Любовные песни для Судного дня

Зомби-апокалипсис в трагикомической пьесе поэта Павла Бельдюгова не таков, каким его привыкли представлять. Вернувшиеся с того света люди хоть и стремятся утащить выживших под землю, но методы их не кровавы — мертвецы неотступно следуют за родственниками и супругами и забалтывают их до смерти — выясняют отношения, напоминают о грешках, утверждают, что исполняют волю Бога, и обещают близким райские кущи Эдема в загробном мире. 

В тринадцати актах «Любовных песен для Судного дня» шесть параллельно развивающихся сюжетных линий, повествующих о закате человечества, сходятся в одну и открывают остросоциальный смысл произведения. Что станет с застрявшим на корабле космонавтом, удаляющимся от погибающей Земли? Чего на самом деле хотят восставшие из мёртвых? Кто станет вестником Второго пришествия и почему россияне ничего о нём не узнают?

​

Что русскому здорово, то немцу смерть.

Пословицы и поговорки русского народа​

I 

Одинокий космонавт на борту космического корабля, удаляющегося от Земли.

К. Я — одинокий голос человека… Нет, не так. Я — одинокий голос человечества. Человечество — там, а я здесь. А, может быть, и нет уже никакого человечества. Я подаю сигналы в пустоту. Обратной связи я не получаю. Командный центр не отвечает на мои запросы. И некому меня утешить здесь, на корабле, преодолевающего сотни тысяч бессмысленных километров во вселенской тьме и пустоте. Я здесь один. Я здесь давно один. Ледяной блеск далеких звёзд мне не служит утешением. Глупо думать, что космосу до человека есть какое-нибудь дело. За стёклами иллюминаторов с холодным безразличием он взирает на меня.

Я думаю о тех, кого оставил на Земле. Ради чего я их оставил? И не сказал последнего «прости». Не потому, что не хотел. В общей суматохе последних дней на родной планете мы все были изолированы на космодроме от того ужаса, что творился повсеместно на Земле. Ужасная эпидемия… Массовые самоубийства… Крах экономической системы Соединённых Штатов… Закат Европы… Какие-то телепроповедники, галлюцинирующие в прямом эфире… Распад семьи и общества… Агония демократии… Природные катаклизмы… Песчаные бури, наводнения, землетрясения, цунами, смерчи, оползни, пожары… Как будто все мы— всей планетой! — разом угодили в преисподнюю… Странные вещи окружали и преследовали нас… Разбитые зеркала… Рассыпанная соль… Птицы залетали в наши окна… Заунывный вой собак в степи… Вставшие часы… Приметы неминуемого краха.

И все же запуск был осуществлён. Обреченная роженица, поднатужившись, вытолкнула нас и испустила дух. Так мы отправились в открытый космос.

Нас было четверо. Цель экспедиции — красная планета Марс. Расстояние в пути около семидесяти миллионов километров — если это хоть кого-нибудь сейчас интересует… Время в пути около полугода… Маршрут заранее известен и упакован в бортовой компьютер как выходные брюки в чемодан отпускника. Командный центр на Земле координирует корабль весь процесс полёта… Казалось бы, чего уж проще… Лети и песенки свисти.

Мы думали, что неприятности остались на Земле. Теперь легко понять, как глубоко мы заблуждались. Судьба за нами шла по следу как сумасшедший с бритвою в руке…

И вот теперь я здесь один. Совсем один. Я — одинокий голос человека. И одинокий голос человечества. Поэтому я говорю. Мне больше ничего не остаётся.

Затемнение.

II

В темноте слышно ветер, шумит в деревьях и другой неясный шум. Тяжелое дыхание мужчины. Ночной осенний лес, а может парк или темная аллея.

Когда тусклый свет постепенно прорисовывает контуры и очертания сцены, мы видим Деда, он закапывает некоторое время. Останавливается, облокотившись на лопату, вытирает пот.

Дед. Тьма как в могиле, где лежит мой друг.

Из могилы раздается голос Бабушки: «Скоро рассветет».

Дед. Да без тебя я знаю.

Бабушка. Тебе следует поторопиться.

Дед. Некуда мне торопиться.

Бабушка. Иди скорей ко мне.

Дед. Иди-иди! Тоже мне заладила! Я не решил еще!

Бабушка. Ну так решай скорее. Ты сам увидишь и поверишь — смерти нет!

Дед. Я это уже слышал.

Бабушка. Поэтому ты должен откопать меня, а не закопать.

Дед. Ты поучи меня еще!

Бабушка. Ты все снова перепутал, Коля!

Дед, передохнув, снова принимается копать.

Дед. Ничего я не перепутал. Ты — умерла. Умерла три дня назад. По православному обычаю хоронят мертвецов на третий день. Но в связи с чрезвычайным положением в стране и в мире я этот срок постановил считать условным. Нечего тянуть.

Бабушка. Я пятьдесят четыре года с тобою мучилась! А ты меня, значит, как собаку, да еще заживо решил похоронить!

Дед снова останавливается передохнуть. Достает из кармана пачку табака, скручивает себе самокрутку, стоя на краю могилы.

Дед. Ты умерла. Я видел это собственными глазами.

Бабушка. Ну что ты видел, старый, не выдумывай!

Дед. Я видел как ты барахталась в петле.

Бабушка. Ну и что.

Дед. Как оттолкнула табурет.

Бабушка. Подумаешь.

Дед. Как у тебя с ноги свалился тапок.

Бабушка. Дальше что.

Дед. Как распахнулся на тебе байковый халат и как желтенькая струйка мочи стекала у тебя вниз по ноге.

Бабушка. С каждым может случится.

Дед (закуривая). И еще ты, Раечка, обделалась. Желтая моча и желтое говно стекали с твоего мертвого тела на пол.

Бабушка. Хватит подробностей! Что-нибудь приятное лучше бы сказал!

Дед. Ты себе свернула шею. Чего еще сказать? Приятного тут мало.

Бабушка. Но я ведь говорю с тобой сейчас? Ответь мне, слышишь?

Дед. Ну говоришь.

Бабушка. Так стал бы труп с тобою говорить?

Дед. Ты и живая, знаешь, последние лет семь не слишком разговорчивой со мной была. И вот тебе, зрасьте, откуда вдруг в мертвой бабке такой энтузиазм?!

Бабушка. Я была слепа, а теперь прозрела.

Дед. Как же, я тебе верю. Знаешь сколько вас таких прозревших развелось? Хочешь на ютубе покажу?

Бабушка. Показывай, раз тебе охота.

Дед достает смартфон, ищет запись.

Дед. Я себе специально на телефон это кино скачал — как знал, что скоро интернет закончится.

Мы видим происходящее на экране смартфона действие на больших экранах, загорающихся в темноте заставкой Первого Канала.

Привычный скучный телеведущий девятичасового выпуска новостей самозабвенно рапортует:

«Это программа Время, сегодня в нашем выпуске: ПАНДЕМИЯ СЕВЕРОАМЕРИКАНСКОГО ВИРУСА ЗА НЕДЕЛЮ ПРЕВРАТИЛА 350 000 000 АМЕРИКАНЦЕВ В ХОДЯЧИХ МЕРТВЕЦОВ! ПРЕЗИДЕНТ СТРАНЫ В ОБРАЩЕНИИ К НАЦИИ ВСЕНАРОДНО ОБЪЯВИЛА НАСТУПИВШИЙ ЗОМБИ-АПОКАЛИПСИС ПРЕДВЕСТНИКОМ ВСЕМИРНОГО КОНЦА СВЕТА! МИРОВОЕ НАУЧНОЕ СООБЩЕСТВО ОФИЦИАЛЬНО ЗАЯВЛЯЕТ, ЧТО ТРАГИЧЕСКИЕ СОБЫТИЯ, РАЗВИВАЮЩИЕСЯ ПОВСЕМЕСТНО НА ВСЕЙ ПЛАНЕТЕ, НЕ МОГУТ БЫТЬ ПРОАНАЛИЗИРОВАНЫ И ПРИНЯТЫ НИКАКИМ ДРУГИМ ОПЫТОМ, КРОМЕ ЭМПИРИЧЕСКОГО! МАССОВАЯ ИСТЕРИЯ ЖИТЕЛЕЙ ЗАПАДНОГО МИРА СПРОВОЦИРОВАЛА НА СЕГОДНЯШНИЙ ДЕНЬ КРАХ ГОСУДАРСТВЕННЫХ СИСТЕМ СТРАН БЕНИЛЮКС, УНИЧТОЖИЛА ЭКОНОМИКУ! УНИЧТОЖИЛА НАДЕЖДУ НА ЗАВТРАШНИЙ ДЕНЬ ДЛЯ МИЛЛИАРДОВ! ПРЕЗИДЕНТ ПУТИН В КРЕМЛЕ ДАЛ ЖЕСТКУЮ ОЦЕНКУ… (ВЫКЛЮЧАЕТСЯ)

Дед. Это не то.

Бабушка. А что у тебя то? Слышишь?! Бери лопату! Слышишь! Выкапывай меня скорей!

Дед. Да погоди ты! Кажется, нашел…

Сразу после заставки социальной сети «Одногрядочники» в разбитых пикселях небрежная трансляция видеоблогера из провинции в характерной обстановке «назад в 80-е» с ковром и мебельной стенкой, заполненной под завязку пыльным хрусталем.

Блогер заканчивает обзорный видеопоток унылого интерьера «зала», из которого через грязный тамбур сумрачной прихожей он ведет нас в маленькую комнату с задрапированным черным зеркалом трюмо и железной кроватью с пышной высокой периной, на которой лежит труп пожилой женщины в красном засаленном халате, со скрещенными на груди руками, в которых капает и тлеет дешевая церковная свеча.

Блогер неторопливо и с подробностями демонстрирует бледное лицо покойницы с застывшей на нем полуулыбкой-гримасой, развязывает поясок халата, обнажая старческое тело с большой увядшей грудью от которой до самого паха тянется грубо зашитый патологоанатомический разрез.

Блогер переключается на фронтальную камеру, и мы видим его довольное неизвестно чем лицо на фоне расхристанного женского трупа на перине. Он машет рукой в камеру и бодро начинает тараторить: 

«ВСЕМ ПРИВЕТ, МЕНЯ ЗОВУТ АЛЕКСЕЙ ВЫШЕБАБА, И ЭТО МОЙ ПЕРСОНАЛЬНЫЙ ВИДЕОБЛОГ «ВЫШЕБАБА-КЛАБ»! УБЕРИТЕ ДЕТЕЙ И СЛИШКОМ ВПЕЧАТЛИТЕЛЬНЫХ БАБЦОВ ПОДАЛЬШЕ ОТ ВАШИХ ЭКРАНОВ, ПОТОМУ ЧТО СЕГОДНЯ Я РАССКАЖУ И ПОКАЖУ НАГЛЯДНО ЧТО ЭТО ЗА ЗАРАЗА НОВЫЙ АМЕРИКАНСКИЙ ЗОМБИ-ВИРУС И С ЧЕМ ЕГО ЕДЯТ!

ИТАК, МОИ ЛЮБИМЫЕ И ВЕРНЫЕ ПОДПИСЧИКИ, КОТОРЫЕ НЕ ЗАБЫВАЮТ СТАВИТЬ ЛАЙКИ, ДЕЛАТЬ РЕПОСТЫ, А ГЛАВНОЕ — КОММЕНТИРОВАТЬ МОЙ ВИДЕОБЛОГ! — Я ХОЧУ ВАС ПОЗНАКОМИТЬ СО СВОЙ ТЕЩЕЙ, АНФИСОЙ АНДРЕЕВНОЙ ЖУРОВОЙ, СКОНЧАВШЕЙСЯ ПОЗАВЧЕРА В ОБЛАСТНОМ ОНКОЛОГИЧЕСКОМ ГОСТИТАЛЕ ОТ РАКА ПЕЧЕНИ, СПРОВОЦИРОВАННОГО ЗАСТАРЕЛЫМ И ЗАПУЩЕННЫМ, КАК МОЯ ЮНОСТЬ, ЦИРРОЗОМ ПЕЧЕНИ! ВОТ, СМОТРИТЕ, КОПИЯ ЗАКЛЮЧЕНИЯ ПАТОЛОГОАНАТОМА О ВСКРЫТИИ, ВЫПИСКА ИЗ ИСТОРИИ БОЛЕЗНИ И ГЛАВНОЕ — СВИДЕТЕЛЬСТВО О СМЕРТИ! (ПОТРЯСАЕТ В КАМЕРУ ДОКУМЕНТАМИ) СУДИТЕ САМИ, НИКАКОГО МОШЕННИЧЕСТВА! НАШИ СОСЕДИ, ИЗ ДОМА НОМЕР 8 ПО УЛИЦЕ ЕСЕНИНА, ВАМ, ЕСЛИ НАДО, ХОРОМ ПОДТВЕРДЯТ — ЛЮБИЛА АНФИСА АНДРЕЕВНА ЗАЛОЖИТЬ ЗА ВОРОТНИК, С САМЫХ РАННИХ ЛЕТ БУХАЛА, СПИРТ, ВОДЯРУ, САМОГОН, КРЕПЛЕНОЕ ВИНО, А ПОД КОНЕЦ ЖИЗНИ ПРИСТРАСТИЛАСЬ К СТРАЙКУ, ВИНОГРАДНОМУ ДНЮ И ЯГУАРАМ! ПРОЖИВ ТЯЖЕЛУЮ, ТО СИНЮЮ, ТО ТРУДОВУЮ, ТО РОДОВУЮ, ТО СНОВА СИНЮЮ ЖИЗНЬ, АНФИСА АНДРЕЕВНА К СВОЕМУ ЗАКАТУ ОБРЕЛА СЕМЬЮ, ПОКОЙ, УЮТ, СЕМЕРЫХ ВНУЧАТ, ЧЕТВЕРО ИЗ КОТОРЫХ НАШИ С КАТЬКОЙ, ЕЕ ДОЧКОЙ, ДЕТИ, А ТРОЕ ОСТАЛЬНЫХ—ЭТО СВЕТКИНЫ, ОТ РАЗНЫХ МУЖИКОВ, А СВЕТКА, КАК ЗНАЮТ, НАВЕРНО, МОИ САМЫЕ ВЕРНЫЕ ПОДПИСЧИКИ — ЭТО КАТЬКИНА СТАРШАЯ СЕСТРА, БЛЯДЬ, КАКИХ НАДО ПОИСКАТЬ, ТОРГУЕТ В ИНСТАГРАМЕ АТРИБУТИКОЙ БДСМ, МАСКИ ТАМ, ПЛЕТКИ, ВСЯКОЕ ТАКОЕ, КОРОЧЕ НЕ ВАЖНО. ПОЗАВЧЕРА В 22.05 НАМ ПОЗВОНИЛИ ИЗ БОЛЬНИЦЫ НА СТАЦИОНАРНЫЙ ТЕЛЕФОН И СООБЩИЛИ, ЧТО МОЯ ГЛУБОКОУВАЖАЕМАЯ ТЕЩА, АНФИСА АНДРЕЕВНА, ТИХО ОТОШЛА ВО СНЕ, ТАК И НЕ ДОЖДАВШИСЬ ЗАПЛАНИРОВАННОЙ ОПЕРАЦИИ ПО УДАЛЕНИЮ ИЗ ДЫРЯВОЙ ЕЕ ПЕЧЕНИ СМЕРТОНОСНЫХ МЕТАСТАЗ, ИЛИ ЧЕГО-ТО ТАМ ЕЩЕ, ВСЕ ИНТЕРЕСУЮЩИЕСЯ МОГУТ НА МОЕЙ СТРАНИЦЕ В «ОДНОГРЯДОЧНИКАХ» ПРОЧИТАТЬ СКАНЫ ЕЕ ИСТОРИИ БОЛЕЗНИ, УВИДЕТЬ СКАН СВИДЕТЕЛЬСТВА О СМЕРТИ, И ПРОЧУЮ ТУФТ…ПРОЧИЕ ДОКУМЕНТЫ…

Пока видеоблогер Алексей Вышебаба тараторит в камеру всю эту ересь, мы видим как за его спиной поднимается с перины мертвая Анфиса Андреевна и задувает капающий ей на халат огарок свечки. Вместо изображения мы видим темный экран, но слышим голоса за кадром…

Анфиса Андреевна (поет):

Бай-бай да люли!

