Четвертый выпуск рубрики «Непрозрачные смыслы» представляет цикл стихотворений художника Павла Пепперштейна «Оздоровительные тропинки».

В крымском цикле художника, писателя, поэта, одного из основателей объединения «Инспекция Медицинская герменевтика», чей первый и единственный поэтический сборник на данный момент был издан более двадцати лет назад («Великое поражение и Великий отдых», М.: Obscuri viri, 1993) особенно интересен в двух аспектах, тесно переплетенных между собой. С одной стороны, эти тексты принципиально несводимы к тому, что постоянные участники литературного процесса привыкли ассоциировать с т.н. «регулярным письмом», связанным с предшествующей медгерменевтам традицией (Московский романтический концептуализм, одна из книг участников которого – Льва Рубинштейна, имеет одноименное название); с другой – «Оздоровительные тропинки» представляют собой цельный поэтический объект, манифестарно представляющий спектр поэтики Пепперштейна.

На протяжении одного цикла автору удается соединять совершенно разные, на первый взгляд несводимые маркеры художественной машинерии уже упоминавшейся группы и выходя за ее рамки – представителей начала двадцатого века, и старших коллег. Здесь имеются и основные приемы акмеизма (Сергей Городецкий, преимущественно – Николай Гумилев), и эмигрантская нота Владислава Ходасевича, и яркие опыты раннего Андрея Монастырского (речь идет о программном тексте поэта из серии «Элементарная поэзия»: «Я СЛЫШУ ЗВУКИ. Э. П. № 5», в котором любовь к «классикам», свойственная официальному советскому дискурсу, при помощи иронии проецируется в необычный антураж – чтения квази-классиков в пространстве кухонных посиделок). С культурологической точки зрения в пространстве концептуалистких практик оказывается неожиданным нахождение «Оздоровительных тропинок» между текстами Юрия Лейдермана, чьи художественные тексты представляют гетероморфизацию поэзии и прозы в единое целое (в цикле – стихотворение «Храмой лягушонок», имеющее рецепцию не только с коллегой по цеху, но также с яркими абсурдистскими опытами обэриута Николая Олейникова) и концептуалистской арт-группы «Мухомор», тексты которой представляют своего рода реанимирование живых трупов от классики до официальных советских песенок и текстов, что делает тексты Пепперштейна полноправными составляющими российского концептуализма.

Что касается второго аспекта, то в нем содержится именно то, что придает поэтическим опытам Пепперштейна особую ментальность, отличающую его от коллег. В предыдущем абзаце была упомянута приставка «квази» – оказывающаяся определяющей для автора. В процессе письма говорящий предстает в виде медиального субъекта, пропускающего порождаемые образы через психоаналитический калейдоскоп фрейдистского извода (смотрите работу «Толкование сновидений», написанную философом Виктором Мазиным в соавторстве с художником), в результате чего мы сталкиваемся с расщепленным субъектом письма в самой ткани текста. Отсюда бросающаяся в глаза небрежность рифмовки, соскальзывание в прозаический фрагмент и предельное безразличие к «форме» – субъект здесь становится тем самым «осуществленным желанием» (сновидение по Фрейду), поселившимся на мемориальной доске в небольшом венском ресторанчике (где и пришло основное положение теории сновидений австрийскому психоаналитику), тем самым предоставив все пространство текста-объекта в свободное пользование.

