Взятка за настоящее

Несколько лет в разных качествах я просуществовал внутри российской Transparency International‌. Независимая структура Transparency International функционирует более чем в 100 странах. Поэтому ныне TI-R является иностранным агентом, а не частью потенциальной нежелательной организации. Я ушел оттуда с начавшимися репрессиями в виде поправок в закон об НКО и с тех пор наблюдаю за увядающей государственной борьбой с коррупцией со стороны.

В те несколько лет, вдохновленных медведевскими правовыми инновациями — можно с уверенностью сказать — что-то происходило. Я лично сопутствовал точному попаданию (без правок и искажений) нескольких общественных инициатив в документы федерального уровня, от которых годом позже наотрез отказались ввиду плохой кармы Открытого правительства и недальновидной конкретности.

Сегодня часы Пескова никого не удивляют, 746 региональных депутатов и несколько глав госкорпораций не декларируют доходы, стыдясь признаться государственными мужами, а для правоохранительных органов провокация взяткой стала преступной мерой.

В «Новом литературного обозрении» опубликован любопытный архивный документ 1946 года, где добросовестный сотрудник НКВД Арбузов пишет аналитическую записку лично товарищу Сталину с предложением всерьез начать борьбу с общественной болезнью под названием взяточничество. Он дает подробный анализ текущей ситуации и выдвигает ряд инициатив, которые помогли бы кардинально решить проблему в сжатые сроки. Читая эти инициативы сегодня, особенно на фоне международного антикоррупционного глоссария, понимаешь, что несжатые сроки семидесяти лет прошли даром, все это время люди занимались чем-то другим, но не борьбой с коррупцией. Салтыков-Щедрин то ли приплясывает, то ли плачет в гробу от точности своего пророчества.

Осознавая всю тривиальность поиска проявлений коррупции и тщетность лобового разоблачения ее как страшнейшего общественного порока, я бы хотел порассуждать о том, почему она, несмотря на страшные негативные последствия (например, теракты на самолетах в августе 2004 года), остается столь привлекательной для российского обывателя.

Хотя сегодня уже почти не услышишь экспертных мнений, что коррупция — благое явление, еще 30-40 лет назад в экономической науке шла дискуссия о пользе и вреде коррупции. Эксперты, отстаивавшие пользу, аргументировали свою позицию тем, что коррупция помогает обходить зарегулированность экономической деятельности и смягчает жесткость государственного управления, соответственно повышая эффективность экономики и госуправления. Профессор финансов Российской экономической школы Рубен Ениколопов в цикле лекций на «Дожде» предлагает представить, что произошло бы со строительным рынком в Москве, если бы все строительные фирмы тратили положенные по законодательству 480 дней на согласование проекта. Очевидно, рынок бы встал на несколько лет. Если к этому добавить экспертную позицию, что коррупция произрастает из культуры (а не слабой государственной власти), то получается, что коррупцию победить не только невозможно/сложно, ибо она затрагивает фундаментальные общественные практики, но и очень болезненно в краткосрочном периоде.

С тех пор симпатии в споре ощутимо переместились в сторону признания вреда коррупции. Этому поспособствовали, во-первых, экономисты-институционалисты (А. Шлейфер, Д. Аджемоглу и другие), установившие важные закономерности между коррупцией, зарегулированностью экономики, верховенством права, социальным капиталом, культурой и экономическим ростом. Оказалось, что зарегулированность экономики сама порождается коррупцией, а сильная правоохранительная система способна переломить инерцию культурных практик. Во-вторых, международные институции (Всемирный банк, Transparency International и другие) разработали полезные индексы коррупции и продвинули идею негативного восприятия коррупции. В-третьих, ряд политиков успешно провел антикоррупционные кампании в своих странах. У нас чаще всего вспоминают примеры Грузии и Сингапура, хотя ими список далеко не исчерпывается. Тезис о негативном влиянии коррупции на экономику стал незыблем, его неловко отрицать. Теперь легче говорить о сложности измерения коррупции и недостатках нынешних индексов, можно спорить о постепенной/масштабной борьбе с коррупцией или, в крайнем случае, просто игнорировать экономическую сферу общественной жизни. Что же нам остается ответить на это?

А то, что вся эта антикоррупционная мутота интересна одним лишь меркантильным англо-саксам с примкнувшими к ним германцами и викингами. Сингапур избавился от коррупции благодаря наследию английского права и североатлантическим инвестициям, Гонконгу помогли англичане, а Японии — американцы. Сама идея коррупции как разложения (перевод англ. слова corruption) идеи государства рождена в лоне европейской цивилизации, и все вышеизложенное стоит рассматривать через эту призму. Коррупция (взяточничество, мздоимство, кумовство и т. д.) возникла задолго до изобретения соответствующего понятия, поэтому всегда содержала в себе национальный окрас и ностальгический привкус. Разные эпохи подбрасывают свои названия частям общего явления: «непотизм» возник в римской католической церкви и был широко распространен в XV веке, в сталинское время в ходу были выражения «дать дербанку», «отблагодарить» и «подмазать», сейчас появились «откаты» и «распилы», а также легализованная форма коррупции — «лоббизм». Можно представить, что когда-нибудь накрутку лайков/просмотров признают коррупционной практикой, потому что будет создана электронная система распределения государственных средств на основе лайков/просмотров (Яндекс, кстати, уже сейчас борется с подобного рода вещами). Одним словом, коррупция — феномен вневременной и общечеловеческий, однако в каждом конкретном месте и времени находит себе локальное убежище. Далее я буду использовать нынешнее общемировое определение коррупции: это злоупотребление доверенной властью ради личной выгоды. Вернемся к главному вопросу: почему россиянин уклоняется от борьбы с коррупцией?