Хоть сегодня умри!

Завтра мороз, снесут на погост.

Мы поплачем-повоем, в могилу зароем.

Лешка! Сукин кот! Ты чего затаился в углу за трюмо? Думаешь, не вижу я тебя?! Иди, иди сюда, не бойся! Не укушу! Обними мамку скорей! Обними да согрей, как бывало!

Вышебаба. Анфиса! Анфиса Андреевна! Я ведь веду прямой эфир! Люди смотрят, что подумают?! Расскажите моим зрителям и моим подписчикам, что вы видели на том свете? Что вы видели — Ад или Рай? Да точно Ад, к гадалке не ходи…

Он включает подсветку на телефоне, и размытый желтый свет фонаря выхватывает из тьмы сидящую на краю перины тещу. Анфиса Андреевна скалится железными зубами, оглаживает свое распоротое тело, кокетливо водит толстым пальцем вдоль шрама от вскрытия.

Анфиса Андреевна. Все-все тебе расскажу, Алешенька, только поди сюда, приляг со мной… Приголубь, маточку… Согрей… Хорошо быть мертвой, только холодно… (поет):

Бай да бай,

поскорее помирай!

Помри скорее!

Буде хоронить веселее!

С села повезем

да святых запоем,

захороним загребем,

да с могилы прочь уйдем! (тянет руки в зятю).

Вышебаба. Анфиса! Андреевна! Руки! Руки убрала! Сейчас получишь по роже, старый бегемот!

Анфиса Андреевна. Ударь меня, Алеша! Ударь! А хочешь суй мне свою свистульку в рот, и колоти по башке, по грудям, да по чему хочешь…

Вышебаба. Уйди, Анфиса! (потом говорит в камеру) А теперь самое интересное, братва. Секите что сейчас произойдет (фонарь с камеры высвечивает в руке блогера сигнальную ракетницу) У меня в руках сигнальный пистолет Шпагина, сокращенно СПШ, 26-мм советский сигнальный пистолет. Теперь смотри сюда.

Алексей направляет пистолет в лицо тещи и спускает курок. Раздается выстрел и яркая вспышка, от которой Вышебаба орет благим матом, сливаясь в унисон с визжащей Анфисой Андреевной, у которой вытек правый глаз…

Бабушка. Выключи! Слышишь! Не хочу я все это паскудство видеть! Не для того я воскресла! Слышишь, нет?! Не для того!

Дед (с сожалением убирает телефон). Самое интересное не посмотрели! Всегда с тобой так, всегда было и будет! Никакого уважения к партнеру!

Бабушка. Тьфу! То же мне — партнер! Не для того я…

Дед. Да слышал я, сто раз уже слышал! Вечно все одно и то же! Не для того, не для сего… А для чего, если ты не для того, а?! Отвечай! Думал, похороню тебя, вздохну хоть раз свободной грудью перед смертью… А тут на тебе — воскресла! Здрасьте, я ваша тетя!

Бабушка. Господь сказал мне — встань и иди. Воссоединись с ближним возлюбленным своим, забери его с собой в райские кущи Эдема, оставь прах земной и вытри слезы людские — человеческое это, слишком человеческое… А я тебе божье даю, бери и неси, божий дар, воскресение…

Дед. Вот так прямо и сказал? Сам Господь бог тебе, Мирошкиной Раисе Сергеевна, мертвой русской женщине, от скуки и от желания мужу лишний раз досадить повесившейся посреди квартиры, пока он ходил на почту — тебе, тебе персонально, Господь бог все эту бессмысленную, высокопарную блевотину Иисус Христос или кто там был вместо него — наговорил, чтоб воскресить и отпустить ко мне обратно?

Бабушка. Да! Представь себе! Мне, Мирошкиной Раисе, обычной труженице…

Дед. Тьфу на тебя! (плюет в могилу и снова начинает засыпать могилу)

Бабушка. Остановись! Послушай! Я хочу сказать… Остановись! Слушай (поет из могильной земли):

Жизнь невозможно повернуть назад.

И время ни на миг не остановишь.

Пусть неоглядна ночь…

Дед. Заткнись уже.

Он продолжает копать пока рот Бабушки окончательно не забивается землей, и голос не стихает под толщей земли. Сверху Дед втыкает лопату в землю и уходит не оглядываясь.

Затемнение.

III

Космонавт рассказывает:

Вместе они прожили недолго. Как-то сразу не заладилось. Старики говорят, у молодости нет терпения, да только теперь никому не узнать, не проверить, что стало причиной, а что следствием.

Я расскажу вам рецепт другого спасения.

Однажды в мае он задушил её, разрубил в ванной на части, а после закопал в саду. На её могиле после высадил яблоню. Дерево росло быстро и скоро взошли плоды. Тогда он бережно собирал их, вырезая червоточины, выскребая сердцевину, сушил и варил душистые компоты, не жалея сахара.

— Люблю тебя, — всякий раз мурлыкал себе под нос, отхлебывая из красивой фаянсовой чашки ароматное варево. Нежность и поклонение вы бы услышали в этом голосе.

Так и жили от зимы до весны — с любовью в душе и кротостью перед окружившим миром. Человек и его возлюбленное дерево. И крепче союза не знала Вселенная.

Не так уж много нужно каждому из нас, чтобы почувствовать себя счастливым, не правда ли?

Затемнение.

IV 

Дом на краю леса, в котором живет Адам. Примитивная обстановка единственной комнаты, посредине которой стоит красный диван. У двери в вазе для зонтов бейсбольные биты, ружье и саксофон.

Адам лежит в одних трусах и белых кроссовках на диване с книгой в руках и читает вслух:

мы умрем в чужих квартирах

за собой оставив только

лаки страйк в холодных легких

галуаз на тонких пальцах

и житан у изголовья

мы умрем-на севере на юге

на востоке и на западе конечно

мы везде, а эти люди

вдруг войдут столпятся скажут

сколько снега намело из окон

и начнут в столе копаться

по карманам рассмеются

нет ни денег ни прописки

нет фамилий только строчки

перечеркнутые буквы

неразборчивые мысли

разбирать они не станут

выкинут все на помойку

нас отправят в колумбарий

просто закопают в землю

на потеху черным птицам

на прокорм червям голодным

лучше все равно не будет

да наверно и не надо

если мне поставят камень

то пускай на нем напишут

перепутал мальчик поезд

но поехал до конечной

на твоем пускай напишут

путешествовала мимо

одни скажут-неудачник

а другие скажут-гений

вы-такие

мы-другие

вот и все

идите нахуй

Это верно.

Отбрасывает книгу, берет другую с пола, читает:

Есть в нашей жизни пора, когда каждая местность интересует нас как возможное место для дома. Я тоже обозревал местность на дюжину миль в окружности. В своём воображении я покупал поочередно все фермы, ибо все они продавались, и цена была мне известна. Я обходил все сады, пробовал яблоки-дички, толковал с фермером о сельском хозяйстве, соглашался на его цену и вообще на любую цену и мысленно закладывал ферму ему же самому; я даже набивал цену и совершал все, что положено, кроме купчей; вместо купчей я довольствовался разговорами, ибо очень люблю поговорить, получал от них полное удовлетворение, а хозяин, смею надеяться, —некоторую пользу, и затем отступался, предоставляя ему вести дело дальше. После этого друзья стали считать меня своего рода агентом по продаже недвижимости. Где бы я не останавливался присесть, я мог остаться жить и оказывался, таким образом, в самом центре окружающего пейзажа…

Допустим.

Раздаётся громкий стук в дверь, как будто снаружи колотят по ней ногой. Соскочив с дивана, Адам выхватывает из корзины ружьё и, приникнув телом к двери, прислушавшись, спрашивает:

Кто?

Адам ничего не видит за запертой дверью, но мы видим Тугуза и Сегу, стучащих в дверь снаружи.

Сега. Открывай, братан, свои.

Адам. Свои все дома.

Тугуз. Сука! Я щас халупу твою подожгу и выкурю как поросёнка!

Сега. Тссс! Браток, не барагозь! Адам, открой дверь, у нас мертвые на хвосте…

Тугуз. Открывай быстрее, в натуре! Стадо целое в твоём огороде топчется…

Сега. Адам! Не тупи!

Адам. Откуда вы меня знаете?

Сега. Тебя тут все знают. Как и меня.

Адам. А ты кто?

Сега. Я Сега.

Адам. Я тебя не знаю, Сига.

Сега. Не Сига! Сега! Как видеоприставка Сега! Вкуриваешь, не?

Тугуз (пиная дверь). Открывай, бля.

Адам. Бонжур, Сега. Братья Марио на выезде. А кто это с тобой?

Тугуз . Шутник, бля.

Сега. Это мой друг Тугуз. Он сам не местный, и оттого он возмущён сложившейся ситуацией. Там, откуда он родом, иной подход к вековым традициям гостеприимства…

Адам. Гости… Традиции… Чего, бля? Два долбоеба.

Издали доносятся голоса поющих мертвецов.

Тугуз. Адам, братишка, открывай уже давай, там мертвецы уже в натуре песню запевают, мамой клянусь! Брат, открой!

Сега. Адам, мы отблагодарим как надо!

Тугуз. Мамой клянусь!

Адам отпирает дверь, впуская внутрь незнакомцев, но держит их у входа на прицеле. Тугуз и Сега с поднятыми руками, стараясь не делать резких движений, отодвигаются от двери как можно дальше. Адам обходит их и запирает дверь.

Сега. Адамчик, красавчик, от души брат!

Тугуз. По-братски, Адам-джан, отвечаю! Там мертвых у тебя толпа на заднем дворе.

Адам. На заднем дворе?

Сега. Там, где капусту растишь.

Тугуз. И тыковки.

Сега. Ага. Короче, у тебя их там сегодня набралось на целый хор. Это все знакомые твои, или они случайно все сюда приперлись?

Адам. Мне откуда знать. Я их не видел.

Тугуз. А ты выйди, глянь!

Адам молча наводит на него ружьё.

Сега. Братишка, да ты что! Он пошутил.

Тугуз. Я пошутил.

Адам. За такие шутки в мозгах бывают промежутки.

Сега. Стопэ, брат, остынь. Руки то можно опустить?

Адам. Рискни.

Тугуз и Сега медленно опускают руки. В это время свет в доме начинает подрагивать — это мертвецы обступают дом Адама со всех сторон, колотят в дверь и в стены, тянутся из темноты, они поют:

Так сладко спать в земле сырой,

Но лучше встать, пойти домой,

Шагать по свету как живой,

Вернуться за тобой!

Приди ко мне, любовь моя!

Ведь мы с тобой одна семья!

Идём со мной, любовь моя!

Дорогой Вознесения!

Затемнение в той части сцены, откуда раздаётся пение, медленно рассеивается. Мы видим около десятка мертвецов, толпящихся у входа в дом Адама. Среди них женщины и мужчины, старые и молодые, но все определенно мертвые. Пока они поют свою песню, из толпы выделяется девушка в грязном белом подвенечном платье. Она зовёт, все прочие смолкают.

Лина. Адам! Выходи! Я здесь! Я жду тебя! Приди! Возьми меня! Ведь ты так и не смог… Все не хотел спешить… А теперь не поздно… Любовь моя… Адам! Любимый! Это Лина! Это я—Линочка! Впусти меня!

Сега. Кто такая Лина?

Адам. Не твоё дело. Подержи ружьё.

Адам передаёт ружьё Сеге, берет в руки саксофон и импровизирует в духе композиции Майлза Девиса «Runs the Voodoo Down», заглушая голос Лины, доносящийся снаружи. Он её не слышит, но зато слышат другие.

Лина. Адам, впусти меня. Теперь какая разница… Ведь ты желал, чтоб мы навеки были вместе. И вот, я умерла, а ты остался жить. Как это понимать? Ты помнишь как ты слезы проливал у гроба? Помнишь? Выслушай меня, пожалуйста, до конца!

Тугуз. Проваливай. Его здесь нет.

Лина. Он здесь, я знаю. Я точно знаю. Чувствую его.

Тугуз. Ты кто такая вообще?

Лина. Адам все знает. Скажи ему, чтоб выслушал меня.

Сега. Адам не хочет. Уходи.

Лина. Адам, хватит дудеть. Я не уйду.

Тугуз. Уходи, ты мертвая. У тебя без нас компания, что надо.

Лина. Я не уйду. Адам, поговори со мной.

Адам резко обрывает мелодию и гул извне как будто нарастает. В общем гуле мертвецов голос Лины звучит сильнее всех.

Лина. Ты здесь.

Адам. Я здесь.

Лина. Впусти меня.

Адам. Я не могу, ты знаешь.

Лина. Ты можешь. В прошлый раз почти что согласился.

Адам. Непростительная слабость. Уходи.

Лина. Ты разлюбил меня?

Адам. Нет… Хватит!

Лина. Открой мне дверь. Посмотри в мои глаза. Прикоснись ко мне… Не бойся! Дотронься… Как в тот, последний раз, ты помнишь? Летним вечером стояли на мосту… На мне было зеленое коротенькое платье… Как ты тогда сказал? И к красоте привыкаешь…

Адам. Страшно сказать — но и к красоте привыкаешь. Она стоит рядом в зеленом платье, пока наступает вечер, и солнце гаснет в её волосах.