Ян Выговский

В «Оздоровительных тропинках» на пути читателя встречаются обломки поэтизмов и устаревших деталей поэтических дискурсов: анафоры романтизма, позиционирующие героев в пространстве; девы, зовущиеся в духе Жуковского Светланами или даже носящие имя Свободы; тютчевские двойные эпитеты. Даже резкие вставки самоопределений («мы сблев молодой из больших городов») – руины модернистской поэзии, Рембо и особенно Бодлера, заострившего внимание на феномене урбанизации. Обломки «высокой» и «детской» поэзии, где последняя выражена в постоянно сбивающейся силлаботонике и перманентной смене рисунка рифм, сменяют друг друга в сатурналическом «галлюцинозе» стихотворений, обладающих психоделическими сюжетами и в то же время близкими опытам обэриутов. Всё это в очередной раз заставляет соотносить «Тропинки» Павла Пепперштейна с работами времен «Медицинской герменевтики», младоконцептуалистской группы, формально прекратившей свое существование еще в 2001 году. В «Оздоровительных тропинках» есть прямое указание на нее – в стихотворении «АРТ-МИР», содержащем и программу, и историю группы. «Медгерменевтика» являлась группой молодых концептуалистов, последней пристройкой к нему и, как и старшие коллеги, в той или иной мере вела борьбу с идеологическим мышлением. В «АРТ-МИРЕ» этот проект выражен в сражении «санитаров» с «седыми червями». В тексте «Тихие нравы в почете у старых…» также представлена провокационная стратегия МГ:

Нежно обучить пушной харизме, / Исподволь бесить интеллигенцию, / Матом, мистикой и верностью Отчизне. // А потом засунуть колобка / В эпицентр научного сообщества /  Тут откроется наверняка / Эра новая в истории песочницы.

«Колобок» – концепт Пепперштейна, объясняющий практику медгерменевта:

«Деятельность наша изначально содержала в себе желание ускользнуть от интерпретаций и толкований, что было метафоризировано в уже страшно всем надоевшей, навязшей в зубах фигуре Колобка: мы постоянно говорили о колобковости как эстетической позиции и стратагеме поведения в культуре. Но кому, однако, эта фигура навязла в зубах? Тем лисам, волкам и зайцам, которые не смогли Колобка съесть и чьи пасти полнятся его отсутствием» .

Эти и другие отсылки к прошлому возводят «Оздоровительные тропинки» (в самом названии содержащие пафос лечения) в статус корпуса текстов, осмысляющего всю прошлую ретроспективную рефлексию или, выражаясь словарем МГ, рекреацию группы: «Мы все миры вращали на хуях / Не только с удалью, но главное – с любовью».

«Оздоровительные тропинки» (в названии которых слышится аллюзия на «Лесные тропы» М. Хайдеггера) – «пути, а не труды»‌, процесс, а не продукт. Они представляют собой не просто чтение – это практический «инструментальный», подобно взаимоотношениям составляющих «Пустотного канона» МГ, курс лечения сознания от раскачивания в краевых областях «то идеологии, то критицизма, то снова идеологии». Но, в отличие от ранних текстов МГ, «Оздоровительные тропинки» выводят на уровень саморефлексии мертвого концептуалистского субъекта, тем самым даруя ему своего рода жизнь. Субъект этот можно назвать концептуалистским лишь отчасти: в нем утеряно характерное «мерцание» и «незалипание» – парадоксальным образом – за счет возведения «мерцания» в ранг легитимной «разрешенной» игры. В эпоху постконцептуалистской проблематики «Оздоровительные тропинки» могут показаться текстами, замкнутыми в своей собственной кристаллизованной поэтике, образных рядах, метафорике, и хаотически меняющейся просодии, в интенциях, указывающих полунасмешливо-полуобвинительно на те или иные дискурсы. В действительности это указание направлено на себя, это смех над собой, своим собственным языком – мазохистский и нарциссический жест.

Степан Кузнецов

Оздоровительные тропинки

СЕМАШКО

Над скалами ветер, над скалами небо,

Свобода, небрежность и мусор полян

Никто не расскажет нам быль или небыль

Одно лишь скольжение да ветер – буян.

Он рвет кипарисам прически зеленые

Он в панков святых превращает кусты

Когда же наступят те сумерки сонные –

Та синяя мгла, где горят лишь мосты?

Мы снова живем в санатории каменном

Мы сблев молодой из больших городов

И солнце нагое в сиянии пламенном

Нам светит сквозь наш стеклянистый покров.

