова легли и заснули.

Разбудил меня звонок в дверь. Отец уже не спал. Он, как и в прошлый день, подскочил к двери, посмотрел в глазок, потом пришел ко мне в комнату.

— Сыночек, я должен открыть, ты не беспокойся, просыпайся, вставай, мы на кухне посидим.

Вошла пара пожилого возраста вместе с маленькой девочкой.

— Заходите на кухню. Сын ко мне приехал, отдыхает еще, — раздался голос отца.

Я набросил одежду и вышел к ним. Мужчина и женщина были взволнованы, отказались даже присесть. Девочка же уселась рядом с отцом.

— Мы уже третий день ждем. Стоим здесь, — начал мужчина.

— А? Ждете? — импульсивно переспросил отец.— Ну, иди сюда, — он улыбнулся девочке.— Не спится?

Отец увидел, что я зашел на кухню, немного смутился. Мужчина и женщина меня, казалось, не заметили. У женщины появились слезы.

— Бывает, просыпается она, плачет, полчаса может плакать. Говорит, что не хочет туда, а втягивают. Мы не знаем, что делать, — женщина достала платок, вытерла глаза.

— Ничего, — отец погладил девочку по голове.— Хорошие сны будут сниться тебе. Скажи, что ты видишь в такие ночи?

— Там темно, — стесняясь, тихо сказала девочка.

Отец обнял ее, прижал голову к своей груди и закрыл глаза. Все замолчали. Он снова погладил девочку по голове.

— Теперь все хорошо будет, — улыбнулся отец.

Мужчина молча достал сверток с чем-то съестным, положил на стол, кивнул отцу.

— Спасибо вам, — женщина снова заплакала.

Отец больше ничего им не сказал, проводил. Закрыв дверь, он растерянно посмотрел на меня:

— Ну, посмотрим, что вкусного нам принесли.

В свертке оказалась рыба. Завтракать рыбой мы не стали, оставили на более подходящее время. Доели с чаем оставшееся печенье.

Раздался новый звонок в дверь. Зашла молодая женщина. Всё произошло похожим образом. Только она ничего не говорила. Отец молча обнял её, погладил по голове.

— Расскажешь мне? — спросил я сразу же, как она ушла.

— Расскажу.

— Зачем эти люди приходят?

Отец немного испуганно посмотрел на меня.

— Им сны плохие снятся, — сказал он будто в шутку, пытаясь интонацией разрядить создавшееся напряжение.— Понимаешь?

— Нет.

— Есть необычные сны, — отец вмиг стал серьезным.— В них бездна является, захватывает, втягивает. Даже когда просыпаешься, она тебя не оставляет. Трудно оттуда выбираться, силы нужны. Там пожирают всего — без жалости, без конца.

От этих слов стало страшно. Показалось, что даже квартира от них преобразилась, что отец говорил о чем-то очень глубоком и важном.

— Кто там живет, кто захватывает людей, зачем — не знаю.

Я просто забираю у людей эти кошмары.

— Ты за них эти кошмары смотришь? — вырвалось у меня. Отец молча кивнул.

—Ты каждую ночь в кошмарах проводишь?

— Да, почти каждую. Были хорошие сны. Давно. Жду, что снова как-нибудь приснятся. Знаешь, мне снилась твоя мать, ты снился. Мы шли втроем по зеленому полю, держась за руки. И казалось, что так будет всегда, что никогда тьма не проявится — войдем в вечный свет, там и останемся.

У отца появились слезы. Он закрыл лицо руками.

— Ведь надо же кому-то их страхи забирать? Пусть лучше я все это вижу. Но, знаешь, что я тебе скажу, — он попробовал улыбнуться.— Эти сны о вас мне новые силы давали, хоть раз в несколько лет увижу, и живу по-иному. Твоя мама очень хорошая, она правильно все сделала. Она за тебя боялась. Мне в больницу надо было лечь, совсем нервы сдавали, спать не мог.

— В больницу?

— Да. Там давали таблетки нам. А от них еще хуже было. Все тот же ужас, только проснуться не получалось. Таблетки в этот сон вводили, оставляли в нем даже днем. Меня не выпускали, держали, лечили. Хуже и хуже становилось. Я ушел оттуда.

— Что же это за сны такие?

— Тамошнее является, страшное. Оно есть, просто не всех касается. А уж коснется, — отец усмехнулся.— Пусть людей это не касается. Никого. Боюсь только, что в таком сне умру, что там и останусь. Но ты говоришь, тебе хорошее снится?