Лина. Как замечательно сказал! Ты все помнишь… Открой мне дверь. Посмотри мне в глаза и ты вспомнишь… Ты обнимал меня одной рукой, пока другая… правая или левая… Наверно, правая… По внутренней стороне бедра… Поднималась выше… Выше… Мурашки мои помнишь? Тебе так нравилась та красная помада — ты слизывал её сначала с губ, потом с лица… Ладонь твоя скользила ниже, ниже, ниже, и я мечтала… Бог свидетель, я мечтала — как я мечтала! — чтобы ты скорей дотронулся у меня там… Внутри… Я вожделела твои пальцы… Господи! Пусть он скорее заберётся ко мне внутрь, стянет с меня эти мокрые трусы…

Сега. Хуясе, откровения.

Адам (Сеге) Заткнись или проваливай. (Лине) Я помню и другое.

Лина. Расскажи.

Тугуз. Внатуре, расскажи, братан.

Адам. Я помню вечер, когда ты умерла.

Лина. Впусти меня и все мне расскажи! Я совершенно этот день не помню. Не помню даже как я умерла. Ты мне расскажешь мою смерть?

Адам. Хватит! Уходи. Сега, дай моё ружьё.

Сега возвращает оружие Адаму.

Тугуз. Адам, братишка, хочешь, я её заткну? Может ты просто сам её не можешь… Или другие у тебя сентиментальные понты…

Адам. Молчать!

Сега. Адам, в натуре… Тугуз ведь дело говорит. Если ты не можешь…

Адам взводит курок и направляет ствол на Сегу и Тугуза. Они безропотно капитулируют, устраиваясь на диване. Адам разворачивается и возвращается к двери. Лина все так же ждёт снаружи. В толпе вокруг неё переваливаются с ноги на ногу остальные мертвецы: они рычат обрывисто отдельные фразы и слова, невнятно бормочут, ходят по кругу, время от времени сталкиваются, наступают друг другу на ноги.

Лина. Адам, ты здесь?

Адам. Я здесь. Мне некуда уйти. Вы все загородили.

Лина. Это хорошо. Впусти меня.

Адам. Нет.

Лина. Не бойся. Я не укушу.

Адам. Ну как сказать.

Лина. Не бойся! Ты же видишь, что-то там я ещё соображаю. Мозги все не успели сгнить. Или это не мозги? Ладно… Да и вообще, сам посмотри, Адам, я все ещё неплохо в общем… сохранилась… Открой мне дверь, сам осмотри, потрогай моё тело… Я все такая же, родной. Я все такая же — и я тебя люблю! Тебе разве не достаточно? Другие возвращаются к своим родным спустя пять, десять, двадцать, сорок, триста лет! Гнилое мясо, полное червей, сползает с лиц, отслаивается от костей… Червивые, вздувшиеся… Гнилые, грязные, уродливые, древние, успевшие состариться и разложиться… Они как землеройки, вгрызаются в матушку-землю изнутри — роют, копают, роют, роют, прогрызаются наверх… Ещё поют… На свет, которого они совсем не помнят, выползают. Следуя велению Господа нашего, они спешат к живым, чтоб возвестить благую весть! Врата Царства Небесного распахнуты для всех, и сам Отец Небесный призывает нас всех назад, домой! Туда, откуда прежде нас изгнал! Скажи, родной, скажи мне честно, разве это не счастливая и радостная весть для каждого живого существа, для всякого Божьего творения…

Сега. Оживут мертвецы Твои, восстанут мертвые тела! Воспряните и торжествуйте, поверженные в прахе: ибо роса Твоя — роса растений, и земля извергнет мертвецов.

Лина. Вот, даже гопники твои, пророчествами из Святого Писания заговорили!

Адам. Ну знаешь, от тебя про Царствие Небесное, признаюсь, тоже слышу в первый раз… При жизни ты, ну скажем, с недоверием относилась к теологии. Как ты говорила тогда? Бог и церковь — это две разные организации.

Мертвецы во тьме поют:

Пойди, народ мой, войди в покои твои

И запри за собой двери твои, укройся!

Укройся на мгновение, доколе

Не пройдёт гнев:

Ибо вот Господь выходит из жилища своего!

Наказать! Наказать! Наказать!

Обитателей земли за их беззаконие!

И земля откроет поглощенную ею кровь

И уже не скроет убитых своих.

Мертвецы во тьме смолкают.

Лина. Адам, сам Бог послал меня за тобой! Вернул сознание, и память, даже моё тело… Он награждает нас. Жертвует нам свою благодать. Доверься мне. Впусти меня. Открой мне дверь. Открой мне сердце. Я расскажу тебе, что нас ждёт с тобой. Вечное блаженство! Рай!

Адам. Я тебе не верю.

Лина. Разве я тебе когда-нибудь лгала? И вообще, я доношу послание Господа, ни больше и ни меньше!

Адам смеётся, медленно сползая на пол по двери. Замечает, что он в комнате один.

Лина. Ты почему смеёшься? Впусти меня и расскажи. Я хочу тебя увидеть. Мне кажется, я не помню твоего лица. Адам, а ты меня помнишь?

Адам. Я помню платье—белое, в котором ты была в гробу. Ещё я помню белые волосы—но это раньше, помню лето в горах и как они клубились на ветру. Зачем я это вспоминаю и рассказываю? Балую себя фантазиями, а сам в плену у мертвецов.

Лина. Адам, ты вооружён?

Адам молчит, но скидывает ружьё с плеча.

Лина. Что там у тебя, милый? Дедушкино ружьё?

(Она смеётся собственной шутке, но как-то неестественно, захлебываясь смехом, закашливается и что-то чёрное стекает у неё изо рта на грудь, пропитывая платье)

Знаю я как выглядит ружьё Петра Васильевича, ты сам учил меня из него стрелять, забыл что ли?

Адам. Думал, что забыл.

Лина. А мне Пётр Васильевич и сам про то ружьё, пока на кладбище лежали, мне голову всю прожужжал. Мы же на одном кладбище с ним похоронены—Адам, ты и про это позабыл?

Адам молчит.

Лина. Давно у дедушки ты не был, правда, дорогой?

Адам молчит.

Лина. Да правда, правда! Ведь он сам мне говорил!

Адам. Дед умер, когда мне было восемь лет. Ты его не можешь знать.

Лина. Мы на кладбище с ним и познакомились! На кладбище такая скука, особенно когда лежишь один. Все время тянет с кем-нибудь поговорить… Мы под землёй одними разговорами и заняты друг с другом.

Адам. И что дед говорит?

Лина. Все время жаловался мне. Для мертвеца пожаловаться — святое дело. Говорит, чего это, голубушка, Адам ни про тебя ни про меня не вспоминает?! Тебя-то, лярву, ладно, ты для нас чужая кровь! А на меня за что же осерчал внучок родной?! За что ты с дедом так, Адамчик?

Адам молчит.

Лина. Можешь мне открыться, милый. Выговорись, я отпущу тебе грехи. Ты сам почувствуешь легкое касание божьей благодати. А кроме этого, тебе и мне, нам нужно разобраться в наших отношениях. Я, конечно, понимаю, как все это выглядит со стороны, в твоих глазах…

Адам. Лучше ты мне расскажи. Раз надеяться на твоё скорое исчезновение не приходится.

Лина. Что рассказать?

Адам. Как ты умерла.

Лина. Как я умерла? Я говорила тебе, что я не помню.

Адам. Допустим, ты не помнишь свою смерть. А что с тобой в тот день было до смерти, помнишь?

Лина. Адам!

Адам. Только не пизди!

Лина. Адам, как можно! Небеса разверзлись и архангелы протрубили…

Адам. Давай, рассказывай…

Лина. Подожди…

Гул мертвецов нарастает в темноте. Голоса говорят, говорят, говорят, говорят, каждый бормочет что-нибудь своё:

…Я всегда говорила ему, что главное для нас — это наши дети…

…Я ехал в такси, когда нас раздавила фура…

…Мой любимый цвет — васильковый…

…Выбери меня, выбери меня…

…Был поздний вечер, я собирался выйти погулять с собакой…

…Птица счастья завтрашнего дня!..

…Никакой колбасы! Никаких пестицидов!..

…А мне клялся в любви до самой смерти, а после смерти…

…Нет! Пожалуйста, нет!..

…Я так больше не буду!..

…Их было трое, они все разом напали…

…Ударили по голове и оттащили в посадку…

…Водка стоила три рубля пятьдесят копеек…

…Мы при Сталине жили счастливо и дружно…

…Пин-код кредитной карты один четыре восемь восемь…

…Я утонула в море…

…Зарезал бабку внук и схоронил в подвале…

…Она сама хотела, чтобы я разорвал на ней колготки…

…Нет, я не кричала…

…Не забудь надеть шапку!..

…Мертвым не бывает холодно…

…Самолёт взорвался прямо над зимним полем…

…Ничего святого!..

…Подскажите, который час?..

…Я хочу, чтобы меня никто не нашёл…

…Одно проклятие…

…Ни дна, ни совести…

…Я её любил и мечтал сделать ей больно…

…Для чего я так долго лежал в могиле?..

…Господи! Отзовись!..

…Чтобы вернуться в главное меню нажмите решетку, к началу данного сообщения нажмите звездочку…

…Чертёж Ньютона…

…Моя милая, зачем они тебя кремировали!..

…Новый жилец, старая квартира…

…Барсик, кушай!..

…Надо признаться, Ваше поколение нас при жизни не любило…

…И чего они все стонут…

…Снег над городом Саратовом…

…Предъявите ваш паспорт…

…Вечно норовит заснуть…

…Абонент временно недоступен…

…Отчего я мыслю, но не существую?..

…Закупили по три килограмма чёрной и красной икры…

…Приходил домой, набрасывался с порога…

…Я был мертв и счастлив, что меня, наконец, оставили в покое…

…Мать меня не понимала…

…Приходи к нам в восемь, муж как раз вернётся, он хотел связать тебя веревками…

…Это хобби и только…

…Я буду не против…

…Поклялась на распятии…

…Лучшие птицы зимой улетают на Юг…

…Привела меня к себе домой…

…Папа умер на работе…

…Фекальные вольности…

…Желаем Вам под крышами Парижа…

…Пока никто не умер…

…Я не верю в чудеса…

…Древо человеческое затрещит и надломится…

…Ангелов я не увидела…

…Я просил тебя не трогать мой портфель…

…Бабушка обещала приехать, а потом пропала…

…Пиво или водка?..

…Расстегни ширинку…

…Шесть часов выбирал на сайте проститутку…

…Книги нам всем помогали выжить…

…Философия общего дела…

…Мужчина этот был браток, бандит то есть, но храм построил…

…Скажи по буквам…

Лина. Нас призывают! Я должна уйти сейчас со всеми… Оставить тебя одного на некоторое время. Но я обязательно вернусь! Вернусь, чтобы забрать тебя с собой! Ты слышишь, Адам? Ты меня слышишь?!

Адам молчит. Толпа гудит и начинает отступать обратно в темноту. Они уходят.

Затемнение.

V 

Космонавт. Я — одинокий голос человечества. Как меня слышно? Прием! Прием! Меня кому-нибудь слышно? Прием! Прием!

Выходит, меня никому не слышно. Или никому нет дела до меня. Что там происходит, на Земле? Одному Богу известно. И так уже не первый год. Все происходит совсем не так, как было запланировано. По всем расчетам я уже давно был должен долететь. Ничего не понимаю. Куда я вообще лечу? Мои запасы на исходе. Мое терпение на исходе. Неясно, сколько времени еще так протяну. Когда умирают русские — поют песни. Так было с нашим капитаном корабля. Он умирал, закрывшись в грузовом отсеке.

Черный ворон, что ж ты вьешься,

Над моею головой?

Ты добычи не дождешься,

Черный ворон, я не твой!»

Он пропел всю песню до конца, а потом выстрелил себе в голову из пистолета. Мы трое слышали один единственный хлопок.

«Так умирают настоящие герои», — сказал помощник капитана.

«Так умирают русские офицеры»,  — сказал бортинженер.

«Я должна пойти и засвидетельствовать смерть», — сказала врач.

«Давайте выпьем спирту, —сказал я. —У вас же наверняка есть».

Так мы остались без капитана.

Я не хочу здесь умирать. Без близких мне людей, без спирта, без сигарет, в космическом холоде и пустоте, в нескончаемой ночи. С тремя мертвецами на борту, распевающими в грузовом отсеке тоскливые русские песни.

Я не хочу здесь умирать — и я не умру. Я исполнен решимости до последнего верить в чудо. Других вариантов у меня все равно нет. Может быть, мне удастся разобраться в управлении и понять, наконец, что не так с моим кораблем? Может быть, мой сигнал получат на Земле и вышлют помощь? Или это могут быть инопланетяне… Сердобольные гуманоиды, пролетающие мимо, вдруг сжалятся надо мной и спасут. Всякое ведь может быть. Не стоит списывать со счетов добропорядочный инопланетный разум. А главное — это не списывать себя. Нет, я тут не умру!

Черный ворон, что ж ты вьешься,

Над моею головой?

Ты добычи не дождешься,

Черный ворон, я не твой!

Я — одинокий голос человечества! Как меня слышно? Прием! Прием! Прием!

Затемнение.

VI 

Море шумит и бьется в темноте о камни.

А. Мы прожили с тобою жизнь.

С. Да, прожили.

А. Мне кажется, она была счастливой.

С. Мне тоже иногда так кажется.

А. Иногда? То есть не всегда?

С. Конечно, не всегда. Всегда счастливой свою жизнь никто не назовёт.

А. Не назовёт.

С. У всякой божьей твари вдоволь горя.

А. Вдоволь…

С. Но ты старался…

А. Мы старались.

С. Старались. Или хотя бы делали вид, что старались.

А. Это не одно и то же.

С. Одно и то же. Ты уж мне поверь.

А. Я всегда тебе верил.

С. Тебе со мною в общем повезло.

А. Я и не спорю.

С. Вот и не спорь.

А. Я не буду. Только я хотел сказать…

Крики чайки.

С. Помолчи!

Молчат. Море шумит.

А. Птица где-то.

С. Я думала, они все умерли.

А. Видимо не все.

С. Как бы я хотела посмотреть…

А. Слишком темно.

С. Слишком далеко.

Молчат. Море шумит.

А. А помнишь, тридцать девять лет назад, в портовом городе…

Крики чайки.

С. Тихо! Слышишь?

А. Да слышу я…

С. Как бы мне хотелось…

А. Тебе хотелось! Тридцать девять лет назад тебе ещё хотелось!

С. Какая глупость!

А. Это не глупость. Это память.

С. Об этом я и говорю. Память. Ты все выдумываешь. Память! После всего, что с нами было… Всего, что было, не сдюжит никакая память. Лопнет память как… Как её… Как лампочка в руке.

А. Не лопнет.