Вокруг нас казаки раскинулись плясками,

Вокруг нас девчата и грезы про секс.

Поодаль германцы питают колбасками

Свой жирный, мучнистый, большой интертекст.

Америка плачет, Америка хочет…

А в сквериках пыльно и много людей.

И только в подвале старик захохочет –

Старик-узурпатор, старик-чародей.

ПОЛЬЗА

Жил да был один дурак.

Жил он в холодильнике,

И лучился на нем фрак

Льдинками-икринками.

Звали фраера Осетр

Иль Осетр Альбертович,

Взгляд его бывал остер

Словно Дзига Вертович.

Он работал на богов

И снимал витражное:

Называл его «кино»

И «полнометражное».

После как-то подустал,

Обложился репой,

И в грейпфрутовый астрал

Побежал нелепый.

Впрочем, вылечил двоих

Он от мракобесия –

Первый заново возник,

А второй повесился.

***

Ты провела ладонью по щеке,

Стирая след нагого херувима.

Процессии детей влеклись к реке,

Которая светла, неумолима.

Процессии все проходили мимо.

Они хотели поиграть в «Роди меня обратно»,

Но свет-река их поняла превратно

Она им принесла большие лодки,

А на рассвете лодки как селедки.

И дети плыли с песнею рассвета

Среди детей была одна… Да, звали Света.

Она плела, плела свою косичку

И пальцы тонко-смуглые вплелись в узор волос

Она средь сосен встретила сестричку,

Которую ей бог Морфей в объятиях принес.

Потом жила с сестрой в соитии лесбийском,

Украсив локоны тем колпачком фригийским,

Что как коралл алел средь вечеров

Покуда девочки вершили свой любовь.

А как же звали светочкину полюбовницу?

Такую юную, смешливую смоковницу?

Поверьте мне, она звалась Свобода.

И лишь одно любила время года

То самое, что называют Лето.

Немеют губы наши, когда мы шепчем слово это…

***

Из прекрасного кувшина

Льется чай в твои уста.

Как зеленая вершина

Жизнь чудесна и проста.

Мы устали от искусства,

От греховной суеты:

Дети, чтоб им стало пусто,

Обращаются на «ты».

Дети жопы отрастили.

Ходят с черной бородой,

И на Лондон надрочили

Свой отросток молодой.

Ну а внуки? Внуки – суки,

И у них трясутся руки.

Все седые, как один.

Между ними – господин.

Господина звать Миазм.

Он испытывал оргазм

Трижды в сутки

– Что за шутки?

Это вам не просто так.

Это значит будут зори

На лазоревой авроре,

Выйдет Ленин молодой,

Встанет в небе Сталин ясный,

Обнажит он лик ужасный,

Отразит его вода,

В ней застонут невода.

Рыбаки сольются в кучу –

Образуется фаршмак.

Ты намажь его на хлеб.

Будет завтрак. Будет свет.

РУСАЛКА

посвящается Сырнику 1.

Мы встретились в таинственном дворце

Среди граненых ваз и обнаженных фавнов

Ты голая сидела на ларце

В потоке снов своих непостижимо-плавных.

И эхо древних зал твой повторяло смех

Как плеск ручья средь гор снежно-зеленых

Вельможи кутались в свой хищнический мех

И исчезали в мраморных колоннах.

Во мраке анфилад волною шли песцы

И гибкие теснились леопарды…

Зачем нужны Венеции дворцы?

Чтоб утром распушить в них бакенбарды.

Ты увела меня оттуда сквозь сады,

Сквозь дверцы тайные по тропам меж фонтанов

И на осколки розовой слюды

Склонялись головы в просоленных тюрбанах.

Мы вышли к морю. На пустой террасе

Отеля ветхого я сбросил свой покров.

Свой карнавальный хлам оставил на матрасе,

Где бомж должно быть жил. Или цвела любовь.