Коррупция — (без)духовная скрепа, гладко скрепляющая полный разрывов ХХ век в нашей стране. Даже если ваши родители не научили вас своим уверенным примером давать взятку (например, гаишнику или проводнику в поезде), а прародители не научили взламывать порядки госучреждений в собственных интересах, то одним из первых рабочих мест вы, вероятно, обязаны им, потому что даже в зрелом возрасте около 50% рабочих мест люди находят через знакомых. Сам факт нахождения работы через знакомых не говорит о кумовстве явно, а указывает лишь на то, что в половине случаев люди не доверяют безличным механизмам — таким, как рынок и закон. Другой пример из этой серии — повсеместное написание шпаргалок и толерантность к списыванию, переданные то ли в семейном сундуке, то ли в дворовой песочнице. Не имей коррупция негативных коннотаций, может быть, мы бы и обрели ее в качестве главенствующей идеологии, как альтернативу американскому эгоизму. Ведь пропади коррупция, пришлось бы признать власть закона, отпечатанного на дурном принтере, и попрощаться с щадящей формулой «строгость российских законов смягчается необязательностью их исполнения». А это значит, пришлось бы либо научиться продвигать хорошие законы, либо включать в себе законопослушного контрол-фрика (ведь «был бы человек, а статья найдется»), либо исследовать тропы беглых крестьян в поисках убежища от правоохранительной машины. Одним словом, пришлось бы меняться, и вероятно, в одиночку.

«Продвигать хорошие законы» выглядит самой конструктивной стратегией, возможно, кто-то из вас уже предпринимал такие попытки, не дожидаясь окончательной победы добра над нейтралитетом. И тогда вы, вероятно, поняли, что всякий человек из метро — ваш потенциальный собеседник в дискуссии о «хорошем законе». Это может быть и русифицированный китаец с Амура, и распальцованный детеныш стремительных госкапиталистов (правда, в метро вы его не встретите), и бедный работяга, сидящий на микрофинансировании. Если получится с ними договориться, то придется с ними разделять стыд и радость от ошибок и достижений, связанных с этим законом, возможно, вы даже испытаете guilty pleasure от слияния с государством. От всех этих чувственных испытаний коррупция нас защищает и в свою очередь дарит другой тип эмоциональной связи — чувство тайного «преступного» сговора на двоих или больше, по интимности напоминающий любовный союз или оргию, как у Сорокина в «Дне опричника». Ведь приятно поговорить с полицейским по-человечески («Полиция с народом!»), без посредника в виде государства, мелкое правонарушение — не повод ссориться. Полицейский обретает реальную власть, не сдерживаемую должностными инструкциями, а нарушитель может гордиться своим заработком (полученным часто в отчужденном труде и в услужливости перед начальником/клиентом), которым можно с достоинством воспользоваться, — взаимовыгодный союз (на эмоциональном уровне). Взаимовыгодность — это не обязательное условие, бывают случаи коррупционного вымогательства, когда жертва очевидна. Здесь же жертва абстрактна, и мало кто в мачистском обществе готов присваивать себе ее статус.

Есть мнение, что победить коррупцию не только сложно, но по первости еще и очень болезненно. Когда Coca-Cola использует буддистское «живи здесь и сейчас» в качестве рекламного слогана, болезненность реформ становится ощутима: они направлены в отдаленное будущее, которое невозможно потрогать как не-место (утопия). Кто из молодых людей, занося в рот лакомый кусочек гастрономии или улетая в стратосферы очередного музыкального феста, может про себя мыслить в долгой перспективе (10-15 лет), — и что можно помыслить в такой отдаленной перспективе, кроме идеологических штампов (стабильный заработок, большая семья, ипотека)? Мы находимся на краю катастрофы, если верить голливудским апокалиптическим сюжетам и глобальному климатическому скептицизму или предвкушать третью мировую/революцию, а значит будущее — это больно, любой конкретный сценарий будущего хочется коррумпировать и остаться в настоящем, где всякое будущее возможно себе купить.

Успешная борьба с коррупцией — это фантазия, наравне с безвизовым режимом в Шенген, думать о ней так же приятно, как планировать уик-энд в чистой европейской столице. Однако как парк Горького или новомодные Садовники реальны при коррупции, так и сама коррупция реальна при фантазии об ее отсутствии, в нас же самих. Процедуры согласования строительства, гаишник, школьный экзамен нуждаются в коррупции, чтобы обрести смысл собственного существования, а человек нуждается в бездарных рынках и законах, чтобы вспомнить, как важен ему близкий человеческий контакт. И если нет другого способа обратить друг на друга внимание, то и коррупция сойдет.