С. Лопнет, ещё как лопнет. Бах! И все… Взорвётся сотнями осколков… Они вопьются в руку, что их держит, нанесут ей раны… А некоторые так глубоко уйдут в мясо и под кожу, что ты замучаешься их оттуда доставать. Вот что значит память.

А. Нет, это все не так. Я чувствую все по-другому.

С. Да ничего ты уже не чувствуешь.

А. Нет, я чувствую!

С. И как?

А. Вот так. Я по-другому чувствую. Не так как ты.

С. Ну и пожалуйста!

А. Ну и пожалуйста?

С. Да, пожалуйста. Расскажи мне, что ты помнишь.

А. Я помню кипарисы. Кусты азалии под окнами часовни. Шум моря. Тёплый и печальный свет, лежащий на надгробиях. Горячий камень под моей ладонью. Крики чаек в вышине безоблачного неба. Чужие голоса на непонятном языке…

С. Кто бы мог подумать.

А. Да, кто бы мог подумать. Кто мог вообразить, что гибель всего сущего случится в среду…

С. Ах, сколько было этих сред…

А. Вот именно, и в них обычно не было… Да ничего в них не было! Я как учёный и как здравомыслящий человек всегда в этом вопросе склонялся скорее к понедельнику.

С. Мне кажется, не ты один.

А. Не я один.

С. А вышло все наоборот.

А. Не совсем наоборот… Не в воскресенье же… Я не сказал…

С. Ты сказал про понедельник.

А. Да, сказал.

С. А выпала среда.

А. Да, выпала.

С. Ну и какой ты после этого учёный, а?

А. Ну и какой?

С. Хреновый ты учёный. Про здравомыслие я умолчу.

А. Хреновый?

С. ДА. Ты не учёный, а говно. Говно!

А. Ну знаешь… Милая моя… Так категорично я не стал бы… В академической среде…

С. В академической среде была средА. А ты как законченный дурак взял и поставил все на понедельник!

А. В академической среде никто не мог предугадать подобное развитие событий…

С. Вот только не надо этих оправданий. Оправдываться ты был всегда горазд. В академической среде! Тьфу, блядь! Тошно слушать! В академической среде ты академик оправданий!

А. Это не так. Возьми, пожалуйста, свои слова назад!

С. И не подумаю.

А. Я требую.

С. Требуй, требуй…

А. И буду требовать!

С. Заведующий кафедрой требований и академик оправданий! Требуй! Вечность впереди! А я ни с места!

А. Что за вздор…

С. Я ни с места! Хватит! Нахлебалась я с тобой говна!

А. Опомнись, Серафима! Ты что такое говоришь! Опомнись! Лучезарная моя! Не смей так говорить! Мы прожили с тобою жизнь! Ведь ты и я… У птицы два крыла! Как можно, Симочка! Как можно!.. (Плачет) Мы прожили…

С. Прожили-прожили, а толку… Говно, а не жизнь мы прожили… Говно! Говно!

А. Не надо, Симочка… Не говори так, милая… Медуница моя! Я твоя пчела! (Плачет) А помнишь — Крым, весна…

С. Говно твой Крым! И ты говно, Алёша!

А. Это неправда! Этого не может быть!

С. Ещё как может.

А. Замолчи!

С. Вот только рот мне затыкать не надо!

А. Иди сюда… Иди ко мне…

С. Не трогай меня! Руки! Руки! Руки убери!

А. Лебедушка моя…

С. Руки убрал, я сказала!

А. Как скажешь, Серафимушка… Как скажешь! Ты успокойся… Не ровен час давление…

С. Какое давление, дурак! Я знаю, что я мертвая.

А. Прости, лебедушка… Прости… Прости…

С. Прекрати канючить. Руки! Руки убери!

А. Как тебе угодно, Серафима…

Море шумит и бьется в темноте о камни.

С. Мы прожили с тобою жизнь…

А. Да, прожили…

С. А я совсем её не помню.

А. Мне кажется, она была счастливой.

С. Мне так не кажется. Иначе я хоть что-нибудь запомнилА. Хотя бы день. Хотя бы час из этой долгой и счастливой жизни.

А. Ты совершенно ничего не помнишь?

С. Совершенно ничего.

А. Это прискорбно.

С. Вот разве что…

А. Пожалуйста, расскажи!

С. Я помню долгий хмурый мартовский день. В большой и пыльной многокомнатной квартире. Весь день я собиралась убираться…

А. А я где был?

С. Не знаю. Тебя там не было. Тебя там не было давно.

А. Наверно, был в командировке.

С. Может быть. Не важно. Тебе рассказывать?

А. Да-да, конечно, говори.

С. Я и говорю. Был скучный мартовский день. Может, среда, а, может, понедельник. Это не важно, не имеет к делу отношения. Я целый день слонялась по квартире. Бралась за книгу — и откладывала книгу. Включала телевизор. Выключала телевизор. Курила у окна, пока варился кофе. Снег то шёл, то прекращался. Бесконечно обновляла ленту в инстаграме. Там у людей была совсем другая жизнь. Цветная и насыщенная красками чужая жизнь. А я смотрела на стекло и говорила собственному отражению, что вот, сидишь одна в пустой и пыльной многокомнатной квартире, Серафима, а часики-то тикают… Тик-ток, тик-ток… Тебе ведь, Серафима, уже двадцать девять лет. Тик-ток, тик-ток.

А. Кризис среднего возраста — это нормально, Серафима. Со всяким может приключиться! Я, помню, и со мной…

С. Конечно, и с тобой! Куда же без тебя! Ты дальше будешь слушать?

А. Я весь внимание…

С. Ну так вот… Часики тикают, а я ни с места. Всегда была хорошей девочкой—и тем оправдывала собственную жизнь. Закончила гимназию с серебряной медалью, поступила в ВУЗ на факультет туризма и гостиничного дела. Ни дня не проработала по специальности. Удачно вышла замуж…

А. Вышла замуж за меня. Удачно!

С. Удачно вышла замуж за тебя. Но как сказать—«удачно»… Все вокруг мне говорили, что я удачно вышла замуж. Мать моя была в восторге. Муж моей дочери—учёный! Она сама-то из деревни… Ну ты знаешь… Всю жизнь довольствовалась трактористами да машинистами…

А. Её понять не трудно. Она всю жизнь была мне благодарна. И ты должна прекрасно помнить, что на её похоронах…

С. Алёша, не грузи.

А. Не буду.

С. Будешь дальше слушать?

А. Буду.

С. Чудно. Так вот, Алёша, этот долгий хмурый мартовский день тянулся бесконечно, пока не начало смеркаться. Чудовищно багровый закат пылал над городом, как будто растворив врата совсем в другую жизнь. Мне так казалось. И я ещё подумала: «Ах, Господи, в такой закат и умереть не страшно». Хотелось умереть, но было страшно. Я растерялась вдруг—и от красоты, и от величия момента. В подобные моменты со всей отчетливостью понимаешь, что нечто важное должно произойти. Или уже произошло, но ты ещё об этом ничего не знаешь. Захотелось убежать.

А. От меня?

С. Нет, выйти из квартиры. Выбраться из короба. Я торопливо одевалась и боялась опоздать. Но выйдя из квартиры обнаружила, что на улице уже стемнело. И делать было нечего. Я побрела куда глаза глядят.

А. Куда же ты пошла?

С. Куда глаза глядят!

А. И долго ты бродила?

С. Какая разница! Я шла и шла. Сначала шла по освещенным улицам, потом шла подворотнями, темными арками, безлюдными дворами, и меня все не покидало ощущение, что сейчас со мной что-то должно произойти. Тем вечером я ожидала от судьбы чего угодно—убийства, изнасилования, приобщения к порокам… Чего угодно. Все бы было хорошо. Такой ужасный долгий мрачный день. И нет спасения. Такая скука. И вот тогда, когда моё отчаяние достигло максимального предела—я вдруг услышала его.

А. Кого? Глас Божий?

С. Можно и так сказать.

А. Господь ещё в те благостные времена сошёл к тебе для откровения?

С. Ну разумеется, что это был Господь.

А. И что же он сказал тебе?

С. Он сказал «мяу».

А. Мяу?

С. Мяу. Мяу, мяу, мяу. Он сказал мяу, появившись вдруг из темноты и заурчал как маленький мотор, и стал тереться мне о замшевые сапоги.

А. Это что, был кот?

С. Загадки для второго класса. Что за зверь со мной играет, не мычит, не ржёт, не лает. Нападает на клубки, прячет в лапках коготки?.. Браво, доктор, это был кот.

А. Какой-то кот? Я не совсем уверен, что понимаю…

С. Наш кот. Точнее это был мой кот. Ты что, его не помнишь?

А. Постой… Ведь это было столько лет назад… Как его звали?

С. Марсик. Мой мальчик Марсик. Черно-белый кот.

А. Ааа, Марсик! Конечно, я его помню! Черно-белый кот! Ты говорила, что купила его на «Амиго»…

С. Нет, не купила… В час отчаяния он сам меня нашёл… Это не важно. В тот вечер нас свела судьбА.

А. Так этот вечер стал единственным, что ты запомнила из нашей жизни?

С. Из нашей жизни мне и вспоминать не хочется ничего. Тупая и бессмысленная в общем вышла жизнь. Зато мой Марсик… Я много думала о нем из небытия. А о тебе совсем не вспоминалА. И раз Господь нам повелел восстать и говорить лишь правду, истину для ближнего раскрыть… Вот я говорю тебе как на духу—я помню все про Марсика и ничего не помню про тебя.

А. Ты помнишь день, когда подобрала на улице кота, и хочешь мне сказать, что ничего не помнишь из сорока… Нет, сорока трёх лет нашей совместной жизни?

С. Об этом я и говорю.

А. Тогда скажи, пожалуйста, что у него такое было, чего не было у меня?

С. Да все, Алёша. У Марсика все было. Он ведь, знаешь, был как человек. Он разве что разговаривать не мог. Хотя для нашего времени это было скорей достоинством, чем недостатком. Ах, этот Марсик! Он так умел молчать! И был готов выслушивать меня в любое время… И его взгляд… Ты помнишь его взгляд?

А. Разумеется не помню.

С. Ты ничего хорошего не помнишь…

А. Я помню, что мы прожили с тобою жизнь!

С. Ты помнишь только то, что тебе хочется. С Марсиком у нас все было по-другому. Взаимопонимание! Лучше не сказать. Он точно знал когда мне плохо. Или когда мне хорошо. Знал, когда можно забираться на колени. И знал, когда мне лучше не попадаться на глазА. Он был исполнен чуткости и такта в высшей степени. Мужчине этого не понять. Мой милый Марсик… Самый лучший в мире кот!

А. Нам нужно было завести детей…

С. Мне нужно было завести Тик-ток! Монетизировать Марсика для публичного пространства, сохранить для вечности на заокеанских серверах…

А. Западные серверы и дата-центры погибли первыми…

С. Тебе виднее. Это ведь ты у нас учёный. Я к тому времени была мертва.

А. Да, это было страшное, апокалиптические время! Представь себе, мировая паутина приказала долго жить! Агония! Ни твиттера тебе, ни инстаграма… Ни котиков, танцующих под Билли Айлиш, ни мемасиков с Рогозиным, ни даже негров в золотых цепях…

С. Афроамериканцев…

А. В те злые и безжалостные времена их снова обратили в негров. Политкорректности и мировому феминизму война, повальный голод и мировые катаклизмы наступили на лицо.

С. Ладно, хватит. Мне это все неинтересно. С Марсиком было веселей.

Море шумит. Чайки кричат.

А. Может пойдём уже?

С. Куда пойдём?

А. Туда, куда нам повелел Господь. К нему навстречу.

С. Нет, Алёша, я с тобою не пойду.

А. Но так нельзя.

С. Почему это нельзя?

А. Нельзя, и все. Ты тоже слышала его призвание. Ты слышала?

С. Я слышала.

А. И что?

С. И что?

А. Как можно не пойти с возлюбленным своим…

С. Не пойти с любимым невозможно.

А. Невозможно…

С. Так я сказала тебе, Алексей…

А. Ничего ты не сказала.

С. Я все тебе сказала. Я не любила тебя никогда.

А. Послушай, Серафима! Так нельзя. Мы прожили с тобою жизнь…

С. Ах, божечки! Я тебя умоляю! Сколько можно. Талдычишь без конца одно и то же. Хватит, Алёша, повзрослей.

А. Мне девяносто шесть лет, куда ещё взрослеть.

С. Зато я умерла ещё довольно молодой. И слава богу.

А. Серафима! Разве можно! Мы прожили с тобою жизнь…

С. Окей, бумер. Но ты не Марсик. Извини.

Море шумит, чайки кричат.

Затемнение.

VII

Одинокий космонавт на борту космического корабля, удаляющегося от Земли.

Космонавт. Ах, миленький мой, несчастнейший, как, верно, горестно тебе предчувствие чужого толстого хуя, кровью налитого, упражняющегося в погружениях в эту запредельную розовость; неминуемое видение стертых черных пяток, запутавшихся в синеве простыней, на которых ты, бедняжечка, еще недавно почивал и любил это глупое (как все небесное) создание, а сегодня болтаешься в невесомости, и что же — ждешь знамения?!

Были тебе знамения. Вспомни — лето, и того бритого-сурового, с загорелым блестящим черепом, поросшего шерстью, кряжистого, наглого.

Незначительное рандеву у писсуаров. Бывает, случается. Даже не встретились взглядами. Он расстегнул шорты и стал мочиться. Загасил выплюнутый окурок. А ты посмотрел, как старый пидорас, украдкой, и испугался. Дело не в его хуе, а в том, как он за него держался. В личных взаимоотношениях. Словно за нож, которым не раз водил по живой плоти. Резал, рвал, бесчинствовал. И ты испугался, и ты подумал: «Неужто такому достанется моя воздушная девочка? Неужто ему выгрызать волчьей челюстью на белой шейке отметины, мять кружева, ебать, куражиться?..»

Или раньше-когда еще больнее чувствовал. Ухажор в кафе. Лет тридцать пять. Не стесняясь своей бабы, заигрывал с твоей девочкой. Какой-то знакомый. Сидели за одним столиком. Драться звал. Дуэли требовал. Воткнул ему вилку в ладонь — завизжал как ужаленный младенчик, испугался, отступился. Я не отступился. Потому что любил. Баба его все поняла, а он не понял. Ничего, все замяли-уладили…

Было так, а теперь — что же будет? Мерещится Цинцинатик перед паучихой Марфинькой, Блум, бредущий по Дублину, заплаканный Эдька в теплых ленкиных колготах онанирующий посреди нью-йоркской зимы, и другие безумные, любящие, неприкаянные…

Неужто и мне уготована их печальная доля?

Нет, не жди от меня безумия. И слова — все тебе, до последней строчки. Не хочу быть агнцем на заклание. Не хочу забавлять шутом и рыдать в невесомости. Слишком ясные мои видения. Слишком твердые мои намерения.

Что еще сказать? Больше нечего.