И мы вошли в прохладный мир воды,

Мы плыли в нем, играли и ныряли.

Нам чайки дикие кричали с высоты

О том, чтоб мы дворец не забывали.

Но мы забыли тяжесть старых книг,

Забыли глобусы в пустынных кабинетах,

И мы забыли тот священный миг,

Когда в деревню робко входит Лето.

Оно стоит одно у магазина,

Где трактористы пьют зеленый алкоголь.

Оно как девочка. И звать, наверно, Зина.

Зачем, Зинок, спустилась ты в Юдоль?

Зачем ты счастьем голову закружишь?

Зачем ты болью сердце обожжешь?

Зачем девчат с парнями ты подружишь?

Зачем на отмели реки потом уснешь?

А мы с русалочкой плывем, как фараоны

В ладьях по Нилу плыли… Нам насрать

На то, что где-то бродят легионы,

И с ратью где-то снова бьется рать.

Нам не понять затейливого мира.

И никому не сможем мы помочь.

Я вспомню сумрак маленького тира

И мирный выстрел. Скоро будет ночь.

ХРАМОЙ ЛЯГУШОНОК

Ковыляет лягушонок. Это, значит, он хромой?

Но а может просто прячет

Нечто в ряске золотой.

Он скрывает чемоданчик

Перепонками зажат

А зачем его скрывает

От девчушек и ребят?

Может, нечто он похитил?

Хитроумно умыкнул?

Может, он ломбард обчистил?

Или кассу ломанул?

Может, юный инкассатор

Лягушонка жертвой стал?

И теперь он обоссатор

Или просто он устал?

Может, резал он карманы

По маршруткам и в метро?

Может он со сламом ржавым

Носит влажное пальто?

Но на деле лягушонок

Написал большой роман –

Написал его спросонок,

Словно мокрый графоман.

То был роман про женщину с большой и нежной грудью,

Любившую сосать свой собственный сосок.

Еще там возникал образ заброшенного зоосада,

Где царствует животная досада.

Коричневый и ржавый бегемот

Там одиноко в озере живет.

Три офицера (летчики, наверное)

Роняют в воду капли синей спермы.

А вобщем-то роман о том, как все же сильна магия –

Написан на промасленной бумаге.

***

Тихие нравы в почете у старых

Тихие правы у старых амбаров

Тихая юность стремней во сто крат

Люди боятся тихих новых ребят.

Тихие дети похожи на призрак

Тишь – это странный и призрачный признак

Кто-то крадется за шкафом в щели,

Кто-то бесшумно танцует в пыли

Некто беззвучно невзрачно смеется

Смех – это просто ведро из колодца

Скоро опустят его в глубину

Плеск или блеск отловить в этой скважине

Свежие тени, чернее чем сажа,

Снова на страже, снова на страже.

В этом колодце живут чародеи

Там зародились смешные идеи:

Душам пьянящим вручить индульгенцию,

Нежно обучить пушной харизме,

Исподволь бесить интеллигенцию,

Матом, мистикой и верностью Отчизне.

А потом засунуть колобка

В эпицентр научного сообщества.

Тут откроется наверняка

Эра новая в истории песочницы.

УДАЛЬ (У, ДАЛЬ!)

Мы жили весело, от слез изнемогая,

Мы танцевали так, что мир блевал вокруг,

И зеленел от рая и до рая

Святых цветов необозримый луг.

Как удивительно, что есть на свете чай!

Что есть арбуз, и поезд, и картошка!

И можно небеса заметить невзначай,

Что пахнут ангелом, как огурцом окрошка.

Как выглядели ангелы в эпоху динозавров?

Они были огромны, словно горы!

Большие сущности о сотнях тысяч крыл!

Когда б такой над нами воспарил,

То тенью синей целиком покрылся б город.

Ну, например, Москва. Под ангелом столица бы сидела тихо,

Как под зеленым паучком сидит портниха.