— Да, хорошее. Всегда почти. Бывает, заботы, обыденность… А так — красивые места, люди.

— Красивые места, люди, — повторил отец.— Как хорошо.

Я нерешительно подошел к нему, посмотрел в его глаза. Были смешанные чувства. Но всё осталось далеко, я его обнял, прижал к себе так сильно, как только мог. Показалось, что мы всегда были вместе, что жили одной жизнью, одними волнениями и тайнами.

Раздался новый звонок. Я открыл дверь. Зашла женщина средних лет.

— И там, среди мусорных свалок, где уже людей нет, кто-то живет. Он заставляет идти к нему, а чем ближе подхожу, тем он сильнее захватывает. И не идти уже нельзя, а когда близко оказываюсь, уже без мыслей, без чувств, просто кричу. Будят. Говорят, задыхаюсь.

Отец с улыбкой посмотрел на нее:

— Все хорошо теперь будет. Никто там не живет, я там был. Все хорошо теперь будет…

Я вышел на улицу. Хотелось просто пройтись, освежить голову. Услышанное уводило от всех иных мыслей. Не разумом, но всё же понимал, что происходит. Не понимал лишь того, что могу сделать для отца.

— Что я могу сделать для тебя? — спросил я сразу же, как снова зашел в его квартиру.

— Для меня? — удивленно спросил он.— Ты уже сделал: ты же приехал.

— Ну, это само собой. А еще?

— Еще? — он замялся, не зная, что сказать.— Расскажи про себя. Про свою жизнь, про свои радости, про хорошие сны.

Весь день я провел, рассказывая о себе.

— Самое сладкое, когда все пространство остается под тобой, ты летишь и вне скорости даже, просто постигаешь все вокруг. И замирает внутри все. А когда просыпаешься, чувствуешь, что это настоящее, что здесь где-то рядом. Светлое, красивое, которое никогда не кончится. Что когда очень надо будет, птицей взлетишь, с небом сольешься, собой наполнишь всё.

— С небом сольешься?

— Да, с небом. С самым красивым. Оно цветами человеческими не изображается, оно выше обычного, уходит далеко. Там нет болезней и страданий. И никакого внутреннего принуждения, никакой подделки — просто жизнь. Птицы это лучше понимают, они кружатся близко к тайне, близко к свободе. И песни там чудесные поются, исцеляющие.

— И никто не страдает там? Да?

— Нет там страданий. И покой не наш, не тихий и пустой, а настоящий, наполненный ясностью. И самые радостные чувства там преодолеваются, идут дальше. И не кончается это… Поедем к нам жить. Поедем?

— Не могу я…

Он остался стоять на остановке, в той же нелепой шляпе и старом костюме, только уже без букета цветов. Глаз его я не видел, но, казалось, что они снова полны слез. Я долго смотрел в окно, даже когда уже автобус повернул, пытался задержать его образ. Пролетали новые города, люди со своими взглядами и заботами. Добирался до дома несколько суток и все это время думал о нем.

По приезде, как обещал, выслал несколько фотографий. Матери рассказал все очень поверхностно, не хотелось говорить о многом.

Прошло еще несколько лет. Сколько раз порывался все оставить и снова поехать к нему, но обстоятельства оказывались сильнее. Бывало, решимость преодолевала все преграды, сбрасывал вещи в сумку, чуть ли не выходил из дома, но в последний момент что-то находилось, что не пускало. А одной ночью я оказался с ним и с мамой в чудесных местах. Это было самое красивое место из всех, что я видел когда-либо во сне. Зеленое поле, которое, казалось, уходило в бесконечность, не обрывалось нигде, мягко сливалось с небом. Мы шли, взявшись за руки. Лицо отца было спокойным, полным уверенности. Он иногда посматривал на нас и каждый раз улыбался. Шли долго, но времени уже не было. И перестало различаться: идем мы по земле, или по небу. Потом отец остановился, подошел к матери, обнял ее и меня обнял. В глазах не было слез — в них только тишина оставалась. Так он и ушел, глядя на нас. Я видел его глаза до самого конца, до того, как он слился с небом и покоем. Мы остались стоять вдвоем, но без грусти. Понималось, что пройдет не так много времени и мы снова пойдем так же, взявшись за руки, но уже там, за небом.