Так и живу, любимая.

Затемнение.

VIII

Дом Адама.

Адам, Тугуз и Сега в ожидании неизвестного.

Сега. Откинулся я по осени. Времена уже стояли смутные, прямо сказать—последние времена. Но в общем ничего особенного не происходило. Все как всегда. Была осень, шел дождь. Города и люди вязли в грязи и своих проблемах. Прямо с выписки поехал я на станцию. Поезд идет проходящий раз в день, и в тот день этот поезд ушел, так что следующего до утра нужно было дожидаться. Деньги на карточке «Мир» еще были. Я купил на станции билет, делать нечего, пошел искать кабак. Перешел на другую сторону улицы. Там кафе на первом этаже хрущобы, «Сеньор Помидор». Я присел за столом у окна. Так я сижу, глазею по сторонам. Думаю о жизни. О делишках грешных, о времени тяжком. О России, конечно, думаю. Человек я не злой, не какой-нибудь конченый. Восемь лет прожил на тюрьме. Покушение на сбыт в крупном размере. Статья двести двадцать восьмая Уголовного кодекса, часть вторая. Два-два-восемь — пылесосим. Народная статья, наркотическая. А наркотическая в наше время — это, считай, политическая. У меня расхождения с властью эстетически-стилистические, это да. Это не я, кстати, сказал — это еврей один умный сказал, советский диссидент Абрам Терц. Он зону топтал — и я топтал, так что моральное право имею. Вот так и я, без базара. Терц, допустим, Сталина не любил, и, выходит, советскую власть не уважал, на хую ее крутил, а власть — хоть советская, хоть хохлацкая, власть она на то и власть, подчинения и уважения испокон веку себе требует. Такая штука вышла и со мною, братики. Никогда я водку не любил, в рот не брал проклятую. А любил я, братики, гашиш армянский и мефедрон курганский, и тем самым, надо понимать, выражал я к государству свое неуважение. Но это еще, братики, ладно. Если бы Абрамка Терц точняком Иосифа Виссарионовича не любил и советский положняк соответственно, слушал дома втихаря вражеские голоса по транзистору и играл на губной гармошке «Один день Ивана Денисовича» исключительно для собственного удовлетворения, никакой такой присядки с ним, скорей всего, и не приключилось бы. Так и я, допустим, братики, если б в тихую кропалил, бутылочки да ложечки коптил, и не пытался власти свое персональное навязать, так по райончику бы дальше и гулял, носоглотку забивал, на приставке бы играл. Но не такие мы с Абрамом Терцем люди, понимаешь, чтобы в тихую, наедине с собой, как Марк Аврелий завещал, радостью просвещения упиваться. Не такие мы люди — человеки, братики, это да. Не хуйня из-под ногтей. Мы — Прометеи, ёба, Прометеи мы! Нам огонь надо людям нести, и похую на нашу печень! Так то, братики, так то. Края надо знать, братики, а мы то краев не видим. Вот и я, натурально Прометей, стал по мазе народу огонь нести, просвещать по мере сил племя молодое или незнакомое. Получил за это дело десять лет. Через восемь вышел. Можно сказать, легко отделался.

Так сидел я у окна в «Сеньоре Помидоре», жизнь свою, как четки, по камешку перебирал. На людей смотрел, на улицу. Думаю, вот восемь лет прошло, а в жизни ничего особенно не изменилось. Ничего такого, о чем бы можно было пожалеть. У людей такие же заебанные лица. Что всходил за ради них на Голгофу, что не всходил. Я на тюрьме от нечего делать Священное Писание от корки и до корки изучил. И я Иисуса-то прекрасно понимаю. И от того я вместе с ним еще сильней грущу. Род блядский, человеческий — спасения он недостоин. И сколько раз ты не впрягайся за него, сколько раз не умирай, толку тебе от него все равно не будет. Те же заебанные лица. Те же рожи, наглые и злые. Торопятся все так же по своим никчемным делам. Никто и не подумает остановиться. Никто и не подумает помолчать. Я раньше, до всего того, что было дальше, думал, будто в смерти человек, наконец-то, замолкает. Во веки вечные он в смерти затыкает свой фонтан. На кладбищах ведь раньше как благостно и тихо было. А нынче, братики, вы посмотрите, там столько шума, как во время дерби на каких-нибудь ебучих «Лужниках»…

Тугуз. Поэтому он не хочет умирать.

Сега. Поэтому и не хочу я умирать.

Адам. Так вроде Царствие Небесное обещано всем без исключения. Так что Иисуса ты не понял.

Сега. И что это за Царствие, ты там бывал? Вот к тебе девка мертвая приходит, зовет с собой в райские кущи, а ты все сомневаешься. Почему ты сомневаешься?

Тугуз. В натуре, Адам-джан, она так сладко про любовь тебе поет! Любимый, милый, дорогой, пойдем со мной! Даже мертвая красивая, живая еще лучше была, отвечаю! Почему не хочешь идти, брат?

Адам. Да отъебись ты.

Тугуз. Эээ, нехорошо, Адам-джан! Не хочешь отвечать — не отвечай, зачем ругаешься?!

Сега. Тугузик, по-братски, не лезь не в свое дело. Мы у Адамчика в гостях. Если бы он нас у себя не спрятал, нам, может быть, уже хана была. Заговорили бы нас мертвецы до смерти. Так что давай-ка, братка, попустись.

Тугуз. Ладно, ладно.

Сега. Ну и шоколадно. Адам, а нафига ты на трубе своей дудел?

Адам. А ты не понял?

Сега. Я так понял, ты их вопли заглушал.

Адам. Ты правильно все понял.

Тугуз. Ай, молодец!

Сега. В натуре, молодчага, жаль, сам так не умею.

Тугуз. За тобой, братан, никто походу и не ходит. Походу тебя недолюбили, отвечаю.

Сега. Слышь, кентуха, не борзей. Хочешь сказать, тебя хоть кто-нибудь любил…

Тугуз. Обижаешь, брат! Зачем обижаешь?!

Адам. Обидчивый какой.

Тугуз. Как меня не любить? У меня семья есть: отец есть, мать есть, жена есть, братья, сестры…

Сега. И почему тогда никто не ходит за тобой?

Тугуз. Как почему! Все живы, брат! Все дома, на родине, плов кушают, Аллаха благодарят, все живы и здоровы, хвала Аллаху!

Адам. Этого не может быть.

Тугуз. Почему это не может?

Адам. Да потому. Сказку про репку знаешь?

Тугуз. Про репку я не знаю. Я Омара Хайяма знаю.

Сега. И что Хайям твой говорит?

Тугуз. Хайям говорит, мертвецам все равно: что минута — что час, что вода — что вино, что Багдад что Шираз.

Адам. Это хорошо, и в общем верно, но не совсем из нашей оперы.

Тугуз. А что из нашей?

Адам. Я же тебе и говорю — наша про репку.

Тугуз. Обоснуй, Адам-джан.

Сега. В натуре, обоснуй.

Адам. Да что тут обосновывать, я вам говорю — работает это все по принципу сказки про репку. Репка — это наша смерть. И тянут за нее все, кто только могут. И бабка, и дедка, и папка, и мамка, и дочка, и сынка… А если даже вместе все они с поставленной задачей не справляются, исход задачи может порешать, выражаясь понятным вам языком, какая-нибудь мышка.

Тугуз. А мышка кто?

Адам. Да все равно кто. Фраерок залетный. Корешок по зоне. Учительница из начальных классов. Это кто угодно может быть.

Тугуз. А потерпевший может?

Адам. И потерпевший, если он почивший. Тут главное знать, куда правильно нажать.

Тугуз. Не понятно.

Сега. Да хуле непонятного… Это развод!

Адам. Можно и так сказать. Здесь главное понять, что репку тянут до тех пор, пока не вытянут. Это же как на войне. А на войне все средства хороши. Все твои секреты, скрытые желания, болевые точки, вся твоя требуха… Врубаешься? Задача тут одна — выдернуть репку и забрать с собой. И за ценой никто не постоит.

Сега. Развод! Развод!

Тугуз. И для чего все это надо? Забрать к Аллаху?

Адам. К Аллаху, или к Иисусу, или к Саваофу… Хрен их разберет.

Тугуз. А как же все эти песни про любовь? Вот девушка твоя все пела про любовь…

Сега. Гонит она, да?

Адам. Я сам не знаю. Но знаю, что не хочу я с ней идти.

Тугуз. Выходит, ты ее не любишь?

Адам. Выходит, не люблю.

Тугуз. А кого ты любишь?

Адам. Я свои сникеры люблю. Все, отвали.

Сега. Тугузик, не тупи. Никого Адам не любит. Ему на всех похуй. Поэтому он тут.

Адам. Я так не сказал.

Сега. Да похуй, похуй, я же вижу, тебе похуй. Без обид, братишка. Тебе на всех на этом и на том свете похуй, кроме себя.

Адам. Только не надо дальше заливать про Прометея.

Сега. Был Прометей, да весь вышел. (Смеется) Мы же русские люди, нам всем друг на друга испокон веку похуй. Тем и живем, на том и держимся. А куда нас эти мертвые зовут? Что там в их гнилых мозгах пиликает? Я этого не могу понять. А вдруг на самом деле никакого Бога нет?

Тугуз. Как нет? Аллах точно есть!

Сега. Так и чего, Тугуз, ты как хвост собачий за мной ходишь? Иди к Аллаху, бог с тобой. Я про другое, братики, говорю. А что, если все это глобальный массовый развод? Типа финансовой пирамиды?! Такой развод, осуществленный американскими спецслужбами…

Адам. Американскими? А почему не нашими?

Сега. Может быть, и нашими. И американскими. По взаимной договоренности. В рамках укрепления, так сказать, международных отношений. Придумали такое специальное биологическое оружие, которое мертвых из могил обратно поднимает… И как выдумали! Это тебе не голливудская лабуда со злыми ходячими мертвецами — кусаками, ничего подобного. Это же высокотехнологичное биохимическое оружие — обоюдоострые, братики, санкции. От власти блядской ведь чего угодно можно ожидать, любой подставы. Вот так и тут. Мало того, что они всех мертвецов из земли подняли, так эти мертвецы еще так ласково и вкрадчиво уговаривают выпилиться из этой скорбной жизни, чтобы с ними вознестись и разделить то Царствие Небесное. А я еще раз спрашиваю — чье это царство? Под чьим флагом? Об этом они разве говорят?

Тугуз. Не говорят.

Адам. И без твоей тирады ясно, что все государства по сути — это концлагеря. И играть по общим правилам тех или других я не желаю и не стану. И даже если это государство высшей сущности — мне это неинтересно.

Сега. Западло.

Тугуз. В натуре.

Сега. А ты-то что, Тугузик? Пойдешь уже к Аллаху или еще немножко с нами посидишь?

Тугуз. По-братски, с вами посижу.

Сега. То-то же.

Затемнение.

IX 

Одинокий космонавт на борту космического корабля, удаляющегося от Земли.

Космонавт. Я — одинокий голос человечества! Прием! Прием! Меня кому-нибудь слышно? Прием! Прием!

Мне никто не отвечает.

Почему я? За что мне это наказание? Может быть, это Господь меня испытывает? Но я ведь в космосе. Здесь Бога нет. Или он есть? Может, он — есть, и это просто я его не вижу? Что я вообще знаю о Боге? А что я знаю о космосе? Я, блядь, космический турист! Я не хочу ничего решать—я хочу просто любоваться видами!

И что в итоге? В итоге — что?

Я знаю, что я ничего не знаю. Вот и приехали. Кто это вообще сказал? Аристотель? Пифагор? Нет, вроде бы Сократ. Сократ это сказал. Какая разница. Сократ был древний грек. Он-то о боге точно ничего знать не может. Когда он жил вообще? Три тысячи лет назад? Четыре? Я не помню. Или не знаю. Не знаю и забыл. В какого бога он вообще верил в своей Древней Греции? Точно не в нашего. Он в Зевса верил. В Посейдона верил, в Аполлона верил. В херню какую-то он верил. Жил столько тысяч лет назад. И ничего. Или он вообще ни в кого не верил? С этих древних греков станется. Будь он проклят, долбанный Сократ!

Мне нужно успокоиться. Я здесь один — и я схожу с ума. Чему тут удивляться. Разговариваю сам с собой. Разговариваю с пустотой. Притчи сочиняю. Требую систематизации. Требую синхронизации. Требую внимания. У кого я этого требую? Разговариваю сам с собой. Разговариваю сам с собой. Я говорил уже. Или меня кому-нибудь слышно? Але! Прием! Наверняка, кому-нибудь меня точно слышно. Аппаратура у меня работает исправно. Лампочка зеленая горит. Прием! У вас же просто нет возможности ответить, но вам меня слышно. Вы меня слышите? Хоть бы моргнули… Прием! Прием!

Это бессмысленно. Все — бессмысленно. Здесь, в ледяном бездушном космосе особенно отчетливо это понимаешь. Хочешь — кричи, хочешь — молчи. Звездам до меня нет никакого дела. Звезды — мерцают. Просто мерцают в темноте. Холодные, бездушные. Скопления газов, излучающие мертвый свет. В них нет никакого смысла. Ни смысла, ни спасения. Может, пойти, послушать мертвецов, поющих в грузовом отсеке? Что они мне скажут? О чем споют? Что-нибудь такое, после чего мне тоже загорится поскорее умереть?

Ну уж нет, спасибо. А вдруг они откроют тайну? Откроют смысл? Что это за смысл? В чем его смысл, если за него нужно умереть?

Нет, не пойду. Я схожу с ума. Схожу с ума, но не настолько. Да и зачем? Я никого из них практически не знаю. Они ведь мне чужие люди. Чужие люди. А если бы там была моя жена?

Она должна была лететь со мной. Должна была, но отказалась. Можно сказать, в последнюю минуту отказалась, в ночь перед отлетом. Без объяснения причин. Без компромиссов. Я думаю, жена меня разлюбила. Уже давно. Намного раньше, чем я запланировал полет. Но сообщить об этом мне, конечно, не решалась. И не решилась. Может быть, она и не любила меня никогда.

Мне нужно было быть внимательнее. Тогда я, может, что-нибудь бы и почувствовал. Поймал во взгляде. Услышал бы в ее словах. Нам нужно было прямо обо всем поговорить. О наших отношениях. О наших чувствах. И что бы я об этом ей сказал?