В квартирах ласковых, где солнечны паркеты,

Мы возлежали на таинственных диванах

Здесь девушки нам делали минеты,

Не закрывая глаз блестяще-пьяных.

Бандиты приносили нам кино

Мы с ними залипали в ресторанчике,

Но сквозь кино сияло всем Оно,

Нам данное в мистическом изъянчике.

Порою мнилось: умерли уже.

И все, что происходит, только снится.

Мы потому скакали в неглиже

По пляжем и парче, чтоб с вольным ветром слиться.

Порой казалось: мы уже в раях

В сутанах праздничных, слегка кропленых кровью.

Мы все миры вращали на хуях

Не только с удалью, но главное – с любовью.

От тех прозрачных дней остался хохоток

И несколько обугленных записок.

Я помню как в цветок вонзался хоботок

Большой пчелы во времена ирисок!

Такие нежные дела не поместить в музей,

Не изложить в бездонных мемуарах.

Порою снятся сны моих друзей

Столь четко зримые в муаровых ангарах.

Зачем же нам так странно повезло?

Мы никогда об этом не узнаем.

Должно быть кто-то просто пролил мед

Между Эстонией и Шизо-Китаем.

ЛЮБОВЬ ФОРЕЛЕВНА

Она так красива

Немного спесива

А, впрочем, скромна.

Вокруг кардиналы,

Кентавры, кинжалы,

Немного вина.

Она так юна!

На голых коленях

лежат привидения

Она не согласна

На преступление

Поскольку она так мудра!

И, кажется, вечно бодра.

Прохладные пальцы

Они как скитальцы

Бредут к моему животу

Живот наш буддийский

Бредочек лесбийский

Все любят твою красоту!

По дзенски занырнув в глубокий православный воздух

Она кружилась все по рейвам и церквям

А заграницей зреет злобный заговор прохожих

Или каких-то западных крестьян.

Крестьяне Запада нам часто непонятны

Ведь нам намного ближе рыбаки!

Нам с рыбаками пить так просто и приятно

Они так кособоки и легки!

Любовь Форелевна идет сквозь сад в вечернем платье

Я так хочу опять ее объятье

И долгий и соленый поцелуй!

Любовь Форелевна, твой папа был форелью

А нынче ты играешь на свирели,

А может это хуй.

УБИЙЦЫ

Жаклин и Кеннеди летят в своем авто

Вдруг выстрел. И в крови его пальто.

Он падает главой в ее колени

На радость алчности грядущих поколений

Ли Харви Освальд оторвал горячий воспаленный глаз

От своего нагретого прицела…

Он выполнил свой собственный приказ

И стало вдруг спокойно – сделал тело!

И в тот же день Джек Руби влепит пулю

Ему в живот. И так покажет дулю

Всем небесам и тем, кто в них живет.

***

В советских комнатах мы жили как совята

А в постсоветских жили как опята

А в западных молчание ягнят

Висит в углах как тыщу лет назад.

В российских парках мы росой лежали

В английских – ангелятами взлетали

В пещерном храме многоруко божество

В ночи так многоного существо

Я видел как танцуют епископы над морем

Как старый кардинал, вдруг опьяненный горем,

Кружится в забытьи, сутаной окрылен,

В свой посох пастырский неряшливо влюблен.

Реликтовых религий светел риф

Коралловый. И вновь родится миф

О костерке и о нефритовом яичке,

Откуда на рассвете вылетают птички.

Те птицы ангелами быть назначены теперь –

Они парят без горя и потерь,

Заботятся о нас с родительской улыбкой

О нашей жизни ласковой и зыбкой.

АРТ-МИР

Арт-мир похож на тортик тухловатый,

Где расплодилось множество червей.

Его хотели мы обложить слоями медицинской ваты,

Чтобы распад не хлынул на людей.

Но черви энергично разметали вату.

Нам, санитарам, дали по зубам

И бойко хлынули в буржуйские палаты –

Шустрят везде по крупным городам.