Не знаю. Да и хуй с ней. О чем теперь жалеть… Я — одинокий голос человечества! А где она? Где моя жена? Скорей всего, она подохла. Подохла в одиночестве или рядом с каким-нибудь никчемным мудаком. Я не хочу об этом думать. Думать об этом разрушительно. Неконструктивно. Пора признать, что это были токсичные отношения. Они загрязняли мою самооценку. Лишали меня положенного мне по праву — ощущения простого человеческого счастья. Ведь я всегда мечтал о чем-нибудь великом. А она? Что мне дала она? Дала мне тело. Это соблазнительное тело. Разрешила его трогать. Разрешила лечь с ним рядом. Разрешила мне заботиться об этом теле, давать ей деньги на ее тело. Трогать ее тело. Водить его на вечеринки. Иногда она не разрешала трогать свое тело. Говорила, что у нее месячные. Или мигрень. Тогда мы говорили. О чем мы говорили? Я говорил, что собираюсь полететь на Марс. Она мне говорила, что ей нравятся импрессионисты и прерафаэлиты. Сумки «Фурла» и китайская лапша. Еще о том, что мне бы надо скинуть килограммов десять-двадцать, не то я буду смешно выглядеть в скафандре. «Ты будешь выглядеть как логотип Мишлена», —говорила мне она. Чего еще. Что этот галстук не подходит к этой рубашке. Что я чересчур выпячиваю свое эго как живот. Что я пренебрежительно отношусь к ее друзьяшкам-малолеткам. Что я использую ее — убощицей, кухаркой, секс-игрушкой, а воспринимать ее как личность не желаю. Насчет уборщицы и кухарки — это явный перебор. Мы вечно жрали дома с ней одну доставку. Ну да ладно. Мне приходилось вечно извиняться… Чаще — откупаться… Изображать покорность…

Зачем я вообще связался с этой бабой?

Мне всегда казалось, что я — разумный человек. Она же мне совсем не подходила. Мне просто нравилось трогать ее тело. Нравился ее беспечный треп. Нравилась ее надменная покорность. Там, на Земле, я мог себе это позволить. Я был состоявшийся мужчина. Закоренелый потребитель, позволяющий себе мечтать. И я мечтал. И строил планы! Я мыслил о великом. Не разменивался по пустякам. Я мыслил о прекрасном. Я обладал всем лучшим и прекрасным. Я видел в жизни столько грязи, что о другом и не желал мечтать. Какая может быть еще отрада человеку в наше время? В чем я провинился? В чем просчитался? Я знаю, что я ничего не знаю. Блядский Сократ. Сократ мне друг, но истина дороже. Какая истина? В чем эта истина?

Господи, помилуй!

Мне нужно успокоиться. Зачем я думаю об этом? Какая теперь разница. Мы все просрали. И это — не моя вина. Я тут при чем? Я — одинокий голос человечества… Мне не в чем каяться. Я был и остаюсь приличным человеком. И даже больше. Ведь я всегда мыслил глобально. Мыслил о великом. Я шел вперед. Я нес огонь. Я не разменивался на пустяки…

Спокойствие! Только спокойствие!

Мне нужно успокоиться и выдохнуть. Вот так. Вот так. Спокойствие! Вот так. И еще раз. Вдох — выдох. Я мыслю трезво. Я мыслю рационально. Я не схожу с ума. Со мной такого не случится. Это просто невозможно. Я всегда все делал правильно. Я всегда действовал по зову сердца. Я любил прекрасное. Я мыслил о великом.

Так отчего мне так сейчас хуево? Вот этого я не могу понять.

Прием! Прием! Меня кто-нибудь слышит? Я — одинокий голос человечества, а вы там где? Есть кто на Земле? Прием! Прием! Суки! Твари! Не молчите! Не молчите! Говорите со мной! Говорите! Прием! Прием! Я не собираюсь в одиночестве здесь подыхать! Я не для этого мыслил о великом! Я не для этого выкарабкивался из говна! Суки! Твари! Говорите со мной! Говорите! Прием! Прием! Будьте вы прокляты! Будьте вы все прокляты! Я вас ненавижу! Человеки ебаные. Молчите? Ну и хуй с вами, молчите! Идите нахуй! Идите вы все нахуй! Чтоб вы все сдохли!

Я — одинокий голос человечества, а чего добились вы?!

Прием! Прием! Прием!

Затемнение.

Х

Пустынное пространство напоминает что-то среднее между подземным паркингом и арочным ангаром. В углу массивный деревянный стул с привязанным к нему человеком. На голову ему надет черный мусорный мешок. Судя по заваливающейся позе пленника, становится ясно, что неизвестный без сознания.

Ничего не происходит.

Так проходит некоторое время.

Первый голос. Скажи мне, что ты видишь?

Второй голос. Ничего.

Первый голос. Скажи мне, что ты видишь!

Второй голос. Я вижу тьму.

Первый голос. Всматривайся лучше. Спустись на глубину.

Второй голос. Там только я?

Первый голос. Там только ты.

Второй голос. Там только я и тьма. Я больше ничего не вижу.

Доносится неясный металлический шум.

Второй голос. Ты слышишь?

Первый голос. Он идет к тебе.

Второй голос. Идет ко мне?

Первый голос. К тебе.

Второй голос. Но я во тьме. Меня ведь нет.

Первый голос. Ты есть.

Второй голос. Ты точно знаешь, что я есть?

Первый голос. Да, ты точно есть. Тебе придется с этим смириться.

Появляется Отец. Неспешно движется через пространство из противоположного угла; одной рукой он катит на колесиках перед собой стол сервировочный в два этажа. На верхнем — покоится громоздкий древний музыкальный центр; на нижнем свалены горой различные рабочие инструменты.

Оставив столик рядом с пленником, Отец делает обход вокруг него, деловито проверяя, надежно ли тот привязан к стулу. Не обнаружив слабых мест, он стаскивает мешок с головы человека. Тот все еще находится без сознания. На мгновение Отец замирает в оцепенении, точно задумавшись об уравнении, в котором не хватает числа Х. Он машинально, мельком оглядывается по сторонам вокруг себя, как это делает опоздавший на зеленый свет светофора пешеход, прежде чем рвануть на красный — и отвешивает пленнику увесистую оплеуху.

Пленник. Ай! Ааа! Рргх!

Отец. Живой?

Пленник. Живой… Кажется…

Отец. Пока еще живой… Это хорошо!

Пленник. Хорошо…

Отец. Что ты сказал?

Пленник. Я сказал «хорошо».

Отец. Это ты зря.

Пленник. Почему зря? Вы же сами только что сказали, будто это хорошо.

Отец. Это для меня хорошо. А тебя, так или иначе, ждет пиздец. Усек?

Пленник. Пока не знаю.

Отец молчит, а после прямым ударом бьет Пленника в живот. Тот задыхается от нанесенного ему удара, пытается согнуться, но он слишком крепко привязан к стулу. Пленник кашляет и задыхается, давится слюной.

Второй голос. Зачем же он так сильно бьет меня?

Первый голос. Он считает, что ты такое обращение заслужил.

Второй голос. Хорошо, я заслужил. Но я ведь брат ему…

Первый голос. Нет, ты ему не брат.

Отец. Теперь ты вспомнил, почему ты здесь?

Пленник. Я не помню.

Отец (бьет кулаком в лицо) Вспоминай.

Пленник. Призыву Господа откликнулся…

Отец истерично хохочет, но овладев собой, быстро смолкает.

Отец. Я не пойму, ты совсем что ли поехавший. Я тебе говорю — ты совсем дурак?

Второй голос. Можно мне сказать ему?

Первый голос. Нельзя.

Второй голос. Я хочу сказать!

Первый голос. Молчи!

Пленник. Я не поехавший.

Отец. Хорошо. Тогда еще раз тебя спрашиваю — почему ты оказался здесь?

Пленник молчит.

Отец. Я требую, чтобы ты сказал!

Пленник. Не помню. Но я думаю, что это вы сюда меня приволокли.

Отец. Значит, голову тебе отбили…

Пленник. Я пришел в Иерусалим, и пробыв там три дня, встал среди ночи, взял с собой несколько человек и никому не сказал, что Бог положил мне на сердце сделать для Иерусалима…

Отец. Ты что несешь?! (бьет Пленника кулаком в лицо)

Пленник (сплевывая кровь) Выехав ночью через Долинные ворота, я отправился к Драконьему источнику и Мусорным воротам: я осматривал разрушенные стены Иерусалима и городские ворота, уничтоженные огнем…

Отец. Точно — до меня еще голову тебе отбили.

Отец склоняется над столиком и выбирает инструмент. Берет в руки небольшое тесло, примеривается и бросает его обратно в общую свалку. Покрутив в руках ножовку, отказывается и от неё. Наконец, он останавливается на молотке-топорике и блестящих стомиллиметровых столярных гвоздях, извлекая разом пару из жестянки, присыпанной инструментом.

Первый голос. Скажи мне, что ты видишь.

Второй голос. Я вижу тьму.

Первый голос. Вглядывайся лучше.

Отец. Последний раз я тебя спрашиваю. Это последний шанс. Так почему?

Пленник. Если через Ангелов возвещенное слово было твердо и всякое преступление и непослушанье получало правильное воздаяние, то как ты избежим, вознерадев о толиком спасении, которое быв сначала проповедано Господом, в нас утвердившись слышавшими от него, при засвидетельствовании от Бога знамениями и чудесами, и раздаянием Духа Святого по его воле?

Отец. Заткнись! Неправильно! (примеряется и вбивает гвоздь в левую ладонь Пленника).

Пленник кричит.

Второй голос. Он не слышит меня.

Первый голос. Он не слышит нас.

Отец. Не ори. Заткнись.

Отец включает музыкальный центр. Звучит «Ода к Радости»:

Freude, schöner Götterfunken,

Tochter aus Elysium!

Wir betreten feuertrunken,

Himmlische, Dein Heiligtum.

Deine Zauber binden wieder,

Was die Mode streng geteilt,

Alle Menschen werden Brüder,

Wo Dein sanfter Flügel weilt.

Отец без суеты вбивает второй гвоздь в правую руку Пленника.

Пленник кричит.

Seid umschlungen, Millionen!

Diesen Kuß der ganzen Welt!

Brüder, überm Sternenzelt

Muß ein lieber Vater wohnen!

Отец резким движением выключает музыку.

Отец. Где-то уже такое было, да? Не важно, к тебе это точно не имеет никакого отношения.

Первый голос. Слова мудрых — как иглы и как вбитые гвозди…

Второй голос. … и составители их от единого пастыря.

Отец обходит кругом пленника, возвращается к столу. Находит пилу — показательно любовно — осматривает инструмент, демонстрирует Пленнику.

Отец. Как это принято в подобные моменты — я расскажу тебе историю. Начну с себя. Про себя все любят поболтать. Тут главное, чтобы достался благодарный слушатель. Лично в твоем конкретно случае я не уверен. Но это все, сам понимаешь, ерунда. Вот взять меня. Мне все это отвратительно. И, можешь мне поверить, это совсем не поза. Я просто не охотник засорять собой эфир. Ведь я не быдло там какое-нибудь, ты уж мне поверь. У меня, между прочим, два высших… два законченных высших образования! Так-то вот… Я даже диссертацию когда-то собирался написать… Когда-то там давно… В другой, давно не важной жизни.

Отец кладет пилу на музыкальный центр, роется в куче внизу и извлекает початую литровую бутылку водки. Делает несколько глотков, закашливается, кривится, занюхивает рукавом.

Второй голос. При многословии не миновать греха…

Первый голос. Ну будет, дай ему время. Он же для всех сейчас старается.

Отец. Я думаю, что я хороший человек. Нельзя сказать, что я святой, но в целом неплохой. Как и все, имею за собой и безусловные грешки, но это так же как у всех, наверняка ничего смертельного… Я самый заурядный долбоеб. И все страстишки у меня довольно заурядные… Вот, например… Я выбрасываю хлеб. Да, я выбрасываю хлеб! Меня и мать, и бабушка моя всегда учили, наставляли: «Хлеб выбрасывать нельзя!» Как сейчас помню, в школьной столовке на столах были дощечки… «Хлеба к обеду в меру бери! Он — драгоценность, им не сори!» И я, ты знаешь, лет до двадцати пяти хлеб не выбрасывал никогда! Никогда! Вот ты выбрасываешь хлеб?

Пленник. Я не выбрасываю хлеб.

Отец. Вот сука ты. И почему ты не выбрасываешь хлеб?

Пленник. Я хлеб не ем.

Отец. Ладно, проехали. Твое мнение не в счет. Ты же ебанутый психопат. Какой с тебя может быть спрос. Не ест он хлеб. И хуй с тобой. Ты скоро ничего не будешь есть.

Второй голос. Один козел в жертву за грех.

Первый голос. Грех не вменяется, когда нет закона.

Отец (отхлебывает водку). Так вот, про хлеб. Я иногда действительно выбрасываю хлеб. Но это ведь совсем не от того, что я такой мудак и лишь из самодурства совершаю эту низость. Есть объективная причина. Ведь хлеб, который в моем детстве был, и тот, что сейчас народу продают — ведь это же два разных хлеба! И это же не я в том виноват, что раньше хлеб — буханка черного или батон — неделю в хлебнице лежал, и две лежал… Он, разумеется, немножечко черствел… его отпарить или в тюрю раскрошить — и он как новенький… А что теперь такое хлеб? Это же не хлеб! Точней сказать, он три дня или четыре дня напоминает хлеб, а в ночь на пятый день хлеб превращается в какое-то говно! Весь зарастает плесенью! И что — разве я в этом виноват? Или я, человек с двумя законченными высшими образованиями, должен жрать зеленый хлеб?! Какого хуя?! Какого спрашивается хуя?!

Пленник. Несовершенства мира искупить нельзя.

Отец. Ну да, кто бы говорил. Так что вот как. На общем фоне катастроф и беззаконий человечества — все мои мучения с этим проклятым хлебом! — это все, конечно, заурядная байда. Упадочно, но в меру, и не так чтобы порочно…

Второй голос. Я говорил, греха не избежать.

Первый голос. Пусть покажет беззакония и грех. Без этого всем не спастись.

Отец. Если бы я скрывал мои проступки, утаивал в кишках мои пороки и грехи…

Второй голос. Он нас слышит?

Первый голос. Пока что нет. Но он на правильном пути.

Отец. Ну вот еще. Люблю я подрочить. Имею тягу наблюдать на некоторых эротических ресурсах за стримершами… Но только соло или Ж плюс Ж. Нравится смотреть как они друг другу лижут… Только и всего! Никакой копрофилии, никаких трансвеститов или каких-то еще извращенцев. Я вообще одним глазком… подсматриваю… денег никогда им не платил… не эксплуатировал их труд, не требовал чего-то эдакого… Да в общем никакого. Так разве можно говорить о том, что это есть серьезный смертный грех? Я не ограбил никого ни разу, не убил… Я почитаю и родителей моих! Разве ж виртуальные подглядки — это грех?! Я знаю, видел настоящих грешников — они на все способны. Например, как ты. А я, если бы я знал наверняка, что Бог на самом деле есть и он рассердится за рукоблудие мое, то я бы непременно, разом оборвал бы это пагубное. Но я то знаю точно — бога нет, а значит и бояться некого, и не у кого прощения просить. И если даже я бы мог заставить себя верить в сверхъестественную чушь, то только в одного дьявола и верил. Потому что если разобраться, сам факт существования тебя и дело рук твоих в эту концепцию ложатся ровно, так как надо. Будь так, и мне от этого, может, стало бы чуть легче. Но истина — истина истин! — холодная, стальная, тускло блестящая, непоколебимая, само воплощение цинкового гроба. Она заключена вся в том, что ничего чудесного и сверхъестественного в мире нет и быть не может. Давно доказано, что миром правят физика и математика. Двоичный код есть ключ ко всему, и этот код, он же и есть Отец, и Сын, и Святой Дух. Горькие силлогизмы логики. Азы цивилизации. Конституционные законы, гражданские законы, уголовные законы, международные договоры и соглашения плоть от нашей плоти. Эволюция. Естественный отбор. Тебе то, может, все это неизвестно… А я по первому образованию юрист. И как юрист я говорю, что за неимением Божьего суда, еще со времени Римской империи и до рождения Христова любые из законов человеческих вершат неотвратимо правосудие за преступление… Не знание закона от ответственности не освобождает… Но знаешь, со времен падения Римской империи, или Судебника Ивана Грозного, наказание за отдельные противоправные деяния существенно смягчились… В порядке гуманизации, верховенства как будто неотъемлемых прав гражданина и человека… Но как это с тобой теперь сработает? Ведь ты же зверь! Не человек. И значит поступать нужно с тобой также как со зверем…

Пленник слушает тираду пьяного Отца и смотрит на него ласковым взглядом, даже не морщится от боли, будто позабыв, что его ладони прибиты к ручкам стула кровельными гвоздями. Отец еще отхлебывает водки.

Пленник. Нет.

Отец. Нет?

Пленник. Нет.

Отец. Выходит, наконец, сообразил, за что и почему здесь оказался?

Пленник. Нет.

Отец. Ладно, продолжаем.

Пленник. Какого продолжения тебе еще надо? Хочешь продолжить строить первый смертный грех? Размышляя в твоем духе, это ведь как посадить жирное пятно на рукав новой белой сорочки. Или возжелал ты Господу богу уподобиться, присвоить себе право длани щадящей и карающей? Ради чего, блаженный мученик? Хочешь уравнять очки?

Отец. Чегоо?! Заткнись, паскуда! (Бьет Пленника в лицо). Из стольких слов ни одного «прости пожалуйста». Или рассчитываешь, что это Бог тебя простит?

Пленник. Так ты же сам только что низвел и Бога Всемогущего и Вселенную, что он создал, до школьных формул, в корне столь же непрочных, на пальцы осыпающиеся прахом, как тот кусочек мела, которым эти формулы обычно пишут на доске. И дальше — все как ты сказал, в пределах логики, которая, ты думаешь, тебе доступна и подвластна: каким бы не было то преступление, что ты пытаешься всей силой навесить на меня — выходит, что мою прилежность нельзя квалифицировать как грех. Попробуй сам свершить здесь и сейчас собственное правосудие. Верши его бесстрастно, наполни легкие льдом отчуждения. Прими свое движение по кругу без какой-либо определенной цели. Стань шестеренкой, одной из многих в целом часовом механизме. Ты управляешь временем, ты –время, неумолимое и беспощадное, безразличное к конечным смертным тварям. Ты — бесконечность, и ты — абсолют всего и вся. Ты способен на такое? Попытайся удержать само сознание вышеуказанных вещей достаточно долго и прежде не сойти с ума.

И давай скорее кончим это словоблудие — к чему оно?

Отец включает магнитофон.

Wem der große Wurf gelungen,

Eines Freundes Freund zu sein,

Wer ein holdes Weib errungen,

Mische seinen Jubel ein!

Ja, wer auch nur eine Seele

Sein nennt auf dem Erdenrund!

Und wer’s nie gekonnt, der stehle

Weinend sich aus diesem Bund!

Пока звучит припев, Отец избивает Пленника, запихивает ему в рот скомканный черный пакет вместо кляпа и заматывает сверху малярным скотчем. Выключает музыкальный центр.

Отец. Вот так то лучше. Я смотрю ты поболтать горазд, вот только, к сожалению, не про то, что надо. Сознался бы сразу, мы в таком случае могли бы более оперативно перейти к расплате. А раз ты, черт, не признаешься, факты отрицаешь, придется мне и дальше делать все по собственному плану, все только самому. Иначе наказание тебе не будет равноценно преступлению.

Первый голос. Блажен, кому отпущены беззакония, и чьи грехи покрыты.

Второй голос. Дорога цена искупления души.

Первый голос. Простим ему.

Отец сосредоточенно делает круг по сцене, возвращаясь к пленнику, задевает сервировочный столик. Гремят потревоженные инструменты, с крышки магнитофона падает пила. Бутылка валится следом, не разбившись, откатывается прочь.

Второй голос. Печаль мирская производит смерть.

Первый голос. Ты к покаянию сам его привел. Терпи. Еще немного.

Отец. Вот я Марию встретил. Или это Маша встретила меня. Мне тогда исполнилось двадцать шесть. Я уже пару лет как работал юрисконсультом в одной конторе, а она пришла к нам программное обеспечение для юристов продавать. Не лучший, между нами говоря, сервис, но что что, а впаривать Маша моя всегда умела. И слово за слово, встреча за встречей, и вот уже Мария мне впарила себя. Вот кто настоящий практик — рационалист, ее душа то никогда не была отягощена абстрактными фантазиями… Она же первая мне все объяснила про меня. Тактично. Вкрадчиво. По пяточку в копилочку клала. Всегда в постели, после секса, пока я пялюсь в темноту. Она нашептывала мне… теплыми выдохами заполняла звуком раковину уха… Гладила меня, жалела. Она сказала мне, что все мои противоречия способна разрешить Семья! Наша с ней семья. И для того, чтобы почувствовать себя творцом, мне не обязательно пыжиться в видео-редакторе. Ведь мы вдвоем способны принести в наш мир истинное произведение искусства. Родить эпический сюжет. Ребенок — это ведь всегда сюжет, и может показаться, он один из тех, что хорошо тебе знаком в общих чертах. Но вместе с тем в новорождении всегда присутствует интрига. Ну и другое, разное, в общем-то банальное мне приходило в голову. Про то, что рождение ребенка — это шанс начать с нуля, и шанс воплотить в нем, прорастить как семена, талант и вкус, характер, направить вектор движения. Обычные чаяния и незакрытые гештальты.

Отец ищет бутылку, находит ее на полу. Проверив что там плещется на дне, остатки выливает в горло, ставит аккуратно на пол. Поднимает с пола пилу, а бутылку пинком отшвыривает — до осколков — в стену. Перекладывает пилу на магнитофон, достает гвозди, молоток.

По правде говоря, прежде мне казалась странной сама мысль о том, что я могу одной лишь капелькой произвести на свет какой-то чужеродный организм, который после станет плоть от плоти я. По собственной прихоти я приведу в этот мир безвольное дитя. Сначала я, а после — мир, будут учить его. Настанет день, и я уйду, оставив его с этим миром тет-а-тет. Как сложится судьба его? Станет ли он счастливо жить среди других людей или станет проклинать меня и мир, и бога проклянёт, если поверит в Бога… Способен ли он будет реализовать потенциал или как я застрянет между принятием и ненавистью, между реальностью человеческой жизни и детским миром собственных фантазий, несбыточных надежд, в который будет каждый раз сбегать, в реальной жизни натыкаясь на кирпич или бетон непонимания, неприятия, жестокости… Станет ли разучивать по нотам правила борьбы? Захочет ли отвоевать себе место под солнцем — или сдастся сразу, без борьбы, и станет дрейфовать на волнах серых будней, скучной службы… как его отец…

Одной лишь Машеньке моей, я помню, удалось прикончить разом все мои надуманные страхи. «Тебе надо поменьше бы читать», —сказала она мне тогда. — «Все эти твои Гегели-хуегели, Спинозы, достоевщина… тьфу! Ну разве ты когда-нибудь осмелишься трезво взглянуть на мир, когда сам прячешься за этими страницами, в которых страх и трепет и страдание одно?». Я отвечал ей: «Ну, а что же мне, не верить Кьеркегору? Ведь он же прав в «Несчастнейшем»—он был прав, когда так горько резюмировал всю человеческую жизнь одной строкой «и взял Господь, и и взял Господь, и Господь взял…». «Дурак твой Киркегор, в гадалке не ходи… Ведь чтоб забрать, сначала нужно дать! А если ты и с трех попыток не способен счастье удержать, стоит ли винить в том кого-нибудь еще, кроме себя?! Известно же, что человек — кузнец собственного счастья! А если счастья нет — сам думай, кто в этом виноват?!».

Так я принял ее истину на веру, полагаясь на глубинное знание Марией человеческой психологии и, наконец, решился не оглядываться в поисках поддержки к прямым цитатам из трудов низвергнутых в сумерки кумиров самой природой хоровода жизненного счастья. Так было проще. Так было веселее. С тех пор я больше не пытался выцедить опивки истины из умных книжек. Я отверг сомнения, страх и трепет, я перестал искать окольные пути, и двинулся по жизни прямо — с гордо поднятой головой человека сознательного, взрослого, склонного анализировать лишь собственный жизненный опыт. И жизненный опыт Машеньки. Наш с ней общий опыт. И больше ничего.

Первый голос. Маленькие людишки — простенькие мыслишки…

Второй голос. И открыл он ей сердце свое…

Отец. Итак, через девять месяцев ожидания Маша родила нам девочку. Мы дали ей имя Ангелина, потому что она была как краснокожий ангел весом три килограмма триста граммов, и все кричала, и плакала, будто бы просилась от нас назад — и не важно куда, к Господу обратно в рай или в круг небытия, составленный лишь из единиц и нолей и черной непроницаемой темноты бесконечности вечного космоса… И я почувствовал тогда впервые после нашей встречи с Машей страх и растерянность от того, как может доченька моя кричать, взойдя новый круг одной и той же карусели… И может что-нибудь еще она хочет сказать, что-то про то, как это — приходить с обратной стороны, и что-то еще, о чем она скоро станет забывать и позабудет безвозвратно, навсегда, быстрей, чем сможет рассказать сама (всхлипывает). Доченька моя! Ангелина!

На стену за спиной Отца проецируется домашняя фото и видео-хроника, запечатлевшая главные события жизни Ангелины.

Отец вбивает гвозди в босые ступни Пленника. На экран проектора крупно проецируется процесс вбивания гвоздей, черная кровь, медленно стекающая по ногам жертвы. Пленник кричит сквозь кляп. Отец срывает кляп и тот орет во все горло.

Отец. Теперь ты понимаешь?! Сейчас ты понимаешь?!

Пленник. Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень! Помоги, Господи! Помоги! Приди! Приди!

Первый голос. Посему и я, не терпя более, послал узнать о вере вашей, чтобы как не искусил вас искуситель и не сделал тщетным труд наш.

Свет позади Пленника рассеивается и становится видно большие черные крылья, вырастающие из-за его спины.

Отец берется за ножовку и начинает их отпиливать. Пока он пилит, пленник кричит и молится. Отец пилит до тех пор, пока не становится возможно отломать крыло руками. Отломав одно крыло, он отбрасывает его от себя и принимается за другое.

Отец пилит и ломает, Пленник кричит и молится. Звучит «Ода к радости».

Затемнение.

XI 

Адам лежит на диване и читает.

лето пройдет без изменений

тот кто любил не полюбит снова

свет на листках венец впечатлений

точка распада последнее слово

солнечный день почти как выдох

августа на твоих ресницах

тени в углах скрывают выход

и застывают на скорбных лицах

быть человеком всегда печально

радости бога не вытерпеть сердцу

каждая встреча по сути случайна

каждое слово измерено герцем

лето пройдет без изменений

свет в плену штор рассеет вечер

как пелену безответных сомнений

и превосходную степень наречий

Тугуз и Сега на полу играют в нарды.

Тугуз. Вот это хорошо, Адам-джан! Аж плакать хочется!

Сега. Давай, поплачь.

Тугуз. Не дерзи, брат.

Адам. Когда вы уже свалите отсюда, дяди?

Сега. Надоели мы тебе, Адамчик? Ясное дело, надоели. Ты же у нас похуист-индивидуалист, единоличник.

Адам. Я не один, у меня ружье есть.

Сега. Тоже мне, напугал ежа голой жопой. Ну завалишь ты меня, и что?

Адам. И что?

Тугуз. И что?

Сега. И то! Я восстану мертвый и начну кошмарить тебя! Начну песенки петь да на тот свет зазывать! Вот уж тебе радость будет!

Адам. Мудак.

Сега. Да ты не парься.

Тугуз. Не парься, Адам-джан. Мы партию доиграем и уйдем.

Сега. Век воли не видать.

Адам. Хрен с вами.

Во тьме раздаются голоса мертвецов.

Тугуз. Слышите, пацаны?

Адам. Мертвецы идут, песенки поют.

Сега. Бля, вот попали.

Тугуз. Я говорил, надо было раньше уходить.

Сега. Без сопливых… Адам, бери трубу, сыграй, братишка.

Адам. Что-то не хочется.

Мертвецы приближаются, гул нарастает.

Сега. Теперь начнется. Сыграй, Адам, что тебе стоит!

Тугуз. Адам-джан, сыграй! От души, по-братски!

Адам. Идите в жопу, уголовники.

Мертвецы подступают у дому и окружают его. Из толпы выходит молодой мертвец Акиф в грязном саване.

Акиф. Тугуз! Брат! Впусти!

Сега. Это что за черт? Ты кто такой?

Акиф. С неверным я не стану говорить!

Тугуз. Ты не брат мне, ты — шайтан!

Акиф. Тугуз, брат! Впусти нас. Я расскажу тебе притчу про двух братьев…

Сега. Тугуз, ты говорил — все живы…

Тугуз. Отвечаю, в натуре, это не брат — это шайтан!

Акиф. Когда-то давно, в одном персидском городе, жили два брата — Тугуз и Акиф. Когда умер их отец, они поделили деньги, которые после него остались, и стали жить своим умом. Акиф был старший брат, любимец отца, он закончил юридический институт и устроился работать в полицию. Он умел работать, договариваться с людьми, помогал оступившимся братьям не в службу, а в дружбу, стал уважаемым и состоятельным человеком, опорой и гордостью семьи. А Тугуз был младший брат — лентяй и наркоман, он любил только курить гашиш и слушать ветер, что поднимает в пустыне пески, и поэтому, когда у него закончились деньги на гашиш, младший брат наплевал на положение брата, честь семьи и ушел в бандитское формирование…

Тугуз. Замолчи, шайтан! В Коране предсказано, что в последние времена появятся люди, у которых будут палки, похожие на коровий хвост, и они будут этими палками принуждать народ! Это про тебя же, шайтан в мундире, сказано!..