И даже молодежь, которая обычно

К седым червям относится цинично,

Теперь пред ними робко пала ниц.

Хотя мы разработали вакцины,

Но люди чувствуют упадок медицины

И низкий уровень больниц.

ПОСОЛЬСТВО

Вот дом – он публике особо неизвестен,

Хотя в основе – камень-известняк,

Он очень стар, но не сказать чтоб честен.

Над крышей дома яркий вьется стяг.

У входа в дом могила или глыба

И вниз каскадами еловые сады

Где волки черные оставили следы

На шелке флага три звезды и рыба.

Да, это флаг каких-то островов,

Лежащих в изумрудном океане,

Там серая гнездится обезьяна –

Морщинистый аскет, живущий группами

Над черными скалистыми уступами.

Но здесь не о приматах будет речь,

Хотя всегда мы рады вас развлечь.

Уже четвертый год как тут посольство.

Посла зовут Агари Том Самкун

Он чернокож, довольно толст, угрюм.

Его не отличает хлебосольство

Приемы – редкость. Он не любит шум.

А дом – готический просторный особняк

И в каждой комнате камин гротообразный,

Напоминающий послу родные рифы,

Где родины его рождались мифы

О костерке и о нефритовом яйце.

Посол сидит с застывшей тенью на лице

Хотя лицо чернее эбонита

Как бы из нефти жирной слито.

Он «Guardians» читает в древнем кресле

Уже давно забыли его чресла

О ласках светозарной негритянки

Такой веселой, нежной лесбиянки,

Которая к послу однажды снизошла

И свысока его немного развлекла

А после с немкой улетела вдруг в Магриб.

С тех пор он одинок, как черный гриб.

Его смущает северный, тяжелый, страшный город

Его смущает вечный дождь за стрельчатым окном

Его смущает бородатый призрак,

Сидящий за ореховым столом.

Зачем ко мне пришел, старик рыжебородый?

Я не из ваших мест. Я не искал

На карте ваш чужой и страшный город.

Мне чужды ваши сны. Я просто бы желал

Плясать нагим в пустынном и священном гроте

Среди простых танцующих богов

Что никогда не носят сапогов.

Я знаю, ты построил этот дом

Возвел камины в залах, словно гроты.

Тебя когда-то звали Олаф Винтерсторм.

Ты был банкиром. После стал банкротом.

Ты застрелился в этом кабинете,

Ты слизываешь кровь с огромной рыжей бороды,

И никогда не посещают дети

Твою могилу и твои еловые сады.

Скоро окончится посольский срок

Я улечу в беспечный день вчерашний

Нагие ноги окуну в родной песок

Забуду дождь и стрельчатые башни.

Пускай другой посол читает «Guardians» в углу

И видит каждый день твой взгляд нордический.

Прости меня. Я больше не могу.

Я улетаю прочь в свой край мифический.

***

Один святой сказал: «Давайте все ебаться!»

Мы даже не успели испугаться

Мы не могли понять: он шутит или нет.

И всех слепил большого порнонимба свет

На всякий случай мы совсем ебаться перестали

И золотыми статуями стали

В огромном и кораллово-безумном храме,

Что охраняем изумрудными слонами.

Мы пьем вино озоновой дыры

То есть чилийское, иначе говоря.

К нему нам мидий шлют зеленые моря

К нему нам подают кавказские сыры,

Чтоб географию вплести внутрь организма

И с биохимией смешать без всякого снобизма.

В окне насупротив опять какой-то отблеск порнонимба.

Должно быть все мы – тени порнолимба

А на задворках, там где свет и тень смешались,

Там кошка играет со смуглым стеклом пузырька,

В котором лишь капля лекарства на донце осталась,

Но трудно прочесть этикетку – препятствует след коготка.

В этом вине смешалась кровь Альенде с кровью Пиночета –

Морские волны мне сказали это.

Автор заглавной иллюстрации – Ольга Машинец.