Акиф. Время шло, солнце всходило над песками и снова гасло в пустыне. Старший брат — опора и гордость семьи — верой и правдой служил султану и народу, исполнял заповеди пророка, благодетельствовал нищим, закон вершил, порядок соблюдал. А в это время его младший брат стал клятвопреступником, безбожником и проклятым, безжалостным ассасином. Он жил с бандитами высоко в горах. Страшно представить, какие только преступления он совершил!

Тугуз. Что ты знаешь! Ты ничего не знаешь, шайтан! Изыди! Аллах, помоги!

Акиф. Аллах помогает тем кто верит, а ты, брат, слишком давно предал веру в Бога своего!

Тугуз. Адам-джан, по-братски, дай ружье! Я вышибу мозги этому шакалу!

Мертвецы вокруг Акифа шипят и бормочут, все усиливаясь. Адам отдает ружье Тугузу, а сам достает саксофон и импровизирует с восточными мотивами. Тугуз заряжает ружье и стоя на пороге распахивает дверь. Мертвецы говорят:

…Не делай этого, брат…

…Аллах все видит брат…

…Не равны слепой и зрячий…

…Не равны живые и мертвые…

…Клянусь рассеивающими прах!..

…Клянусь несущими бремя!..

…Обещанное вам есть истина…

…И суд непременно наступит…

Тугуз. Вкусите ваше воздаяние, которое вы торопили.

Тугуз стреляет в Акифа. Выстрелом его отбрасывает назад, он валится на окружающих мертвецов, но те подхватывают его и поднимают, восстанавливая во главе толпы.

Мертвецы (хором). Горе неверующим от того дня их, который им обещан!

Акиф. Брат! Не упорствуй в великом грехе! Ты убил меня один раз, неужели думаешь убить мертвого снова? Остановись, безумный! Выслушай меня!

Тугуз перезаряжает ружье и стреляет снова.

Сега. Вали их! Мракобесы нерусские!

Мертвецы (хором) У тебя нет любящего родственника и нет пищи, кроме кровавого гноя!

Сега. Тугуз, дай мне ружье! Дай я шмальну в этих уродов!

Сега не сразу вырывает из рук Тугуза ружье, пока тот, как зачарованный, смотрит на мертвецов и слушает Акифа.

Акиф. Вспомни, о брат мой, все вспомни. Горную дорогу, лунную ночь. Я — помню. Мерседес бизнес-класс, полицейское сопровождение, синие мигалки, беззвучный свет… Помнишь, брат?

Тугуз. Уйди, дьявол! Уйди! Уйди!

Акиф. Я простил тебя, брат! Я все простил. Смерть при исполнении простил…

Тугуз. Нам сказали менты героин везут… Я не знал, что это ты…

Акиф. Помнишь, брат, знаю, что помнишь. Правду говоришь, героин везли… Смерть для неверных везли… Пятьдесят килограммов…

Сега присвистывает, заряжая ружье.

Тугуз. Я стрелял из темноты…

Акиф. Ждали нас из темноты…

Сега. Да хватит с ним с ним базарить, Тугуз! Отойди, я шмальну!

Тугуз. Нет.

Акиф. Нас убили и ограбили…

Тугуз. Прости, брат, ты был мент, а я бандит…

Акиф. Я прощаю тебя, брат. Там, куда мы пойдем, нет ни ментов ни бандитов…

Сега. Тугуз, да кого ты слушаешь!

Тугуз. Я брата слушаю.

Сега. Так он же мент. Он мертвый мент. Ментам даже мертвым верить нельзя.

Тугуз. Прости, брат.

Акиф. Не слушай неверного, брат. Я все тебе простил. Пойдем со мной.

Мертвецы (хором). В этот день затрепещут сердца, а их взоры будут смиренны!

Тугуз. Как ты нашел меня, брат?

Акиф. По запаху сердца.

Адам. Ну дает.

Сега. Тугуз, тормози. Он тебе в уши ссыт.

Акиф. Не слушай неверных, брат. Аллах всемилостив, он все видит, все прощает. Он прощает тебя, я прощаю тебя…

Адам. Какая нудная песня.

Тугуз. Я пойду, брат.

Сега. В натуре, Тугуз? Даже не попрощаешься?

Тугуз (Сеге) Прости, братан. Я точно вижу — это мой брат. Он был мусор и я его ненавидел, а теперь он мертвый и нет больше ненависти в сердце моем. (Акифу) Веди, брат.

Тугуз делает шаг за порог и мертвецы обступают его.

Мертвецы (хором):

Приди ко мне, любовь моя!

Ведь мы с тобой одна семья!

Идём со мной, любовь моя!

Дорогой Вознесения!

Сега. Дебил.

Адам. Без комментариев.

Затемнение.

XII

Адам и Сега сидят в доме на диване. Ружье между ними.

Сега. Мне почему-то казалось, что он умнее. Эффект сбитой оптики.

Адам. А по мне — дегенерат, это видно сразу.

Сега. Мы вдвоем теперь с тобой остались.

Адам. Слабое утешение.

Сега. Зато за мной, в отличие от тебя, никто не ходит.

Адам. Ты сирота что ли?

Сега. Нынче мы все сироты.

Адам. И ни одной живой душе на целом свете ты не нужен?

Сега. Выходит так.

Адам. А как же та собака?

Сега. Ты ее тоже видишь?

Адам. Конечно, вижу. Большая черная собака сидит в саду. Что ей надо?

Сега. Я не знаю.

Адам. Ты не знаешь?

Сега. Понятия не имею. Я вообще-то всегда ее видел, а Тугуз почему-то нет. Не помню даже, когда эта псина впервые появилась. Пришла откуда-то однажды и осталась за мною наблюдать. Она ни лает, ни кусает. Бродит словно призрак. Близко никогда не приближается ко мне.

Адам. Не думал ее пристрелить?

Сега. Не из чего было.

Адам. Бери ружье.

Сега. Мерси.

Сега берет ружье и целится в окно туда, где должна сидеть собака. Раздается выстрел.

Сега. Я в нее попал! Иди посмотри! Я выстрелил в собаку, почти в упор, а она даже не гавкнула! Она не шелохнулась даже.

Адам. Значит промазал. Дай ружье.

Адам прицеливается и стреляет. Раздается выстрел.

Сега. Куда она пропала? Ты попал в нее?

Адам. А ты не видел? В голову ей стрелял. Мозги должны были по всему саду разлететься!

Сега. И где мозги?

Адам. Где вообще все?

Возвращаются на диван.

Сега. Мы не договорили с тобой.

Адам. О чем?

Сега. О жизни. О любви.

Адам. Темы на любителя.

Сега. А чем ты до апокалипсиса занимался?

Адам. Сникеры в магазине продавал.

Сега. Сникерсы?

Адам. Сникеры — это кроссовки по-вашему.

Сега. И как?

Адам. Что — как?

Сега. Нравилось?

Адам. Кроссовки — нравились. Продавать — не очень.

Сега. А что с бабой своей будешь делать?

Адам. Она мертвая.

Сега. Она за тобой придет.

Адам. Сыграю ей на саксофоне.

Сега. Ты ей так до скончания веков будешь играть.

Адам. Мне торопиться некуда.

Сега. И то правда.

Молчат. Из темноты доносится лай собаки.

Адам. Ты слышишь?

Сега. Вот сука… Дай ружье.

Адам. Да успокойся. Патронов на нее не хватит.

Сидят молча, пока лай не стихает.

Сега. Я историю тебе не рассказал.

Адам. Удиви меня.

Сега. Про день, когда я освободился.

Адам. От чего?

Сега. С зоны я освободился!

Адам. Валяй, рассказывай.

Сега. Ну вот, послушай… Сидел я у окна в «Сеньоре Помидоре», жизнь свою, как четки, по камешку перебирал. На людей смотрел, на улицу. Думаю, вот восемь лет прошло, а в жизни ничего особенно не изменилось…

Адам. Про это я уже слышал.

Сега. Ты дальше послушай…

Адам. Жги.

Сега. Смотрю в окно и вижу — по улице мужик голый идет, весь в крови. Натурально весь — руки в крови, рожа в крови… Дождь мелкий накрапывает, прохожие от него в стороны шарахаются, оглядываются и дальше идут…

Адам. Да он под солью был.

Сега. Я тоже так сначала подумал.

Адам. Нет?

Сега. Нет.

Адам. А под чем тогда? Какое будет экспертное мнение?

Сега. Не в этом суть.

Адам. А в чем тогда?

Сега. У этого мужика за спиной крылья были.

Адам. В смысле?

Сега. В коромысле! Натурально — крылья! Отвечаю, век воли не видать!

Адам. Как у ангела что ли?

Сега. Да хрен его знает. Но выглядели натурально.

Адам. Натурально — по сравнению с чем?

Сега. Натурально по сравнению с натуральным!

Адам. Да ты философ. Ну и дальше что?

Сега. Дальше я на улицу вышел, послушать что такое он орет.

Адам. И что он орал?

Сега. Да ересь всякую. Про младенцев каких-то, которых о камни нужно разбить. Про кровь невинных, которой надо умыть… Орет во все горло и крыльями своими хлопает.

Адам. Да точно он под солью был. Я про одного такого слышал. Он у младенца сердце вырезал и съел, потому что ему бесы приказали.

Сега. Может, они и приказали. А крылья были у него?

Адам. Да не было у него ничего. Ни крыльев, ни мозгов.

Сега. Может, это правда все?

Адам. Что?

Сега. Ну вот это все. Предвестия конца света.

Адам. Говно это все.

Сега. Говно, говно…

Собака воет.

Адам. Это всегда теперь так будет?

Сега. Я не знаю.

Адам. Иди, сделай что-нибудь.

Сега. Да что я сделаю? Убью?

Адам. Ну проваливай тогда.

Сега. Да куда же я пойду?

Адам. Да куда хочешь. Забирай свою собаку и проваливай.

Сега. Ладно. Посижу еще немного и пойду.

Адам. Давай-давай.

Сега. А что дальше-то было — рассказать?

Адам. Мне не очень интересно, на самом деле.

Сега. Меня Кирилл зовут.

Адам. А я поймал сигнал из космоса.

Сега. И как там?

Адам. Да никак. Какой-то мудак летит неизвестно куда, плачет и ругается.

Сега. Так у тебя, значит, радио есть?

Адам. Есть.

Сега. Так давай послушаем.

Адам. Батарейки кончились.

Сега. Жалко.

Адам. Ага.

Собака захлебывается лаем. Сега идет к окну, Адам вытягивает ноги на диване и читает вслух:

мы умрем в чужих квартирах

за собой оставив только…

Затемнение.

XIII

Черная бездна космоса принимает очертания сумрачного подземелья в тюремных застенках, декорированных грязным белым кафелем с желтыми подтеками. Одинокий космонавт в потасканном красно-белом спортивном костюме «Bosco» подвешен за руки в этом узком пространстве и стоит на коленях спиной к зрителю. На спине олимпийки Одинокого космонавта принт с надписью «I love Russia». Штаны приспущены, из заднего прохода торчит бутылка из-под советского шампанского.

Входят Человек в штатском и Человек в погонах.

ЧВШ. Докладывай.

ЧВП. Подозреваемый гражданин Деньков во время проведения следственных действий скончался от острой сердечной недостаточности…

ЧВШ. То есть как скончался?

ЧВП. Натурально — умер!

ЧВШ. Да уж… И какие это, спрашивается, следственные действия нужно проводить с подозреваемым, чтобы он вдруг взял и умер, а?!

ЧВП. Да ничего особенного… Мы и поговорить толком не успели…

ЧВШ. Поговорить толком не успели, а бутылку ему в жопу засунуть успели?!

ЧВП. Мы же как лучше… Как всегда…

ЧВШ. Что как всегда? Чужие жопы вам покоя не дают?! Так о своих жопах подумать нужно!

ЧВП. Мы о своих и думали…

ЧВШ. Оно и видно… Идиоты! Ты хотя бы знаешь, кто такой был этот Деньков? Знаешь? Отвечай!

ЧВП. Деньков Герман Маратович, одна тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года рождения, российский предприниматель, стартапер, основатель…

ЧВШ. Хули ты мне лепишь Википедию!.. Ты же следственные действия проводил…

ЧВП. Следственные действия следователь проводил…

ЧВШ. А ты просто рядом стоял?

ЧВП. Нет, все не так было…

ЧВШ. А как все было?

ЧВП. Мы со следователем Снеговым действовали согласно должностной инструкции, утвержденной…

ЧВШ. Ладно, не лепи. А Снегов где?

ЧВП. Так он в чипок убег… За сигаретами…

ЧВШ. Я не пойму, у вас тут следственный изолятор или шапито… Безобразие!

ЧВП. Обед у нас… Виноваты! Будем исправляться!

ЧВШ. Ладно, не лепи. Подследственный успел вам что-нибудь по делу рассказать, перед тем как скончался от сердечной недостаточности?

ЧВП. Да что он рассказал… Момент, я повспоминаю… Нет, ничего конкретного он не рассказал… Бредил что-то там про космос, про восставших мертвецов… Песни пел…

ЧВШ. И все?

ЧВП. Ну как все… На хуй нас послал и умер.

ЧВШ. Феерично… Препараты?

ЧВП. Правдорубин внутривенно, стандартная дозировка, согласно служебной инструкции…

ЧВШ. То есть ничего конкретного, относительно обвинений, предъявленных Денькову, вы не узнали?

ЧВП. Так точно, относительно обвинений, предъявленных Денькову — ничего конкретного. Так и не сознался, гад.

ЧВШ. Так может быть Деньков был невиновен?

ЧВП. Теперь про это у него на том свете только можно будет поинтересоваться…

ЧВШ. Ты так шутишь что ли?

ЧВП. Так точно, шуткую, это самое…

Человек в штатском саркастически кривится, совершая обход пыточного помещения. Человек в погонах подобострастно наблюдает за его действиями, застыв на одном месте.

ЧВШ. Короче, дело к ночи… Эпоха требует жертв, но каждый мечтает продать себя подороже…

ЧВП. Так точно!

ЧВШ. Подследственного с дыбы снять…

ЧВП. Есть, снять с дыбы!

ЧВШ. Бутылку у него из заднего прохода вынуть…

ЧВП. Есть, вынуть из жопы бутылку!

ЧВШ. Тело подследственного привести в божеский вид…

ЧВП. Так точно, божеский вид…

ЧВШ. Ну и дальше, в соответствии с инструкцией…

ЧВП. Так точно, есть.

ЧВШ. Есть на жопе шерсть… Выполнять!

ЧВП. Служу России!

Человек в штатском уходит. Человек в погонах еще некоторое время остается на сцене, что-то прикидывая, будто высчитывая в уме, потом уходит. Свет гаснет.

ЗАНАВЕС

КОНЕЦ

Иллюстрации: Аня Феткулина